Доктор Постников. Ягодная повинность

Местному воеводе приходилось ежегодно своими силами во время весенней распутицы засыпать дно камнями, чтобы не только конный, но и пеший мог пройти брод. Нередко этим трактом перемещались из Московии в Крым татарские возы с данью. Воевода не раз бил челом государю, просил выделить денежные средства на строительство моста через реку, но вопрос застревал в рутине Боярской думы и не двигался с места. Ближайший к царю боярин Иван Языков и окольничий Алексей Лихачев убеждали монарха: «Если хану не нравится, что наши „поминки“ и его одежа при переправе промокают, то пусть сам и строит мост, а мы уж как-нибудь и с такой переправой переживем. „Поминки“ мы выдаем ему сухие – какие к нам могут быть придирки?» Так, подсыпая каждый год каменьев в реку, начальник заставы поддерживал переправу.

Кони наших героев только успели ступить в воду, как вдруг общее внимание привлекло ржание запряженной в телегу немощной старой кобылы на противоположном берегу. Поначалу смирная, она вдруг неистово замотала головой. Беззубым ртом куснула стоявшего рядом палевого мерина и, громко зафыркав, дернулась вперед. Тщедушный возчик, чем-то похожий на свою клячу, с выцветшими волосами и тонкой морщинистой шеей, дремавший на высоком передке, от неожиданности свалился на землю и выронил поводья. Почувствовав свободу, лошадь рванула по отлогому берегу, зашла в реку по брюхо и стала жадно пить. Но тяжелая телега с тюками, разогнавшись, напирала на оглобли и толкала кобылу в глубину. Вдруг ее передние ноги провалились, и она сразу оказалась в воде по самую шею. Потеряв опору, лошадь задрыгала ногами в воде, пытаясь плыть, но повозка, увлекаемая течением, медленно опускалась под воду и тянула ее за собой. Какая-то крестьянская баба, переходившая брод, остановилась посреди реки и в ужасе вскрикнула:

– Матерь божья! Гляньте, гляньте, что деется?! Тонет лошадка-то, ей богу, тонет! Господи! – При этом она, воздев руки, отпустила узел с тряпьем и исподнюю рубаху, которые держала над водой, чтобы не замочить, стала охать и креститься, не обращала внимания на то, что узел с вещами течение мгновенно унесло прочь, а рубаха, распластавшись по воде, тотчас намокла.

Старик в исступлении скинул с худых плеч шерстяной армяк, сбросил шапку и подбежал спасать добро. Он успел ухватить рукой за тонущую повозку и попытался ее удержать. Но где там, сил у тщедушного мужичка было мало.

– Отпусти телегу, дурень, – кричали ему сразу несколько голосов. – Утонешь вместе с кобылой!

Тот еще некоторое время цеплялся за край повозки, но его лапти на кожаной подошве заскользили по мокрой глине, и он, потеряв равновесие, отпустил телегу и спиной упал в грязь. С трудом поднявшись, мужичок в неистовстве стал метаться в промокшей и испачканной исподней рубахе по берегу, подбегая то к месту, где барахталась лошадь, то к толпе зевак.

– Братцы, люди добрые, – вопрошал он, протягивая руки то к тонущей лошади, то к толпе, – помогите! Христа ради, спасите лошадку, тонет ведь лошадка-то, уйдет под воду. Ой, Господи, как же я теперь оправдаюсь перед воеводой Савелием Богданычем? – Старик яростно затряс руками, упал на колени и стал биться головой о землю, причитая: – Настенька, внучечка моя, что же теперь с нами бу-у-дет?

Народ на берегу замер и стал внимательно наблюдать, как лошадь, задрав голову кверху и вращая налитыми кровью безумными глазами, из последних сил бьет передними ногами по воде, погружаясь все глубже. Даже те, кто переходили брод, остановились на середине холодной реки и в напряжении ждали, чем все это закончится.

Через минуту все стихло. Движение на переправе возобновилось. Телеги, переваливаясь с боку на бок, так же лениво колтыхались по колдобинам, а народ, перепрыгивая с камня на камень, торопился перейти ледяную реку. Мужик, продолжая стоять на коленях, ругал судьбу и вопрошал Господа Бога, за что тот его так сильно покарал. Промокший люд, ежась от холода, пробегал мимо, не проявляя ни малейшего сочувствия к его несчастью.

Глава пятая.

