Доктор Постников. Ягодная повинность

– Где хозяева этих жеребцов? Мне ехать надо, а они раскорячили свои телеги поперек!

– Ищи их там! – махнул тот рукой в сторону гомонящей толпы.

Поняв, что повозка застряла на дворе крепко, друзья решили пешком догнать ярыжек и постараться еще до съезжей избы договориться со стражами порядка о выкупе мужика. Предупредив стрельцов, они широким шагом направились по извилистой дороге. Село Ливны в то время состояло всего лишь из одной единственной улицы, по обеим сторонам которой располагались курные избы, крытые соломой, перевязанной перекрученными полосками березовой коры. Дворов зажиточных крестьян было на десяток один. Как бы быстро Петр с другом ни шли, но ярыжек с пленником никак не могли догнать. Встречные путники на вопрос, не попадались ли им земские ярыги с арестантами, разводили рукам и отрицательно мотали головами. Примерно через версту дорога вдруг круто повернула влево и повела на холм, где за редкими деревьями виднелся высокий добротный частокол, а за ним – серые купола церкви. Через некоторое время они подошли к массивным дубовым воротам, над которыми под двускатным навесом висел образ Спасителя. Упав на колени в слякоть перед образом, Петр склонил голову и едва слышно прочитал молитву мытаря, прося Всевышнего защитить невинно арестованного. Готфрид же в отдалении по-протестантски сложил руки домиком и что-то бубнил себе под нос. В тот момент в проеме ворот появилась небольшая группа городских стрельцов, вооруженных пищалями и саблями. Петр быстро вскочил на ноги и посторонился, давая им дорогу. Возбужденные, они громко о чем-то переговаривались и яростно жестикулировали. Один, здоровяк в синем кафтане, потрясая в воздухе ружьем, кричал:

– Ну что, так и будем терпеть такую измену? Царя не стало – кто теперь нас защитит от бояр и наших воевод! Бояре вместе с полковниками еще по две шкуры с нас сдерут, если молчать будем. Слыхали, что давеча сказывал посыльный из Москвы?.. – Дальше следовал пересказ того, о чем на постоялом дворе говорили местные стрельцы.

– Ты все верно говоришь, Ефим, – поддержал здоровяка другой стрелец, после того как все они, поклонившись и перекрестившись на образ, продолжили путь. – Если мы не поможем нашим товарищам в Москве, то и нас скоро, как этих троих, – при этом он обернулся и махнул рукой в сторону двора, – краснокафтанники повяжут и на телеге как скот доставят на съезжую. Ух! – погрозил он кому-то кулаком.

Стрельцы пошли дальше, продолжая выплескивать заполнявшую их душу обиду на бояр и свое начальство.

– Вот почему мы не могли догнать ярыжек, – догадался Готфрид, – они мужичков-то на телеге везли.

– Опоздали! – с досадой воскликнул Петр. – Помяс, наверное, уже в застенке у дьяка на дыбе болтается. Что будем делать? Как его теперь оттуда выкупить?

– Не знаю, – сочувственно произнес Готфрид – Ну, не получилось, что ж… Сделали, что могли. Зато деньги целее будут.

– Жаль мужика, такое горе, лошадь с повозкой утопла, а тут беда откуда не ждал – краснокафтанники скрутили… Ох! – Петр тяжело вздохнул. – Знаешь, Готфрид, не хочу тебя неволить. Давай, ты оставайся здесь, дождись наших, а я один попробую поговорить с дьяком. Предложу рубль, вдруг дьяк сжалится и отпустит.

– Ты что такое говоришь, Петр! – чуть ли не обидевшись, возмутился друг. – Как можно остаться один на один с дьяком? Да мало ли что! А если дьяк заподозрит сговор, а воевода прикажет расспрос учинить? Как я тебя вызволю из застенка? Нет, одного я тебя не оставлю.

