Доктор Постников. Ягодная повинность

– Да, но мало…

– А что, конопли не хватило?

– Нет, конопли хватает – десяток мешков в речке мокнет, а вот сбора я взял мало, смог приготовить только вот это. – И он показал большую чашу, доверху наполненную мазью.

– Конечно, для всего тела маловато. Если не жирно смазывать, то раза на два хватит, не больше. У него на спине, ты помнишь, кожа до мяса порвана, да и живот весь черный от батогов.

Дверь скрипнула, пламя свечей заколебалось, и больше половины из них погасли.

– Кто здесь? – воскликнул Готфрид, вглядываясь в темноту.

– Это я, – ответил послушник Кирилл. – Келарь просит вас примкнуть к братии и совместно потрапезничать.

– Нам бы прежде напоить нашего товарища, – сказал Петр. – Нет ли на вашем дворе какого-либо взвара или кваса? Он целый день почти ничего не ел и не пил.

– По уставу киновии еству едят и питье пьют все за общей трапезой, и ничего, даже питейной воды, вносить в келью нельзя. Он должен сам встать и дойти до трапезной.

– Что ты такое говоришь?! – возмутился Петр. – Ты же видишь, что он совсем немощен и не может двигаться.

– Да, я знаю, – ответил послушник. – Поэтому келарь, который вправлял вашему товарищу суставы, распорядился, чтобы трапезник выдал насильнику чашу репного кваса, которым, пока вы будете трапезничать, он напоит больного. А еще он сказал, что человек этот после пытки. У него на теле следы от батогов.

– Да, он был пытан, – подтвердил Петр. – Разве сегодня мало тех, которых безвинно пытают? Нельзя ли нам просто взять эту чашу кваса у трапезника и самим его напоить?

– В уставе киновии сказано: все, что выкладывает на стол трапезник, должно быть употреблено в трапезной. И ни инок, ни послушник, ни паломник не могут ничего выносить из трапезной. Если сам больной не может прийти в трапезную, то должен уповать на Господа и дождаться, когда Он исцелит его и придаст ему силы. Но келарь, как я говорил, сегодня сделал для вашего товарища послабление… А теперь, господине, надо идти, опаздывать нельзя.

Готфрид пошел в соседние кельи сообщить стрельцам о приглашении на вечернюю трапезу. Петр же, не теряя времени, взял чашу с мазью и смазал некоторые сильно опухшие места на теле мужичка. А когда Готфрид вернулся, они вместе надели на него порты, исподнюю и, осторожно усадив в удобное положение, укрыли армяком.

Глава двенадцатая.

Побег

Трапезная располагалась в пристройке к полусгоревшей церкви, под которой находилась поварня. Это было удобно, потому что через бревенчатый потолок подклети в трапезную проникал теплый воздух. Он согревал не только ее, но и притвор. Поэтому в холодную и промозглую погоду, несмотря на скудную пищу – щи из кислицы, репа с капустой да каша из распаренного гороха, – монахи иногда часами засиживались за едой еще и ради тепла. А потом, не заходя в темную ледяную келью, оставались в церкви на вечернее богослужение. Наши герои вошли в трапезную, где все двадцать пять иноков уже сидели за длинными столами. При их появлении ни один из монахов не повернул головы в ту сторону. Каждый сидел и молча смотрел перед собой, слушая приглушенный голос чтеца, который по благословению келаря, ввиду отсутствия игумена, читал жития святых. Вся братия была одета по-разному. Как послушник Кирюшка объяснил гостям, одежда каждого инока соответствовала тому, к какой схиме он был причислен. Если в потертых рясах и скуфейках, то это новоначальные послушники. Монахи с хитоном под рясой и параманом – это малосхимники, давшие монашеский обет послушания, и получившие новое имя. А иноки, облаченные в последний атрибут отречения от мира – аналав и черный куколь, это монахи великой схимы.

