Доктор Постников. Ягодная повинность

Готфрид замолчал, Петр задумался. Мужик, укрытый армяком, продолжал устало стонать, стрельцы в полудреме склонились к гривам лошадей, а Филипп, отпустив поводья, чутко дремал на облучке. Повозка медленно, переваливаясь с кочки на кочку, ехала по тракту.

– А меня-то ты за что ударил? – спросил Петр.

– Когда я подавал воеводе царскую грамоту, я заметил, что при упоминании имени дьяка Виниуса воевода побледнел и очень сильно испугался. Чего он боялся, я не знаю, но это навело меня на мысль напугать его еще сильнее и попытаться вызволить помяса. И как только начали бить нашего мужика, я крикнул, что немедленно отправлю гонца с донесением к дьяку Виниусу о безвинной казни белгородского травника. Он остановил палачей и некоторое время, как изваяние, не мигая смотрел на меня широко раскрытыми глазами. Я понял, что он сдался, радость переполняла мое сердце, когда он наконец произнес заветные слова: «Забирай, иноземец, своего татя и уезжай из города!» Душа моя возликовала… Но тут, скосив глаза, я увидел твое злое лицо. Стоило воеводе услышать твой голос, как он тут же вернулся бы к действительности и, вспомнив, что царь умер и его указы теперь не действуют, объявил бы наши грамоты фальшивыми. Этого я не мог допустить. Аber Gott sei Dank, du hast kein Wort gesagt!3 [2] [3]

Только теперь до Петра дошел смысл случившегося. Он повернулся к Готфриду и так же, как совсем недавно воевода, уставился на друга открыв рот.

– Что ты так на меня смотришь? – улыбаясь спросил Готфрид.

– Все-таки есть Бог на небе!

– И не только Он. Ангелы-хранители, оберегающие нас от всякого лиха, тоже с ним.

– Да! – согласился Петр. Он схватил двумя руками локоть аптекаря и сжал его. – Прости меня за мою обиду. Но было очень досадно.

– Понимаю. Да и ты меня прости, ничего другого, кроме как стукнуть тебя тростью, в тот момент мне в голову не пришло. Все нужно было решать очень быстро.

Наступила пауза. Повозка, свернув круто вправо, выехала на просторный, саженей в двадцать пять – тридцать шириной и в два локтя глубиной шлях. Этот тракт был вытоптан еще в те далекие времена, когда конницы монголов и татар хана Батыя шли покорять молодую Московию. Дорога шла в лесостепной зоне вдоль одного из притоков Дона. Шлях был настолько широк, что встречные путешественники, разъезжаясь в сумерках, едва могли разглядеть друг друга. Кони, преодолевая земляной гребень, рванули вперед, отчего повозку тряхануло так, что Петр и Готфрид едва не вылетели из нее. А помяс от толчка перевернулся в воздухе и ударился иссеченной спиной о деревянный настил. Он взвыл от боли, как будто его живого резали на куски.

– Эй, лекари, – сдвинув полог в сторону, крикнул возница Филипп, – вы чо там мужика распиливаете, что ли? Все окрест встревожили. Встречный люд шарахается от нашей повозки как от чумы. Думают, что лиходеи какие-то едут.

– А ты, Филипп, аккуратней через ямы и буераки переезжай, тогда мужик и кричать не будет, – резонно ответил ему Готфрид и, обернувшись к Петру, повторил:

– Нам нужно где-то остановиться, а то, не ровен час, помрет Офонасий.

– Стонет он больше от вывернутых суставов, их бы вправить. А для этого надобно унять боль. Но чем? – Петр осторожно расправил складку армяка под спиной травника. – Разве что применить метод доктора Зеттегаста – ударить палкой по лбу, – продолжал он размышлять вслух. – Так ведь можно силу не рассчитать, и тогда уж точно помрет несчастный, как Прошка Кислов.