Они вошли на обширный двор, больше похожий на площадь, где недалеко от ворот в рядок стояли церковь с пристройками и колокольня. Слева и справа от ворот располагались богатые купеческие дворы в два жилья с узорными карнизами. А в глубине площади, за торгом, возвышалась приказная изба из толстых бревен с резными наличниками и кровлей из ясеневого гонта. Это была рабочая изба городового воеводы, там он правил суд и заботился о безопасности феодальной собственности на вверенной ему территории. Несколько бирючей с шапками на посохе, переходя от дома к дому, стучали во все дворы и выкрикивали указание воеводы выходить на площадь, где будут судить татя. Народ отдельными кучками собирался на торгу и, приглушенно перешептываясь, высказывал догадки. Мужик лет под тридцать с длинной черной бородой, в заношенной и застиранной рубахе ладил помост из тесаных досок недалеко от съезжей избы. Друзья подошли к нему.

– Эй, человече! – постучав тростью по дереву, окликнул плотника Готфрид. – Для кого помост мастеришь?

– Для татя! – делая замах топором, ответил тот.

– А что тать украл?

– Кажись, лошадь.

– И розыск уже был?

– Заканчивается.

– И что ж, сознался тать?

Плотник хмыкнул и удивленно снизу вверх посмотрел на Готфрида. Он с особым любопытством некоторое время разглядывал его добротный дорожный темно-серый полукафтан с отложным воротником.

– Чудно говоришь, господине. Твоя милость, видать, иноземец и ни разу не был на съезжей избе, поэтому не знаешь, что на дыбе все сознаются.

– Твоя правда, на дыбе не бывал и не хочется быть. А какое ему назначили наказание?

– Говорят, что дьяк определил ему батоги и левое ухо отсечь. Сказывал, что татьбы не было, а умысел был. Вот за умысел, в назидание другим, и определил двадцать пять батогов и ухо.

– А воевода где? – взволнованно спросил Петр.

– Где ж ему быть? На месте воевода, в своей палате. – Мужик повернул голову и показал рукой на три овальных окна на втором этаже. – Вон его три оконца. Работает боярин.

– Не знаешь, можно ли ему челом бить?

– В избу стрельцы не пустят. Жди здесь, как только татя выведут на площадь, он и спустится.

Петр с Готфридом отошли в сторону. Петр огляделся, чтобы никого рядом не было, и прошептал:

– Значит, мужика уже пытали на дыбе. Несчастный, наверное, сознался во всех грехах, которых не совершал…

Готфрид молча качнул головой в знак согласия.

Глава девятая.

Расправа

Спустя минут десять ворота приказной избы распахнулись, и два крепких молодца в красных рубахах за руки выволокли безжизненное тело мужика и плюхнули со шлепком, словно куль с мокрой глиной, на помост лицом вниз. Два стрельца, выйдя следом за ними из ворот приказа, поставили у стены стол, скамью, а чуть поодаль – кресло. Место за столом занял дородный дьяк боярской осанки в шелковом кафтане, подбитом лисьим мехом и в меховом колпаке. Он положил скрученный свиток допроса на стол, снял с шеи чернильницу и, повернувшись к пустующему креслу, замер в ожидании. Несколько любопытных осторожно приблизились на допустимое расстояние к помосту и, вытягивая шеи, старались разглядеть преступника. Через некоторое время в сопровождении четырех стрельцов, слободского старосты и нескольких дворян вышел с верхнего этажа своей канцелярии на площадь воевода – старый, тучный, с седыми лохматыми бровями и нездоровым цветом лица. Одет он был в атласный зипун, поверх которого накинул охабень. Ворот зипуна воевода из-за одышки распахнул, борода нечесаными клочьями свисала на голую грудь. Он грузно сел в кресло. Подошел дьяк, поклонился в пояс и спросил, можно ли начинать? Воевода молча, с интересом обвел взглядом собравшихся на площади людей.