– А те, что справа, в толстых подпоясанных рубахах, они кто? – почти не шевеля губами, задал вопрос Петр.

– Это великосхимники в свитках. Под ней у них на теле грубая власяница. Ею они усмиряют буйство своей плоти.

Юноша отошел к алтарю, осенил себя крестным знамением, и кивком призвал гостей проделать то же самое. После чего провел их к свободным местам. Петр сидел, как и все монахи, низко склонив голову. Украдкой, не привлекая ничьего внимания, он разглядывал стоявший на столе и наполненный свекольным квасом бурак, выдолбленный из корневища дерева. Вокруг бурака стояли по числу монахов берестяные чаши. Несколько рясофорных монахов разносили деревянные тарелки с едой. До завершения чтения ни один инок не смел скосить взор на поставленную перед ним еду.

Наконец чтец закрыл книгу и произнес: «Богу нашему слава, всегда ныне и присно и во веки веков». Со своего места поднялся келарь и, возложив руки на «брашно и питье», призвал Божье благословение на пищу, после чего братия приступила к трапезе.

Еда была неприхотливая, но сытная. Как только келарь развел руки, тут же застучали ложки по дереву. В тарелках послушники разносили просовую или ячменную кашу, сдобренную конопляным маслом. Специально не раздавали – кому какая попадется. В других тарелках была тюря. Тюрю или мурцовку – раскрошенные кусочки ржаного хлеба в репном квасе – братия любила. Особенно она сытна и полезна, когда заправлена луком и маслом. После нее хоть всю полуночную можно отстоять, не чувствуя голода. В конце трапезы на широком резном блюде подали пряженые в масле и подовые пироги. Они были большие и длинные. Каждому полагалось по два пирога.

– Надо бы нашему страдальцу по пирожку принести, ведь бедняга целый день постится, – прошептал Петр.

– Давай, – согласился Готфрид. – Только возьмем разные – ты подовый, а я пряженый, все-таки разнообразие.

Им хотелось поддержать силы своего товарища, как они стали его называть, и, несмотря на запрет, решили не обращаться за разрешением к келарю, а незаметно спрятать два пирога. Обведя взглядом трапезную и не заметив никого, кто бы мог за ними следить, друзья, надкусывая один пирожок, второй ловко и неприметно, как им казалось, засунули каждый в обшлаг своего рукава. Трапеза закончилась, все монахи встали и пошли на вечернюю молитву и чтение помянника. Однако, когда они пошли к выходу, опекавший их послушник Кирюшка, быстро подошел к Готфриду, чуть коснулся рукава его кафтана и тихо произнес:

– Господине, когда будете выходить из трапезной, справа за дверью будет стоять корзина с церковной рухлядью, скрытно бросьте туда спрятанные пироги и, не оборачиваясь, ступайте в кельи. – И отрок торопливо пошел дальше.

Готфрид от изумления застыл на месте.

– Что он тебе сказал? – спросил Петр.

Готфрид глазами показал на обшлаг кафтана Петра:

– Мальчишка откуда-то узнал, что мы спрятали пироги.

– Как?

– Не знаю. Но предупредил, чтобы мы украдкой бросили их в корзину.

Когда они вышли, шел дождь. Сапоги, чавкая, утопали в вязкой и липкой грязи. Чтобы никто не споткнуться о камень или бревно и не упал, Филипп нес фонарь, освещая дорогу.

– Филипп, – позвал Петр возницу, – дай нам фонарь. Ты все равно спать идешь, поэтому тебе не трудно будет найди лавку ощупью. А нам нужно хворого посмотреть, как он там, жив ли, дышит ли еще.

– Спать – не спать, а лошадок подкормить надо, – сказал Филипп. – Тем более сено дармовое. – Он усмехнулся. – Но с тебя, дьяче, свеча.