Помяс Офонасий

Недалеко от переправы на живописном холме правого берега реки среди дымных лачуг и могучих ясеней возвышался добротный, в два жилья, обнесенный высоким дубовым частоколом сруб. Это был постоялый двор, в котором нередко останавливались посланники южных государств, дьяки, подьячие и толмачи Посольского приказа, а также находили отдых дети боярские, купцы, стрельцы, посадские люди и даже простые тяглые крестьяне. Туда же устремлялись и промокшие до последней нитки паломники, чтобы обогреться, обсушиться и утолить голод чем бог пошлет. Наши путники тоже решили остановиться на постоялом дворе, надеясь на ночлег и сытный обед. Проезжая мимо несчастного мужика, рыдающего на земле, Петр дал знак вознице остановиться. Соскочив с повозки, он подошел к бедняге.

– Эй, мужик, держи алтын. – Петр кинул монету на землю. – Лошадь, конечно, на него не купишь, но согреться и обсушиться на постоялом дворе можно. А то, не ровен час, заболеешь. Что в телеге-то было? – просто так поинтересовался Петр. – Рухлядишка, что ли, какая?

Мужик подобрал монету и, зажав ее в кулаке, всхлипывая, проговорил:

– Мешки со сбором были. Вез их в Москву в Аптекарский приказ, как ягодную повинность, да и поделки разные… Думал, сдам в приказ, вернусь, успею вспахать свою десятину… Верну лошадку Севелию Богданычу, нашему местному воеводе. Я ведь ее с отдачей брал. Внучку свою Настеньку по долговой грамотке у него за лошадь оставил. Эх! – Он вздохнул, закрыл локтем лицо и беззвучно зарыдал.

Петр от удивления открыл глаза:

– Так ты что, мужик, помяс, что ли?

– Да, – подтвердил тот, тылом кулака вытирая мокрые от слез глаза.

– Откуда сам?

– С Верхососенска.

– С Верхососенска? – повторил Петр. – Это не тот ли Верхососенск, что в Белгородском воеводстве?

– Да, он самый, – шмыгнув носом, сказал мужик. – Только ближе к Изюмской черте.

– Готфрид! Готфрид! – позвал друга Петр. – Иди сюда скорее.

– Что случилось? – спросил аптекарь взволнованно, подойдя.

– Ты представляешь, он помяс, и как ты думаешь, откуда?

Готфрид недоуменно пожал плечами, как бы говоря: «Ну и что? Мало ли помясов?»

– С Верхососенска!

– Да ты что? – удивился тот и оценивающе смерил мужика взглядом. – Вот неожиданность! А мы как раз туда едем. Много вас, помясов, в Верхососенске?

– Всего трое, – грустно ответил тот. – Я, мой сродственник да моей жонки брат Василий. Еще моя внученька Настенька помогает нам. Господи! – воскликнул снова мужик. – Что же теперь будет с моим ребенком, в холопки девка пойдет. Горе-то какое. Где я возьму лошадь, чтобы вернуть воеводе? Ой, ой! – застонал мужик. Он склонил голову, обхватил ее руками и, качаясь из стороны в сторону, снова зарыдал.

– Как звать-то тебя? – спросил Готфрид.

– Офонасий.

– Сочувствуем твоему горю, Офонасий, – сухо произнес Готфрид.

– А знаешь что, – проговорил вдруг Петр, – теперь тебе ехать в Москву нет никакой надобности, да и не на чем. Поехали с нами. В повозке места хватит. Покажешь нам, где в Верхососенске самые лучшие травы растут. Бог даст, где-нибудь раздобудем тебе лошадь…

– Как же я, кормилец, могу показаться на глаза Савелию Никитичу без лошадки? Да нешто он поверит, что в нее бес вселился и она сама пошла и утопла?

– Мы свидетели, подтвердим! Поехали.

Мужик некоторое время колебался, но затем, согласившись, спросил:

– Ехать нужно сейчас, или вы на постоялый двор завернете?

– Заночуем здесь, нашим лошадям отдых нужен, а с первым часом в дорогу.

– Ладно, – сказал помяс, – можно, я посижу здесь еще немного. Не могу сразу уйти. Так и кажется, что она вот-вот выйдет из воды.

– Хорошо, ждем тебя на постоялом дворе.

На этом они распрощались. Возница хлестнул каждого коня по крупу, и повозка покатила вверх по склону в направлении постоялого двора.

Глава шестая.

В кабаке

Они въехали в настежь открытые ворота. Двор был большой, с пристройками: утепленный омшаник для пчел, ледник с надстроенным над ним сушилом и широкий склад для хранения товара. Все места близь сруба были плотно уставлены повозками, телегами и возками – да так, что не пройти меж них. Даже в стойлах для лошадей и в тех не было свободного места. Оставив стрельцов на дворе распрягать коней, Петр и Готфрид пошли к дому. Сбоку к срубу была прилажена крутая лестница, ведущая в верхние помещения – для важных постояльцев. У крыльца нижнего этажа несколько пьяных гостей – местных селян, судя по потрепанным кафтанам и опоркам вместо сапог, развлекались, дразня двух разъяренных цепных псов, которые с текущей из пасти слюной бросались на них, грызя палки. Пройдя сени, друзья вошли в питейный зал. В кабаке стоял гул. В нос им ударил затхлый запах водочного перегара, протухшей рыбы, прокисших щей и потных тел.