– Дьяк, мало народа собралось, – усталым голосом проговорил он. – Видать, бюричи совсем обленились, не оповещают люд, не радеют как надлежит о государевой службе. Ну да ладно, – махнул он рукой, – давай читай.

Дьяк развернул свой свиток и громким голосом зачитал сказку о винах осужденного мужика, свидетельские показания крестьянина и земских ярыжек, а также собственное признание виновного, полученное под пыткой.

– А посему, – читал дьяк, – тебе, Офонасий Овчина, травник-помяс Верхососенского уезда, за твой злой умысел совершить воровство назначаю батоги: десять ударов по спине, пять по животу и десять по ногам. А чтобы и дальше отлучить тебя от всякого лихоимства, ты проговариваешься к отсечению левого уха. – Дьяк свернул свиток и поклонился воеводе.

Тот тяжело встал и, выставив свою клочковатую бороду вперед, произнес:

– А ну, люд, кто еще знает, какие вины имеются за этим вором?

Народ зашевелился, зароптал, люди крутили головами, вытягивали шеи, отворачивались, чтобы не встретиться взглядом с воеводой или дьяком. Знали: если взор сойдется, позовут, а там дьяк найдет способ добыть всю подноготную. У каждого за душой есть что скрывать.

Петр со страдальческим выражением на лице смотрел на прикрытое армяком и почти неподвижное тело помяса. Он в ужасе представлял себе, как сейчас этого измученного пыткой и горем мужика двое палачей в красных рубахах буду дубасить палками. Петр вдруг сорвался с места и, упав перед воеводой на колени, склонился в земном поклоне.

– Бью челом тебе, боярин!

Готфрид от неожиданности застыл на месте. Он знал, что Петр собирается выкупить мужика, но не предполагал, что это случится именно таким образом.

– О каких неизвестных нам еще винах этого татя ты знаешь? – тяжело дыша, спросил воевода.

– Ни о каких, государь! – ответил Петр.

– Тогда о чем челом бьешь? И кто ты таков, скажи?

– Я Петр Постников, младший подлекарь Аптекарского приказа. Бью челом тебе, воевода за этого несчастного.

– Почему ты хлопочешь за татя? Ты его знаешь?

Гвалт в толпе смолк, люди затаили дыхание, с удивлением смотрели на молодого красивого парня и ждали, что он ответит.

– Нет, я не знаком с ним. Но он не тать! – с жаром воскликнул Петр. – Он помяс! Он собирает травы для Аптекарского приказа. Сегодня на переправе у него случилась беда – утонула лошадь с телегой…

– А откуда, лекарь, тебе знать, что помяс не может покрасть лошадь? – перебил Петра воевода. – Тем более только что лишившийся ее? Уж не из одной ли ты с ним разбойничьей шайки? А ну-ка, дьяк, расспроси этого молодца.

Петр не успел сообразить, что происходит, как двое дюжих стрельцов подскочили к нему, заломили назад руки и, рывком поставив на ноги, поволокли к столу дьяка. Резкая боль пронзила все тело Петра.

– Ну-ка, ребятки, – кивнул дьяк ярыжкам, – а теперь поднимите-ка мне этого вора с помоста.

Два других здоровяка схватили помяса за вывернутые руки и волоком подтащили его к дьяку. Мужик взвыл от боли и уронил голову на грудь. Дьяк сгреб в кулак редкие растрепанные волосы травника и, повернув его голову к Петру, спросил:

– А ну сказывай, холоп, это пособник твой?

Мужик вращал налитыми кровью глазами и мычал что-то нечленораздельное, из чего дьяк понял только одно: «Я его не знаю!»

– Зато он тебя знает, – наклонившись почти к самому лицу несчастного, недобрым голосом проговорил дьяк. – Братцы, тащите этого молодчика в съезжую, там поговорим.

В этот момент на площадь выехали два верховых стрельца, а следом за ними – Филипп с повозкой. Готфрид заметил их, махнул им рукой и стал проталкиваться сквозь образовавшуюся перед ним толпу. В его голове молнией промелькнула мысль: «Как знал, что такое случится!»