– Так у меня же с собой специальный сбор: дикий мак, латук и лаудан. Дядя перед отъездом напомнил, чтобы я взял его на всякий случай.

– А в чем варить?

– И тигель я не забыл, – улыбнулся Готфрид. – Теперь осталось найти жилье, где бы мы могли остановиться.

– Не забудь, что не всякое жилье нам подходит.

– Это почему же?

– Потому что для приготовления декокта потребуется хлебное вино. А оно не в каждом доме бывает. Папенька мне сказывал, что по царскому указу народу разрешено варить питейное только по семейным праздникам, и то выпить они его должны не больше, чем за три дня. Поэтому неизвестно, будет ли в доме, который мы встретим, хлебное вино.

– Да, жалко.

– Что жалко? – не понял Петр.

– Вино мы могли бы купить у целовальника на постоялом дворе, если бы знать заранее, что все так получится.

Петр откинул спереди повозки полог и позвал возницу:

– Филипп, не видно ли где впереди постоялого двора или ямской избы? Нам бы остановиться – помяса осмотреть нужно.

– Темень кромешная, дьяче. Все черным черно как в преисподней. Вон, гляди сам. – Филипп рукоятью хлыста указал в ту и другую стороны дороги, по краям которой мрачно темнели кустарник и отдельные низкорослые деревья. – А вон огоньки, видишь, они словно светлячки прыгают в ночи. Это встречные повозки перекатываются с бугра на бугор.

– И эта череда огоньков вдалеке – все повозки? – удивился Петр. – Мне казалось, что на дороге мы совсем одни.

– А разве ты, дьяче, не заметил, как нас иногда обгоняли брички, верховые да подводы?

– Мы за пологом ничего не видим, – сказал Готфрид. – У нас здесь другая забота – помяса выхаживать надо. Ты, Филипп, как бывалый, что думаешь?

– О чем? – спросил тот.

– Может, кого встречного спросить, есть ли где вблизи какое-нибудь жилье?

– На повозке в темень опасно приближаться к встречным, – отозвался Филипп.

– Почему?

– Примут за разбойников, пальнуть могут из пистоля или пищали. Лучше издалека что-то прокричать, помахать фонарем, договориться, а уж потом без опаски подойти.

Петр посмотрел вперед поверх лошадиных спин, чтобы увидеть верхового стрельца, сопровождавшего их, потому что второй ехал позади повозки.

– Господи, – воскликнул Петр, – надо же, какой мрак, стрельца совсем не видно. Кто у нас там впереди едет? – Он стал напряженно всматриваться в темноту. – Похоже, как будто Василий, но худоват. Может, Егор?

– Да дьявол их разберет, они всю дорогу меняются, то один спереди, другой сзади, потом наоборот, а то и вместе едут по обе стороны. Не знаю.

– А ну, Филипп, кликни-ка его, – предложил Готфрид.

Возница с оттяжкой кнутом протянул по крупу каждую лошадь, и они мигом нагнали стрельца.

– Егор! – крикнул Филипп. – Ты, что ль?

– Нет. Егор сзади едет.

– Слышь-ка, Василий, лекарь тебе что-то сказать хочет.

– Об чем? – не останавливаясь, спросил стрелец.

– Подъедь до нас, узнаешь.

Тотчас из темноты нарисовалась крепкая фигура молодого стрельца и поравнялась с повозкой. Петр выбрался из-под полога и примостился рядом с Филиппом на передке.

– Василий, – обратился он к стрельцу, – ты знаешь, у нас в повозке помяс после пытки лежит.

– Знамо дело, сам помогал его туда грузить.

– Мужик совсем плох, уж больно сильно стонет, не ровен час, помрет. Нам бы его осмотреть да снадобье для него приготовить.

– И что?

– Мог бы ты кого-нибудь на дороге спросить, есть ли где в округе недалеко постоялый двор, ямская изба или какое ни на есть любое другое жилье?