Дверь кельи помяса была плотно притворена. Петр дернул ручку, дверь с тонким скрипом на расшатанных петлях отвалилась к стене. В нос снова ударил запах свежего помета. Друзья прислушались. От того места, где сидел Офонасий, доносились какие-то странные звуки.

– Дай-ка мне фонарь. – Готфрид взял фонарь у Петра и, подняв его, посветил перед собой. Тусклый луч сальной свечи слабо высветил разбитые лапти неподвижно сидящего человека. Он придвинулся ближе к голове мужика и тут же в ужасе отпрянул.

– Что случилось?! – воскликнул Петр, удерживая друга, чтобы тот не упал.

– Там крыса, – дрожащим голосом проговорил Готфрид. – Живая крыса.

– Где?

– У него на плече. Посмотри сам. – Он протянул фонарь другу. – Свети ему на лицо. – Готфрид брезгливо сморщился. Свет озарил неподвижно сидящего мужика. Петр подошел еще ближе. К нему, не сумев побороть любопытства, придвинулись и оба стрельца.

– О боже! – воскликнул Петр. – Она что-то лижет.

Рядом с головой мертвого Офонасия на отвороте кафтана, которым тот был укрыт, сидела серая крыса и слизывала с его груди и щек густую тягучую кровавую массу. Она даже не испугалась, когда мигающий луч осветил ее. Стрельцы вытянули шеи, но тут же отпрянули.

– Фу!.. – вскрикнул один из них и тут же, закрыв рот рукой, выскочил на улицу, где его и вырвало всем тем, что он только что съел.

– Что же с ним случилось? – задумчиво произнес Петр, оправившись от испуга. Не обращая внимания на блевавшего за дверью стрельца, он поднял с пола щепку и прогнал от лица умершего крысу. Этой же щепкой помешал вязкую с белыми прожилками жидкость на щеке и груди мужика. – Я думаю, это содержимое его чрева со сгустками крови. А вот это уже следы кваса. – Он той же щепкой отодвинул сгусток и показал Готфриду на жидкие белесые полосы в тягучей бордовой массе. – Ты ведь помнишь, какого их квас цвета, мы его сегодня с тобой в трапезной пили.

– Да, это квас, – чуть наклонившись, подтвердил Готфрид. – И пахнет квасом. Непонятно, отчего Офонасий умер, ведь не от кваса же и не от того, что его вырвало.

Петр поднял фонарь выше, задрал на покойнике исподнюю рубаху и осветил живот.

– Посмотри на его чрево.

– Вижу, все синее.

– А кожа целая и блестящая.

– От мази? – спросил Готфрид.

Петр пальцем потер по коже.

– Да, это мазь. И даже не впиталась. Давай теперь посмотрим спину.

– Ты ее тоже мазал?

– Да. Подержи. – Петр передал фонарь другу и не церемонясь повалил мужика на бок, а затем перевернул на живот. – Посвети сюда, – попросил он.

Клочья рваной кожи с запекшейся на них кровью почернели. Мазь, наложенная недавно Петром, коркой застыла в складках кожи.

– Смотри, – сказал Петр, – здесь кожа рваная, но не синяя, как на чреве.

– Что это значит?

– Я думаю, когда палачи били помяса батогами по спине, то мышцы под кожей напрягались, лопались и разрывали ее. На чреве же, – Петр щепой потыкал в худой живот помяса, – как ты видишь, мышц почти нет. Значит, в чреве от палок лопались либо кишки, либо сосуды. Поэтому в рвоте и была кровь с едой.

– Да, но от чего же его вырвало?