Скинув с плеч овчинные тулупы, они быстро достали из обшлагов своих кафтанов сложенные в несколько слоев куски ткани и, смочив их уксусной водой, приложили к носу, как они обычно делали в лечебных палатах Рязанского подворья. Потом огляделись. В тусклом свете коптящих сальных свечей сквозь сизую дымку просматривалась большая печь в центре зала, вокруг которой, словно мухи у сладкого пирога, сидели с десяток простолюдинов в исподнем. Щедрый целовальник за отдельную плату разрешил смердам обогреваться и сушить у печки свои промокшие пожитки. В отдалении, в темном углу на полу, на разостланных бумажных матрасах, заливисто храпя, вповалку лежали несколько постояльцев, укутанных кто в охабни, кто в нагольные тулупы. За кабацкой стойкой, где сальных свечей было больше, склонившись над толстой тетрадью, что-то записывал туда хмурый целовальник. В другой части зала стояло несколько массивных дубовых столов с приставными скамьями. За одним из них, самым длинным, сидела группа местных стрельцов в синих и зеленых кафтанах. Посреди стола стояло деревянное ведро, из которого они по очереди черпали оловянными кружками хмельной мед, крякали и сплевывали прополисную шелуху на пол. Разговаривали.

Готфрид с Петром сели за небольшой свободный стол, и к ним тут же подскочил помощник целовальника, молодой, юркий, с кучерявой светлой шевелюрой, по виду родственник. Спросил:

– Вы с ночлегом али без?

– Будем ночевать, – ответил Готфрид. – Но сначала дай нам поесть и какого ни на есть взвара.

– Из еды остались только два чугунка гречневой каши да чугун щей, – разводя руками, тихо сказал паренек. – Все поели идущие к Москве стрельцы. – И он кивнул в сторону кухни, где в открытую дверь можно было видеть стоявшую на полу груду немытой посуды.

– Ого! – удился Готфрид. – А зачем стрельцы к Москве идут? – полюбопытствовал он.

Паренек оглянулся, склонил голову и почти шепотом произнес:

– А что, ваша милость разве не слышал, что царь помер, а стрельцы бунт затевают?

– Что царь помер, знаем. А вот про бунт не слышали.

Готфрид многозначительно взглянул на Петра.

– Ну да ладно, делать нечего, неси щи да кашу. Только с нами еще трое наших товарищей. Про взвар не забудь, – напомнил он.

– Какой желает взвар – на кардамоне али на меду с хлебным вином? – на польский манер спросил прислужник, обращаясь к Готфриду.

– Хмельного не пьем, только ягодный.

Вошли стрельцы.

– Ну что, пристроили повозку с лошадьми? – спросил Петр.

– Едва втиснулись в самом заду двора, – сказал Филипп. – А коней пришлось аж у выгребной ямы к шесту привязать. Мест совсем нет. – Он оглядел зал. – Чудно как-то. На дворе не протолкнешься, один возок лезет на другой, а здесь простор. Куда ж народ подевался?

– А вся голытьба да бражники заливают в кружале у кабацкого головы, сына боярского Федьки Голятина, – сказал один из местных стрельцов, услышав вопрос возницы. – Его питейная изба стоит аккурат под тыном, где ты коней привязал. Они своих лошадей и телеги пооставляли на здешнем дворе, а бражничать пошли к соседу.

– А там что, мед слаще да закуска вкуснее? – с иронией спросил Филипп.

– Да у него с роду никакого меда не было, – встрял в разговор соседний стрелец. – У Федьки грошовое питье – брага да пиво. Еды нет. Да и где ты видал, чтобы бражник закусывал? Они туда и ходют только из-за того, что дешево. – Стрелец взял кружку и пересел на край скамьи ближе к нашим путникам, чтобы не кричать. Он опустил голову, выдохнул и одним махом опрокинул содержимое кружки в рот. Вытер усы и проговорил: – Федька – хищник! – Он снова потянулся к ведру. – Свою брагу и пиво он настаивает на дурмане. А его целовальник распевает: пейте православные, веселитесь, сегодня у нас все даром! Народ от двух-трех чарок с ног валится как сноп. Некоторые в беспамятстве валяются – кто в кружале, кто у ямы под тыном, и лишь на третий день просыхают. Иной раз не поймешь, кто в луже, человек али свинья. А когда приходят в себя, то ни денег, ни одежы на нем нету, окромя кабальной сказки в руке, написанной подьячим. Что делать? Куда идтить? Остается только в Холопий приказ, откуда дорога тебе только одна – к новому хозяину. Вот так-то! – Стрелец выпил мед до дна и отер рот рукавом. – А доход у Федьки, говорят, поболе будет, чем у Афанасия, тутошнего головы, – продолжал тот рассказывать. – На торгу на майдане он целый ряд занимает. Торгует разной рухлядью, отобранной у питухов. Слыхал я, что он и питейную избу не починяет, чтобы ему откупную цену царь не поднял. Во как делают умные люди.