– Дьяк, остановись! – крикнул он.

Народ на площади затих и насторожился. Слышались только отдельные шорохи да хриплое дыхание воеводы. Дьяк нахмурился и недоуменно посмотрел на чужака. Затем перевел взгляд на воеводу. Тот медленно встал со своего кресла и с трудом распрямил спину. Четверо охранявших его стрельцов замерли в ожидании. Некоторое время воевода пристально вглядывался в лицо незнакомца. Перед ним явно был иноземец, он понял это по выправке и осанке Готфрида. Через город часто проезжали разные иностранные вельможи, некоторые даже бывали у него в гостях. Но еще ни один не позволял себе так своевольно вести себя.

– Ты кто, иноземец? – натужно проговорил он.

Стрельцы, как верные псы ожидая команды, вопросительно смотрели в глаза боярину.

Готфрид сделал правой ногой шаг назад и, отведя левую руку с тростью в сторону, поклонился.

– Бью челом тебе, боярин! – произнес он, глядя на воеводу, но оставаясь в поклоне. – Я Готфрид Грегори, государев аптекарь-алхимист. А этот человек, – Готфрид тростью указал на Петра, – лекарь Аптекарского приказа. По распоряжению главы приказа мы направляемся на сбор лекарственных трав для пополнения казенки царской аптеки. А в подтверждение моих слов вот тебе, боярин, царская грамота, подписанная думным дьяком Андреем Андреевичем Виниусом. Тут же стоит и печать. Надеюсь, тебе знакомо это имя. – И Готфрид передал документ в руки подбежавшему стрельцу.

Воевода развернул лист и прочел первые строки грамоты:

– «7190 года (1682) апреля 25 по указу великого Государя Царя и Великого князя Федора III Алексеевича, всея великая и малая и белыя России Самодержца всем воеводам и стольниками и другим чинным людям предписывается…»

Воеводе был знаком текст этой грамоты, и он прекрасно знал: тому, кто не исполнит царский указ, грозит достаточно суровое наказание вплоть до бития кнутом с последующим заключением в тюрьму или ссылка. Имя грозного думного дьяка Виниуса воеводе было тоже хорошо известно. Он был одним из самых приближенных к царю иноземных думных дьяков и отвечал за состояние главной царской аптеки, а стало быть, и за здоровье самого государя и членов его семьи. Еще в царствование Михаила Федоровича, первого из Романовых, всего в ста пятидесяти верстах от Москвы, под Тулой и Воронежем, его батюшка Андрей Виниус основал оружейный завод, который лил пушки и ядра к ним. И хоть уже давно заводы находились под надзором местных воевод, Андрей Андреевич по поручению государя дважды в год самолично инспектировал литейни и проверял качество производимого на них оружия. Каждый раз, когда дьяк Виниус возвращался после инспекции из Воронежа, он останавливался на короткий отдых у воеводы в Ливнах. В одну из таких поездок колымага, на которой думный дьяк ехал на инспекцию, перевернулась на переправе через реку. Дьяк и все, кто с ним находился, промокли до нитки. Воевода, неподдельно сокрушаясь, выражал сочувствие любимцу царя и, воспользовавшись случаем, попросил дьяка Виниуса похлопотать перед государем о выделении ему денежных средств для строительства моста, намекая на то, что это как-никак все-таки важный тракт и что по нему часто передвигаются знатные вельможи. «А скажи на милость, воевода, какая мне корысть хлопотать за тебя перед государем? – просушивая свое исподнее, сказал тогда дьяк Виниус. – Бей сам челом Ивану Богдановичу Хитрово, он в приказе Большого дворца как раз каменными делами и занимается». – «Боязно! – трусливо отвечал на это воевода. – Он в товарищах с грозным боярином Языковым, а ты Андрей Андреевич…» – «Ах, тебе боязно? – удивленно воскликнул дьяк. – А не будет ли тебе, воевода, еще боязней, если я ударю челом государю и пожалуюсь, что по твоей вине до нитки промок на твоей переправе, потому что ты недостаточно хорошо ее засыпал каменьями?» Воевода представил себе царский гнев и побелел от страха. С тех пор, как только он узнавал, что думный дьяк Андрей Виниус едет из Тулы с инспекцией в Воронеж, он тут же сгонял всю местную бедноту на работы по засыпке переправы. И засыпал так, что колеса колымаги дьяка едва касались воды.