– А вырвало его от репного кваса. Ты же знаешь, что он будоражит нутро, и от него всегда бывает отрыжка. Когда послушник напоил мужичка квасом, кишки его вздыбились, сначала появилась отрыжка, а потом и рвота пошла. Правда, отчего он умер, мы, наверное, так и не узнаем. Нужно будет спросить келаря, как и где нам его похоронить. – Только успел Петр произнести эти слова, как в келью влетел запыхавшийся послушник Кирюшка и, обращаясь к Готфриду, выпалил:

– Господине… – При этом он рукой откидывал с уха волосы и к чему-то прислушивался. – Господине, – повторил он, – братия после службы не пошла по кельям. Келарь Вениамин собрал всех на паперти и говорил с ними. Я задержался в притворе… – Юный рясофор снова прислушался, затем договорил: – и слышал, что келарь сказал братии…

Все присутствующие обратились в слух. И вот что поведал им молодой инок:

«Вот что я скажу вам, братья! – обратился к насельникам келарь Виниамин. – Не по нраву мне наши пришлые гости-миряне! Особливо подозрителен покалеченный. Когда я вправлял ему суставы, сразу понял, что вывернуты они на дыбе. Это значит, что ему был учинен розыск… По какой причине, то нам неведомо. Я заметил, что тело его подвергли наказанию – били батогами, но, судя по следам, не очень сильно. Значит, наказание было простое. Меня насторожило, почему у покалеченного мужика при наказании не отрезали левое ухо. Известно, что простое наказание назначается татю при задуманном и не совершенном им преступлении, а левое ухо отрезают в любом случае для устрашения и назидания другим. А у этого ухо цело! Вы спрашиваете, что я предлагаю? Мы должны узнать, не беглый ли он вор, ускользнувший от наказания. Для этого у иноземца и лекаря надобно затребовать на татя отпускную грамоту от дьяка или воеводы. Если у них таковой нет – заковать всех в железо и до возвращения настоятеля отправить в застенок…»

– Мать честная! – воскликнул Василий и, обернувшись к товарищу, увидел растерянное лицо Егора.

– Что будем делать? – спросил Петр Готфрида, когда послушник замолчал.

– Пока не знаю… – задумчиво протянул тот, – но здесь оставаться опасно.

– Да что там думать, – запальчиво и без страха воскликнул Василий. – Нас пятеро – и две сабли… Неужто не отобьемся?

– Господине, – с испугом в голосе снова заговорил мальчик. – Иноков двадцать пять человек, у них косы и вилы.

Все присутствующие как по команде обернулись к Готфриду и напряженно ждали, что скажет он.

– Двадцать пять иноков… Если каждый из них возьмет хотя бы по палке, никакая ваша сабля их не достанет. Помните, с каким дубьем нас встречал келарь Вениамин, когда мы только приехали? А если они еще и ноги нашим лошадям переломают, то, я полагаю, мы никогда не покинем это урочище, а сгинем в их казематах.

– Что ты такое говоришь, Готфрид? – возразил другу Петр. – Неужели ты думаешь…

– Да тут и думать нечего, – перебил его Готфрид. – Отпускной грамоты, как ты знаешь, у нас нет. Подтвердить, что мы этого мужика выкупили, а не выкрали, нечем. Поэтому нас до возвращения настоятеля закуют в железа, а когда тот вернется, то Вениамин вспомнит, кем он был, и тогда мы расскажем все, что было и даже то, чего никогда не было.

– Так что же делать? – возбужденно и в тоже время растерянно спросил Петр.

– Бежать! И чем быстрее, тем лучше.

– Господине, – сложив ладони, жалостливо произнес юный послушник, – возьмите меня с собой. Не могу я тут больше, бьют, едой обносят, голодно мне здесь… На мово младшего брата на месяц епитимью наложили – приказали в келье каждый день по сто поклонов бить. Келья была студена и сыра. Никитка сильно кашлял… По уставу, кто епитимью несет, того навещать запрещено. На пятый день перестал кашлять… – Юный монах смиренно склонил голову и перекрестился.

На пороге кельи неожиданно появился Филипп.

– Друзья, – воскликнул он, – от трапезной толпа монахов с косами и палками идет в нашу сторону. Что случилось? – Он вгляделся в глубину кельи. – А что, помяс никак помер?