– Спросить-то можно, да уж больно боязно на дороге-то… Я подскачу, а они пальнут, подумают разбойник. – И он вопросительно взглянул на Петра.

– Филипп, – снова обратился Петр к вознице, – ты все-таки знаешь дорожные обычаи. Как лучше поступить, чтобы поостеречься?

– Сейчас, – сказал Филипп и залез левой рукой в ящик, приделанный к передку. Покопавшись в нем, вынул дорожную лампу со слюдяными оконцами. – На вот, возьми, – он протянул Василию фонарь и сальную свечу. – Выйди к другой стороне шляха и подними зажженную лампу над головой. Держи ее двумя руками, чтобы проезжие видели, что ты без оружия. Если кто крикнет: «Эй, человече, кто ты, и что хочешь?» – ответишь, что нужду имеешь и скажешь какую. Кто остановится, сразу не подходи. Жди, когда позовут. Как позовут, иди медленно, но руки не опускай, а то точно стрельнут.

Василий взял фонарь и не торопясь пошел на другой край дороги.

– Стой! – крикнул Филипп. – Саблю оставь, а то завидят ее, не поверят и пальнут.

Они смотрели, как колеблющееся пламя свечи иногда вырывало из темноты бородатое лицо стрельца. Он шел против движения и качал перед собой фонарем. Несколько крестьянских телег объехали его стороной, а два верховых, ничего не спросив, проскакали мимо. Но вот лошадка, запряженная в кибитку, замедлила ход и примерно саженях в десяти от стрельца остановилась. Из нее выглянул мужичок крестьянского вида и громко спросил:

– Эй, православный, ты лиходей или заезжий?

– Заезжий я, – прокричал в ответ Василий и тоже остановился.

– Отколь сам? – продолжал допытываться пассажир кибитки.

– Из Москвы, сопровождаю лекаря с аптекарем.

– Какая надобность – почему стоишь с фонарем?

– Нужду имею.

– Какую?

– Хворый человек у нас в повозке, ищем постоялый двор или ямскую избу. Не знаешь ли, дядя, нет ли чего окрест?

– Подойди ближе.

Василий приблизился, как его учил Филипп. Из кибитки вышел небольшого росточка мужичок в рясе и темной камилавке. Из-за его спины опасливо выглядывал отрок лет двенадцати, также в одежде духовного лица. Увидев священника, Василий спешно сдернул с головы стрелецкий колпак и поклонился.

– О, так ты стрелец? – удивился священник, разглядывая Василия в тусклом свете фонаря, затем перекрестил его и, повернувшись в сторону, снял с головы камилавку, под которой Василий увидел выстриженное на темени гуменцо, Христов венец, и трижды троеперстно перекрестился.

«Странно, на кого этот поп молится?» – подумал про себя стрелец, но промолчал.

– Первая ямская изба, а при ней же и постоялый двор будут только в сельце Боголепное, – сказал священник. – А до села ехать верст двадцать пять – тридцать, не меньше. Но не след вам в ночи проезжать эти лихие места. Поостерегитесь! Говорят, нынче ночью на восьмидесятой версте купеческий обоз разбили. Только один возница и спасся. Подьячие Разбойного приказа кинулись ловить воров… Да где там, следы в степи затерялись. Вот что, – подумав, проговорил он, – поезжайте-ка вы в киновию Святого Иосифа, это наш общежительный монастырь. Там ночлег получите, трапезу, да там же можно и приготовить лекарское зелье для вашего хворого.

– Далеко ли до монастыря, отче? – спросил стрелец.