– Это твоя бумага, иноземец, – сказал воевода, возвращая грамоту Готфриду. – А есть ли такая же у лекаря? – И он пристально посмотрел на Готфрида. Воевода надеялся на то, что грамота одна и у Петра такой не окажется. Тогда под предлогом соучастия в преступлении и угрозой пытки он сможет получить выкуп.

– Прикажи стрельцам отпустить руки лекаря, и он покажет тебе свою бумагу.

– Дьяк, отпусти лекаря, – велел воевода.

Дьяк махнул рукой, и стрельцы освободили Петра, но остались стоять рядом. Петр подергал плечами, как бы разминая их, затем полез под кафтан, достал из потайного места грамоту и подал стрельцу, который вручил ее воеводе. Тот раскрыл бумагу и вперился в печать Аптекарского приказа и подпись дьяка Виниуса. Печать и подпись были настоящими.

– Держи, иноземец, – воевода протянул документ Готфриду. Тот в два прыжка оказался около него, взял грамоту и быстро сунул за обшлаг кафтана. – Уезжайте без задержки туда, куда направлялись, – хмуро добавил он и повернулся к дьяку: – Дьяк, продолжай.

– Спрячь царскую грамоту, и поехали отсюда скорее, – сказал Готфрид Петру.

Но тот проявил упрямство:

– Послушай, раз с нами ничего не случилось, давай попробуем выкупить помяса у воеводы.

– Ты с ума сошел, Петр! – ужаснулся Готфрид. – Нас немедленно закуют в железа и отправят в застенок…

– Я не могу бросить помяса, – настойчиво проговорил Петр и сделал шаг в сторону воеводы.

– Стой! – остановил его Готфрид. – Хорошо, только ты молчи, говорить буду я.

– Боярин! – Готфрид снова поклонился воеводе. – Еще раз бью тебе челом.

– Ты отвлекаешь нас от работы, иноземец. Что ты просишь?

– Отдай нам помяса, мы заплатим за него выкуп. Он нужен нам для сбора лекарственных трав, он знает места, где растут нужные царской аптеке травы.

– Тать может быть выкуплен только после наказания. Хошь жди, а не хошь, уезжай. Начинай, – крикнул воевода дьяку.

Два молодца в красных рубахах с закатанными рукавами быстро оседлали неподвижно лежащего мужика. Один коленями зажал ему голову, другой сел на ноги. Дьяк рубанул рукой воздух, и оба палача, чередуясь, забарабанили палками по спине извивающегося помяса. Дьяк вслух отсчитывал удары. Петр, увидев истязание невиновного, закрыл голову руками и отвернулся, чтобы не слышать крики и стоны бедолаги. Готфрид, напротив, стиснув зубы, зло смотрел на творящееся беззаконие и судорожно думал, как спасти несчастного уже не столько от наказания, сколько от смерти. И вдруг глаза его заблестели. Он взглянул на воеводу и неожиданно для себя воскликнул:

– Боярин, останови расправу!

– В чем дело?! – Воевода поднял руку вверх, останавливая казнь. – Ты что себе позволяешь, иноземец! – Насупив брови, он строго посмотрел на Готфрида. – Давно не был в съезжей избе?

– Хочу тебя предупредить, – громко произнес Готфрид. – Я намерен сейчас же отправить верхового гонца в Аптекарский приказ к думному дьяку Виниусу с сообщением о казни верхососенского помяса, который знает, где растут в изобилии необходимые лекарственные травы для царской аптеки.