Вместо ответа Готфрид крикнул:

– Выводи упряжку, Филипп, быстрее! Стрельцы, седлайте коней – и к воротам! Бежим! – Он схватил Петра за рукав кафтана и поволок к двери.

– Господине! – снова взмолился юноша и упал на колени, – Христа ради, возьмите меня с собой.

– Беги, открывай ворота! – почти злобно заорал Готфрид на отрока и рывком вытолкнул послушника на улицу.

Мальчишка вылетел из кельи, подхватил руками свой длинный подрясник и побежал по скользкой, размокшей от дождя дороге к воротам. Он бежал и плакал, слезы вместе с дождем заливали глаза. Запутавшись в подряснике, он поскользнулся и упал лицом в грязь. В этот момент мимо него проскакали два стрельца, а следом за ними пролетела и повозка, колеса которой по чистой случайности не проехали по распластанным на земле рукам мальчика. Тот поднял залитое грязью лицо, провел по нему мокрой рукой и исступленно закричал:

– Господине! Господи-и-и-не-е!..

Но тьма уже поглотила повозку. Возбужденная толпа монахов шла от сгоревшей церкви. Завидев коней, которые во весь опор неслись от келий к воротам, они свернули в сторону и, обойдя гостевое жилье с другой стороны, ринулись через бурелом и колючий кустарник им наперерез, надеясь срезать угол и нагнать беглецов, прежде чем те успеют открыть ворота. Густые заросли, с цепкими колючками и крепкими как железо сучьями недолго сдерживали их пыл. Даже воинственный призыв келаря схватить и предать преступников Божьему наказанию, хоть и добавил ярости братии, но не смог ускорить их продвижение сквозь дикую поросль. Отдельные монахи, прорвавшись сквозь колючки и не дожидаясь остальных, бежали за беглецами, пытаясь задержать их. Но эти одиночные нападения не имели успеха.

Пока Готфрид, Петр и возница Филипп отбивали натиск обезумевших иноков, оба верховых стрельца, спешившись, пытались камнями сбить с ворот замок.

– Где Кирюшка? – крикнул Петр, уворачиваясь от замахнувшегося на него палкой худого, но высокого и жилистого монаха.

– Нету его! – ловко орудуя тростью, крикнул Готфрид.

– Ты же его послал ворота открыть?

– Отстал! – кольнув острием шпаги коротконого инока, выдохнул Готфрид. – Я увидел его в последний момент, когда он упал. Но мы уже проехали мимо, и я не стал останавливать Филиппа.

Аптекарь хотел еще что-то сказать, но из кустов неожиданно выскочили сразу трое преследователей. Один из них из-за спины сделал замах палкой и норовил ударить Готфрида по голове. Тот ловко увернулся и с силой ткнул сначала одного, а затем другого своей тростью в живот. Оба упали на землю и, корчась от боли, отползли в сторону. Третий, обронив клобук, в испуге отбежал и, не понимая, что случилось с его товарищами, в нерешительности застыл на месте.

– Как думаешь, собьют стрельцы замок? – спросил Петр, едва успевая отбиваться от наседающего на него инока.

– Нет! Нужно наскакивать на ворота, – делая выпад шпагой вперед, прокричал Готфрид. И в этот момент услышал глухой стон Петра. Обернувшись, он увидел, как тот сложился пополам и со стоном упал. Три шага отделяли его от друга, но, подоспевшие два монаха – один вилами, а другой палкой – стали оттеснять Готфрида в сторону, мешая ему прийти на помощь товарищу. Краем глаза он заметил, как верзила, который свалил его друга, подошел к Петру и со злорадной улыбкой неторопливо замахнулся своей палкой, чтобы опустить ее на его незащищенную спину. Ужас сковал Готфрида. Он было рванулся на выручку товарища, но тут же получил удар дубьем по левой руке. Благо удар был скользящий и не причинил ему особого вреда. В тот же миг раздался дикий крик, и верзила с окровавленными руками повалился под ноги Готфриду. Два инока-коротышки от неожиданности замерли и, побросав палки, стали неистово креститься. Это и нужно было Филиппу. Он кнутом рассек голову маленькому монаху, сбив с нее разорванную надвое окровавленную скуфью. Возница соскочил со скрепы повозки и помог Петру в нее забраться.