– Не очень. Поезжайте вдоль шляха, – он махнул рукой вдаль, – примерно верст пять. По правую руку будет поворот на горку, перед ним еще камень большой белый лежит, поэтому этот поворот и зовется – белокаменным. Свернете на каменную дорогу. Справа будет частокол. От дороги тын пойдет прямо по пригорку к вотчинным владениям бояр Милославских. Вы возьмете чуть левее и по каменке доедете до каменоломни. Минуете ее, проедете пролесок и упретесь в стену монастырского двора. В народе наш двор называют скит. Стукнешь кольцом в чугунную доску, калитку откроет послушник Кирюшка, он нонче дежурный. Скажешь, мол, отец Макарий гостей прислал, приказал пустить переночевать.

– Благодарствую, отче! – Василий снял шапку и в пояс поклонился.

Глава одиннадцатая.

Обитатели общежительного монастыря

Филипп не промахнулся и правильно свернул около огромного известкового валуна на узкую каменистую дорогу. От тракта до монастыря было версты полторы, но дорога оказалась настолько ухабистой, что езда по ней выворачивала все нутро. Крики Офонасия были слышны, наверное, в самых отдаленных уголках воеводства. Казалось, еще немного, и он кончится, так сильно его мотало по доскам повозки. Наконец они достигли каменной стены и уперлись в дощатые ворота. Филипп соскочил с телеги и всмотрелся во мрак. Место было диким и необитаемым. В проблеске лунного света он увидел контуры безглавой церкви и пристройку к ней.

– Кажись здесь! – крикнул он и, подойдя к воротам, нащупал кольцо и два раза стукнул им о чугун.

Через некоторое время за воротами мелькнул тусклый огонек, и послышалось шарканье лаптей. Калитку им открыл, как и предупреждал Василия настоятель, юный послушник – мальчишка лет четырнадцати.

Он поднял слюдяной фонарь и осветил лица пришельцев. Увидев вооруженных стрельцов, быстро захлопнул калитку и, открыв слуховое оконце в ней, спросил:

– Вы кто? Чего хотите?

– Отец Макарий – не здешний ли настоятель? – спросил Петр.

– Да, – подтвердил послушник. – Но сейчас он в отъезде.

– А тебя Кириллом зовут?

– Да, – удивленно ответил мальчик.

– Мы встретили отца Макария на тракте, он сказал, что мы можем найти здесь ночлег. У нас в повозке сильно больной человек.

Послушник недолго подумал, сделал гостям знак подождать, закрыл оконце и ушел. Спустя время засов на калитке отодвинулся, и на пороге появились два черных силуэта. Колеблющееся пламя сальной свечи высветило бородатые лица незнакомцев, их потертые рясы и лапти с онучами. Каждый из них держал в одной руке в виде посоха внушительных размеров суковатую дубину, а в другой фонарь. Они молча разглядывали незваных гостей. Готфрид по затянувшейся паузе догадался, что монахи ждут объяснений.

– Мы встретили на шляхе отца Макария, он сказал нам, что мы можем здесь найти ночлег и трапезу, – осторожно начал Готфрид.

Монахи молчали.

– У нас в повозке больной человек. Еще отец Макарий сказал, что братия нам поможет… – И он вопросительно посмотрел на монахов.

Те продолжали еще некоторое время молча смотреть на незнакомцев, затем один из них наклонился к послушнику и что-то сказал тому на ухо.

– Келарь Вениамин просит показать больного, – сказал мальчик.

– А почему он это передает через тебя, а не спросит нас напрямки? – удивился поведению монахов Петр.

– В общежительных монастырях иноки не могут разговаривать с мирянами, они общаются только с братией и с Богом.

– Филипп! – позвал возницу Готфрид. – Покажи монаху помяса.

Филипп закинул края полога наверх, монах подошел, посветил фонарем и посмотрел на стонущего мужичка, затем молча вошел в калитку, отдернул засов, открыл ворота и что-то шепнул послушнику.

– Езжай туда, дядя, – сказал мальчик, указывая рукой во мрак. – Там стойло для ваших лошадей, есть и сено. А справа от конюшни жилье с кельями, где вы будете ночевать.