– Ты что? – испугался воевода. – Я действую по закону.

– Этот помяс важен для Аптекарского приказа. Если он умрет, тебе придется держать ответ перед дьяком Виниусом, который потребует от тебя прямых доказательств воровства. А их, кроме слов ярыжек и признания под пыткой, у тебя нет. Лошадка-то на месте. Десять стрельцов, которые это видели, могут подтвердить.

Воевода изменился в лице, всклокоченная борода затряслась. Вытаращив глаза и открыв рот, он некоторое время беззвучно и с ужасом смотрел на Готфрида. Тот, в свою очередь, незаметно переложил трость-шпагу в правую руку, а левой попытался привлечь внимание Петра, который смотрел, не понимая, что происходит, и переводил взгляд то на воеводу, то на друга.

Будь воевода чуть подогадливее, понял бы, что иноземец его просто запугивает и нет у него никаких десяти стрельцов-свидетелей, к тому же сегодня, в день похорон царя в Москве, никому нет дела до того, как несет службу воевода на отдаленных рубежах Московского государства. Но воевода сразу представил себе московский застенок у думного дьяка: тусклый свет, пробивающийся сквозь зарешеченное оконце, закопченный от жаровни потолок, забрызганные кровью стены. А самое главное – петлю, свисающую с потолка, и доску под ней в виде качелей – дыбу. Точно такая же находится вот за этими воротами, и воевода, следуя своим мыслям, повернул голову в сторону съезжей избы. От этих мыслей его чрево свело судорогой. Он знал, что ни один человек, какой бы силой и терпением он ни обладал, не утаит на дыбе никакую тайну, а если не знает ее, то очень правдоподобно придумает. Воевода быстро перевел взгляд на распластанного на помосте мужика и, не желая испытывать судьбу, сказал:

– Забирай, иноземец, своего вора и уезжай из города!

– Без выкупа?

– Нет, выкуп заплатишь. Я не могу просто так отпустить татя.

При этих словах Петр встрепенулся, сделал шаг вперед и хотел, судя по всему, крикнуть, что помяс никакой не тать. Но Готфрид, как будто предвидя это, взмахнул тростью и ударил его по ногам. Ноги Петра подкосились, и он упал на колени. Этот эпизод у всех вызвал бурю восторга. Воевода тоже улыбнулся и уже более миролюбиво добавил:

– Сам понимаешь, иноземец, татю был учинен розыск, составлен расспросный лист, где стоит моя печать и подпись дьяка. Если прибудет инспекция из Разбойного приказа, что я им скажу? А теперь как-никак наказание исполнено, но ухо не отрезано, потому что ты его выкупил.

– Сколько требуешь выкупа?

– Рубль серебром.

Готфрид задумался, мельком взглянул на надувшегося Петра, а затем произнес:

– Хорошо! – Он достал из-под кафтана мошну, сунул в нее руку и, зачерпнув горсть монет, выдвинул по ладони большим пальцем толстую монету с клеймом или, как говорили в народе, с «признаком». – Держи, это самое лучшее серебро в Московии.

Воевода взял монету, зажал ее в кулак и прикрыл глаза от удовольствия. Затем разжал пальцы и нежно погладил сверкающий на солнце металл.

– Да, – протяжно произнес он, – давно я не держал в руках ефимок. Дьяк! – крикнул он. – Освободи татя. Пусть забирают своего мужика, а сам иди сюда, пиши отписку в Разбойный приказ.

Оба палача нехотя поднялись и, забрав свои палки, ушли в съезжую избу.

Готфрид и Петр с помощью стрельцов молча погрузили истерзанное тело помяса в повозку.

– Ну что, аптекарь, – сказал возница Филипп, – возвращаемся на постоялый? Там в подклети для нас бумажники расстелили…

Готфрид обернулся, мельком взглянул на воеводу. Тот, пока дьяк писал отписку в Разбойный приказ, все еще поглаживал и ласкал ефимок.