– Егор! Василий! – громко закричал Готфрид. – Бросьте это! Поднимайте коней на дыбы…

– Зачем? – выкрикнул один из них.

– На дыбы! Бейте копытами по воротам! – заорал Готфрид.

Стрельцы поняли, что хотел от них аптекарь. Они быстро вскочили в седла, подняли коней и стали с разгона наскакивать на ворота. Петли на бревнах начали расшатываться, а через мгновение одна из створок плашмя рухнула на землю. Путь был свободен.

Обозленные монахи наконец преодолели преграду и выскочили из зарослей. Они всем гуртом ринулись на не успевшего еще забраться на облучок Филиппа и стоявшего рядом с ним Готфрида. Однако верховые стрельцы развернули коней и врезались в гущу монастырской братии, размахивая над их головами саблями. Они оттеснили толпу обратно к кустам. Филипп, впрыгнув в повозку, погнал ее прочь, быстро отдаляясь от этого гиблого места. Стрельцы поскакали следом. Толпа монахов, вскинув дубье, ринулась за ними в погоню. На каменистой дороге, да еще в темноте, сильно коня не разгонишь – можно ему и ноги изломать, поэтому стрельцы, оглядываясь, старались пускать лошадей где быстрым шагом, а где короткой рысью. Преследователи, видя, что настигнуть беглецов никак не удается, стали бросать в них камни. И когда конь одного стрельца повернулся боком, чтобы перейти дорогу, метко брошенный кем-то камень попал ему прямо в колено передней ноги. Конь от боли заржал, встал на дыбы и, сделав рывок в сторону, сбросил с себя седока. Увидев это, монахи возликовали и с новой силой устремились в погоню. Стрелец, скакавший впереди, поспешил ему на помощь и, протянув руку, попытался поднять его к себе на седло. Но тут на беглецов посыпался град камней. Несколько попало в лошадь, и та, фыркая, стала кружиться на месте, не позволяя стрельцу подтянуть товарища. Наконец их руки сцепились, и тот, что упал, подпрыгнул, ухватился за седло и стал карабкаться на круп уже бегущей лошади… Вдруг со стороны киновии послышались радостные вопли. Стрелец, проскакав саженей пятнадцать, остановился и, обернувшись, увидел, что сзади, на крупе его лошади, никого нет. Он напряг слух: впереди слышался звук удалявшейся повозки, а сзади – крики ликовавшей толпы. За ним уже никто не гнался. Стрелец понял, что его товарищ сорвался и попал в руки монахов. Возвращаться и спасать друга в одиночку было безумием. Он перекрестился и попросил Царя Небесного придать его товарищу в сей нелегкий для него час твердости духа. Стрелец пришпорил коня и поскакал следом за повозкой.

Филипп остановил повозку на обочине тракта у белого камня, и друзья стали ждать стрельцов.

– Это ты, Егор? – услышав цоканье копыт и вглядываясь в темноту, спросил Готфрид.

– Егора нет. Его монахи схватили, – подъехав к повозке, хриплым голосом проговорил стрелец Василий.

– Как монахи схватили?!

Василий рассказал. Все молчали.

– Как думаешь, аптекарь, что они теперь с ним сделают? – грустно спросил Филипп.

– Думаю, пытать будут, чтобы узнать, кто мы такие, – с досадой ответил Готфрид. – Егор, конечно, все расскажет… Доложат игумену, кто мы, куда и зачем едем. А тот может и гонцов послать по монастырям… Поэтому моя дума такая: быстрее ехать надо, ни в какой монастырь, ни на какой скит не сворачивать и ни в какую свару больше не ввязываться.