Филипп сощурил глаза и всмотрелся в темень.

– Ты чего-нибудь видишь, дьяче? – спросил он смотревшего в ту же сторону Петра.

– Вижу силуэты построек и больше ничего. Давай, поезжай осторожно. Вдруг там рытвины или ямы.

– Дорога в рытвинах, но глубоких ям нет, – сказал юный послушник, сопровождавший их.

Стойла для лошадей были добротные, и сенник был полон кормов. Пока стрельцы и возница Филипп кормили, поили и устраивали своих лошадей и повозку под навесом, послушник Кирюшка подвел Петра и Готфрида к длинному, в один этаж, сараю.

– Здесь гостевые кельи, – сказал он. – Можете занимать любую.

Петр подошел к первой двери, дернул за ручку, дверь хрипло скрипнула и, соскочив с верхней петли, отвалилась боком поперек проема. Приладив дверь к стене, послушник с фонарем вошел внутрь. Друзья последовали за ним. В нос им пахнуло сыростью и прелой соломой. Келья оказалась чуть больше квадратной сажени – что тебе могила. Ни окна, ни стола – только скамья да лавка по длине кельи, на которой высокий человек наподобие Петра вряд ли смог бы поместиться. Пол дощатый, прогрызенный либо мышами, либо крысами. Из-под него шел запах гнилья и падали. Петр и Готфрид достали из своих сумок сальные свечи, запалили их и расставили по периметру лавки. Лавка была такая же гнилая и мокрая, как и пол. Делать было нечего, что есть, то есть. Послушник сбегал под навес за сухой соломой. Друзья засыпали ею пол. Затем аккуратно уложили измученного помяса на лавку. Мужик продолжал непрерывно стонать. Голос его осип, а из горла временами вырывались свистящие хрипы. Петр снял с него исподнюю рубаху и стянул порты. При этом из тщедушного тела вырвался такой душераздирающий крик, что его, наверное, услышала не только монастырская братия. На теле мужика не осталось живого места. Седая грудь, впалый живот и дряблые ноги были сплошь в синяках. Друзья перевернули его на живот, чем вызвали у него не меньшую боль чем тогда, когда укладывали на спину. Спина была темно-багрового цвета с запекшейся кровью на клочьях кожи.

– Надо бы осмотреть плечевые суставы, – сказал Петр. – Ты заметил, что, когда мы его переворачивали, руки болтались в разные стороны, как будто сорвались с привязи. Как думаешь, от чего он так кричит: от того, что мы его ворочаем, или от того, что у него вывихнуты суставы?

Готфрид удивленно посмотрел на Петра:

– Думаю, от боли!

– Ну да, – смущенно проговорил Петр. – От чего же еще можно стонать, если не от нее, откуда бы она ни исходила. Я помню, как мучился Никодим, когда ему вывернули плечи, он себе места не находил, был весь зеленый. Я попробую вправить ему суставы, но сначала чем-то надо унять боль, а то может не выдержать.

– Спрошу у монахов, нет ли у них каких-нибудь трав, – предложил Готфрид. Он вышел на улицу. Под навесом стрельцы привязывали своих коней, а Филипп пристраивал повозку. – Филипп, – позвал его Готфрид, – кликни кого-нибудь из монахов или послушника позови.

В это время Петр, стараясь не причинять мук, усадил помяса на лавку, прислонив его к стене. От притупившейся боли стоны мужика превратились в продолжительные выдохи со свистом.

– Вот, смотри, – сказал Петр Готфриду, когда тот вошел в келью, – видишь, кость ушла в грудную клетку, а ключица встала дыбом, как птица перед взлетом. Когда я его посадил, мне показалось, что стоны его ослабли.