– Какой постоялый, Филипп! Гони лошадей! – крикнул Готфрид. – Пока воевода не пришел в себя. Не успеем уйти, все окажемся не на бумажных матрасах, а на каменном полу в застенке.

Глава десятая.

Примирение

Солнце уже скрылось за лесом, и только где-то далеко на западе проглядывали отдельные тусклые его лучи, которые плавно заволакивались тяжелыми тучами. Скоро стемнело, поднялся ветер. Заморосил мелкий дождь. Филипп опустил рогожу, по которой порывы ветра тут же стали бить просеянным дождем. Подсохшие, чуть затвердевшие на дневном солнце колдобины вновь раскисли и превратились в вязкую грязь, которая лентой наворачивалась на колеса повозки, а потом, соскакивая с них, шлепками била по днищу. Друзья разместились по разным углам повозки и молчали, погрузившись каждый в свои мысли. Петр, укрывшись овчинным тулупом и свернувшись калачом, перебирал в голове случившееся. Он не понимал, за что друг ударил его тростью. Нельзя сказать, что ему было больно. Но он видел, как бурно народ на площади отреагировал на выходку Готфрида и как злорадно улыбнулся воевода. Петр чувствовал себя униженным, будто его публично высекли. На глаза у него навернулись слезы обиды. Готфрид тоже думал об этом. Он прекрасно понимал Петра, но не знал, как ему объяснить, что это был единственный способ избежать ареста. Хотя оба хотели разрядить обстановку, но ни один из них не решался заговорить первым.

Избитый мужик лежал между ними на соломе укрытый армяком и вяло стонал. Несколько раз, когда повозка наезжала на какой-нибудь бугор или проваливалась в яму, он громко вскрикивал от боли. Готфрид наконец нарушил молчание:

– Не мешало бы осмотреть его.

В тусклом сумеречном свете было видно, как Петр, повернув голову, глянул на друга исподлобья и, поджав губы, ответил:

– Ты его выкупал, ты и смотри!

– Я это сделал, потому что ты хотел его освободить. – В голосе Готфрида не было упрека, и Петр это почувствовал. И тут его прорвало.

– А заодно и меня наказать? – резко привстав на локте, выпалил он. – Только за что? В чем я перед тобой провинился? Что я такого сделал, что меня, как последнего холопа, нужно было высечь на площади перед всем народом – и особенно перед этим жирным воеводой?

– Мой друг, – Готфрид протянул руку и коснулся руки Петра. Тот сделал попытку отдернуть свою, но Готфрид не позволил. – Надеюсь, я не причинил тебе сильной боли? – дружелюбно спросил он. – Когда воевода назвал помяса татем, я тут же посмотрел на тебя и понял, что ты не удержишься и выкрикнешь, что этот несчастный помяс – никакой не тать…

– Именно это я и хотел сказать, – обиженно вставил Петр, – но ты мне помешал, ударив меня под колени.

– Не ударь я тебя вовремя, мы бы уже были в съезжей избе на расспросе!

– За что?! – тут же забыв про обиду, удивился Петр. – Да и что бы он нам сделал? Ведь мы государевы слуги, у нас есть царские грамоты.

– Грамоты есть, да вот царя уже нет! – ответил Готфрид. – Скажи, кому сейчас до нас будет дело? Ты же сам перед нашим отъездом слышал рассказ дяди о том, что творится в царском дворце: Нарышкины с Милославскими власть делят, друг на друга с ножами лезут, каждый своего отрока в цари тянет. Ты думаешь, сегодня кого-то интересует, как местный воевода здесь царскую службу несет? Власть! Кто будет царем – вот что их сегодня волнует. Как говорил дядя, в тот день боярин Языков о тебе даже и не вспомнил, он думал только о том, как обезопасить себя – спасти собственную шкуру.