Несмотря на поздний час, тракт не оставался пустым. То и дело в направлении Москвы двигались то небольшие купеческие обозы с зажженными фонарями, то группы вооруженных стрельцов, которые, судя по выкрикам и громким угрозам в адрес бояр и полковников, были в подпитии. Пеший же люд остерегался передвигаться в одиночку.

– Конечно, Егора теперь не вернуть, жаль товарища, все-таки в одной сотне служили, – сокрушался Филипп.

Он молча достал из ящика уже знакомую читателю дорожную лампу со слюдяными оконцами и вставленной в нее сальной свечой, повесил на шест и, примостив кусочек трута к свече, сильно чиркнул кресалом по камню. Из-под металла вылетел плотный пучок искр. Береста задымилась. Возница вынул из фонаря свечу и поднес к ней трут.

– Загаси огонь, Филипп! – резко приказал Готфрид.

– Почему? – удивился тот. – Ведь еще по указу покойного Алексей Михалыча ночью положено…

– Погаси огонь! – зло сквозь зубы повторил Готфрид.

Филипп молча подчинился и сапогом затушил тлеющую бересту. Все трое настороженно посмотрели на Готфрида, который впился взглядом во мрак и к чему-то прислушивался. Наконец тишину вновь нарушил возница Филипп, но вопрос он задал совсем тихо:

– Скажи, аптекарь, какого хрена мы должны ехать без фонаря? А ежели, не приведи Господи, кто-нить ненароком в темноте на нас наскочит?

– Если ненароком кто и наскочит, – вполголоса проговорил Готфрид, – то не страшно, скажем, что кресало подвело – отсырело, и по-доброму разъедемся, а вот если… Тихо! – Он поднял руку и еще сильнее напряг слух. – Кажется, кто-то скачет. Филипп, успокой лошадей, чтобы не заржали.

Возница снял с одной попону, накинул ее на головы обеим лошадям и тоже стал всматриваться в темноту. Василий последовал его примеру. Действительно, на противоположной стороне тракта сначала показались мерцающие огоньки, а следом за ними появились и силуэты всадников. Судя по многоголосому гомону, их было не меньше дюжины. Они скакали мелкой рысью и о чем-то яростно спорили.

– Наверное, тоже в Москву направляются, – шепотом проговорил Филипп.

– А орут-то будто пьяные, – сказал стрелец Василий.

– Да они и есть пьяные, – чуть слышно подтвердил Филипп. – Глянь, как лаются-то промеж себя. – И он рукой указал на две подвижные серые тени. – Ишь как коня-то закрутил. Ты смотри, лихой какой, саблю выхватил, глянь, в наскок пошел. Видать, щас драться будут.

– А тот-то, тот, другой, бердыш занес. Ух и сеча сейчас будет. Он же ему голову снесет, – чуть ли не в полный голос пробасил Василий.

– Тише ты, громогласный! – зашипел на стрельца Готфрид. – Услышат! Хорошо, что рогожа у нас откинута, а то она светлая, в темноте заметили бы.

– Филипп, тебе слышно, о чем они спорят? – шепотом спросил Петр возницу.

Но тому не пришлось отвечать на вопрос, потому что стрельцы поравнялись с ними, и теперь их голоса звучали отчетливо.

– А ну осади коня, сволочь! – кричал стрелец, замахнувшийся бердышом. – Изыди, бес! В куски изрублю!

В свете нескольких фонарей была видна мощная фигура стрельца с торчащим из-под шапки рыжим чубом и всклокоченной рыжей бородой, который как игрушкой крутил над головой бердышом.

– Ты почему на богоизбранного государя нашего Петра Алексеевича хулу возводишь, крамольник?! – возмущенно кричал на своего товарища другой стрелец, с саблей наголо наезжая на того жеребцом. – Так ты за Милославских? Предатель!