– Мой друг, вспомни, сколько часов мы ехали, и все это время он стонал, рыдал и кричал. Теперь у него на это просто нет сил. А боль, я думаю, какая была, такая и осталась. Я согласен с тобой: главное, от чего он страдает, это от вывернутых суставов. Если их правильно вправить, то ему сразу станет легче, и он, возможно, уснет. Утром можно будет приготовить декокт и смазать им все больные места. Если, конечно, в монастыре найдется хоть немного хлебного вина и меда.

В этот момент в келью вошел послушник.

– Звали? – спросил он.

– Скажи нам, есть ли в монастыре какие-нибудь лекарственные травы, мед и хлебное вино?..

– Нет, господине, это киновия, в общежительных монастырях вина не бывает.

– А веревка есть? – спросил Петр.

– Веревка и мед есть. Сейчас принесу.

– Зачем тебе веревка? – спросил Готфрид, когда послушник ушел.

– Привязать его руки к телу. Помню, когда Никодима изломали на дыбе, то после того, как палач вправил ему суставы, он веревкой примотал ему руки к туловищу, чтобы они опять не выскочили. И Никодиму стало легче.

– А ты уже вправлял суставы кому-нибудь?

– Нет, но видел, как это делал доктор Келлерман. Однажды с разрешения думного дьяка Разбойного приказа доктор проводил урок анатомии в застенке. Пытали какого-то татя, который промышлял на дорогах разбоем. Там я и увидел впервые, как пытают воров. Страшное зрелище! Помню, когда палач снял с дыбы татя и усадил на лавку, у того руки висели как плети. Он шевелил пальцами, а поднять рук не мог. Доктор Келлерман подошел к татю, подвигал его руку, показал нам сначала, где должна находиться плечевая кость, а потом – где она сейчас находится. Ужас! Кость сместилась почти под горло, а плечи стали совсем маленькими. Потом он попросил двух помощников палача помочь ему. Сказал, чтобы взяли стоявшую в углу толстую жердь в сажень длиной и заложили ее в подмышку вывихнутой руки. Когда они это сделали, он двумя руками ухватился за руку преступника, а помощникам сказал, чтобы они жердь тянули вверх. Через некоторое время мы услышали хруст, и рука несчастного встала на место.

– Неужто лиходей даже не вскрикнул? Ему что, не было больно? – удивился Готфрид.

– Нет, сначала он кричал, а когда ему и вторую руку вправили, уже был мертв.

– А зачем мертвому надо было вправлять суставы?

– Мне кажется, доктор Келлерман просто хотел нам показать, как нужно это делать. Правда, когда мы уходили из застенка, палач хмыкнул нам вслед и произнес, что если бы он так казнил или пытал людей, как доктор вправляет суставы, то тать умер бы через минуту и не успел бы ничего рассказать судье. Никодиму, например, сам палач суставы вправлял, и он остался жив. Буду пробовать, все равно надо что-то делать, – сказал Петр.

– Согласен, – задумчиво ответил Готфрид, – что-то делать надо.

– Офонасий, – чуть тронув мужика за плечо, позвал Петр, – где у тебя больше всего болит? – Мужик от слов Петра только сморщился как от сильной боли и застонал.

Наконец вернулся послушник с мотком толстой веревки и небольшим глиняным кувшином меда, а с ним – один из тех здоровяков, которые открыли им ворота.

– Вот, принес, – кладя на скамью веревку и ставя мед, сказал послушник.

– А его ты зачем привел? – Готфрид кивком показал на инока.

– Это наш келарь.

– Это тот глухонемой, который нам ворота открывал? – спросил Готфрид.

– Вениамин не глухонемой, – ответил послушник. – Он дал обет молчания.

– Как же дал, если он с тобой говорит? – удивленно возразил Петр.

– Он дал обет молчания с мирянами, – уточнил мальчик. – Он видел вашего увечного в повозке, сказал, что может помочь.

– Как? Он же не знает, чем этот бедняга немочен.

– Он знает, что этот человек был пытан и у него вывернуты плечи.

Петр и Готфрид одновременно воскликнули:

– Как он это узнал?!

– Увидел, когда заглядывал в повозку. В миру Вениамин звался Василием, был заплечным мастером и поэтому немного понимает в медицине.

Готфрид и Петр удивленно переглянулись и с некоторым страхом посмотрели на крепкого бородатого инока. Тот стоял и во все глаза, не мигая, смотрел на помяса. Казалось, еще мгновение, и он своими огромными волосатыми руками с толстыми мясистыми пальцами схватит это тщедушное и безвольное тело и растерзает его как зверь. Петр с ужасом вспомнил, как такой же бородатый палач в забрызганной кровью рубахе и с крестом на шее еще только несколько часов назад пытал невинного и несчастного старика в застенке, выворачивая ему руки. Он вздрогнул от этих мыслей и хотел заслонить беднягу своим телом.

Инок горой склонился к послушнику и что-то прошептал тому на ухо.

– Вениамин сказал, что нужно быстрее вправить суставы, иначе они застынут и мужик останется безруким, – передал слова монаха послушник. – Еще он сказал, чтобы кто-то пошел в поварню и приготовил унимающее боль зелье. Трапезник знает об этом.

Готфрид взял в руки веревку, рассмотрел ее и спросил:

– Эта веревка из конопли?

– Да, – кивнул хлопец.

– А где вы ее берете?

– Сами плетем.

– Я про коноплю.

– Растим ее. Вон там за скитом есть поляна, там и растим.

– А есть сухие стебли? Для приготовления зелья, унимающего боль, мне нужна конопля.

– Нет, сухих нет. Есть только вымоченные. Все, что выращиваем, в суконных мешках опускаем в воду. Держим растения день и ночь в воде, а потом из них готовим дерюгу, мешковину и скручиваем веревки.

– Это еще лучше. Можно нам взять этой вымоченной конопли для приготовления лекарского снадобья? – спросил Готфрид.

Послушник наклонился к уху инока. Тот так же на ухо дал отроку ответ.

– Вениамин сказал, что все необходимое для приготовления снадобья можно взять у эконома. Пойдем, господине, со мной, я покажу.

Послушник увел Готфрида. Петр и стрельцы остались с молчаливым иноком. В растерянности Петр смотрел то на монаха, то на бедолагу и не знал, что делать. Монах тем временем подошел к сидевшему на лавке мужику, жестом показал стрельцам, чтобы держали того за ноги и, обхватив обеими руками тщедушное тело, опрокинул его на спину. Правая рука безвольно скатилась вниз и повисла, отчего старик хрипло вскрикнул. Огромными, словно медвежьими, лапами монах ощупал его плечи и зачем-то большим пальцем промял подмышки. Офонасий выгнулся дугой. Затем монах все так же молча снял с себя лапти. Оставшись в одних онучах, он сел на край лавки, взял двумя руками правую руку мужика, а пяткой правой ноги уперся несчастному в подмышку. Отведя его руку чуть в сторону, он резко за нее дернул. Рубаха Офонасия задралась, оголив багровый с синюшными полосами живот. Послышался хруст и душераздирающий вопль – рука встала на место.

Не обращая внимания на крики страдальца, монах обеими руками обхватил худое тело помяса и одним махом перевернул его на лавке в другую сторону. Все так же хладнокровно он проделал такую же манипуляцию с другой рукой. Закончив эту варварскую процедуру, он рывком, как это обычно делают заплечные мастера, посадил мужика и, взяв веревку со скамьи, ловко привязал ему руки к туловищу.

Прислоненный к стене помяс в беспамятстве сидел, опустив голову на грудь. Келарь проверил крепость веревок и, ничего не сказав и даже не посмотрев на Петра, ушел. Вскоре вернулся Готфрид. В руках он держал большую чашу с желтовато-серой тягучей массой.

– Ну что, приготовил? – взволновано спросил товарища Петр.