– Мрачные вещи ты говоришь, брат, – отозвался Василий, московский стрелец. – Выходит, что сюда не дошел еще царский указ, чтоб не имать у народа последнее.

– А что, в Москве не берут последнее? – вмешался в разговор еще один местный стрелец. – Ваши московские стрельцы, наши товарищи, они что, надысь ради потехи, что ли, под огневой бой мушкетов да пищалей пошли? Демка Валуев, посыльный десятника Кирьяна Ведерникова из Пыжова полка, что нынче прискакал в Ливны, чтобы предупредить сродника о мятеже, сказал, что беда идет. Полковники совсем осатанели. Сказал, что не только их, но их семьи изводят. Заставляют, говорит, детей наших да женок работать на своих вотчинных землях как последних холопьев. Денег положенных не платят. Никакой управы на них не найдешь. Боярин Языков да Юрка Долгоруков, говорит, их защищают, облыжно обвиняют, что мы якобы пьяных челобитчиков к ним посылаем. Нещадно секут их на съезжей избе. Третьего дня, сказывал Демка, учинили мирным стрельцам расстрел на Пожаре2 [1] [2]. Беда. А теперь, когда царя, нашего защитника, не стало, будет еще хуже, скоро всех стрельцов холопами сделают. Смотрите, и сюда придут, если, говорит, вы в своих окрестностях не поддержите нас, то ваш воевода и вас всех в бараний рог скрутит. – Последние слова стрелец проговорил вполголоса с оглядкой на целовальника и его помощников.

Возбужденный сказанным, стрелец нервно зачерпнул мед дрожащей рукой и почти залпом опустошил кружку. Петр сразу же вспомнил своего товарища по школе, стрельца Никодима, которого по приказу боярина Языкова покалечили на дыбе, вывернув ему руки из плечей.

– Что верно, то верно, – встрял в разговор широкомордый, с насупленными бровями кряжистый стрелец. – Это на Москве, после того как государь отменил насильства к питухам, целовальники перестали выколачивать из них деньги и разрешили родне забирать их из кружала еще до того, как они пропьются до креста. А у нас и по сей день все по-старому: если питух пьет, никто не смеет ему мешать и отговаривать – ни сродственник, ни друг, ни жена, ни сын. А если пил в долг да не отдал вовремя, то кабацкий голова зовет подьячего, тот пишет челобитную воеводе, а тот, согласно оной, отдает должника на откуп крепким артельщикам, которые выставляют его на площади перед воеводской избой на правеж. Бьют батогами нещадно, пока кто-нибудь из родни или кто другой не выкупят страдальца из жалости и не заплатят долг. Злодеи! – в сердцах воскликнул насупленный стрелец и тоже зачерпнул полную кружку меда.

– А почему воевода не усмирит целовальника, который не разрешает родственникам увести бражника домой? Ведь есть же царский указ! – простодушно спросил Петр.

– Почему, почему, – хохотнул стрелец с косматыми бровями, – да потому, что и мы, стрельцы, и сам воевода зависим от кабацкого головы и его дохода.

– Это как так – зависите?! – в один голос изумились наши герои.

– А так! – поддакнул еще один стрелец. – А ну, Степан, расскажи им.

Степан, пожилой стрелец, сдвинулся по скамье к краю, отхлебнул из кружки меда и, причмокивая, проговорил:

– По указу нашего царя-батюшки воевода должон нам ежемесячно платить жалование за нашу службу. Но денег у него нет, Москва не дает. Ему говорят: казна истощала, дыр в государстве много… Приказали воеводе столковаться с кабацким головой. А для этого из Москвы прислали думного дьяка с царским указом о выплате нам положенного жалованья из «напойных денег». Кабацкий голова воспротивился, говорил: «Чем, мол, я буду в царскую казну откупные платить? Нет, говорит, даже полденьги не дам». Дьяк ему отвечает: «Под батоги пойдешь!» А тот ему: «А если я не соберу откупных, так меня на правеже кнутом бить будут. Велика ли разница?» Долго спорили, потом все одно сговорились. Голова дает деньги, но с уговором, чтоб воевода не препятствовал стрельцам приходить в кружало и веселиться там и чтоб разрешил на кабацком дворе и в питейном зале устраивать скоморошеские пляски с медведями, бесовские игры с гулящими девками, а питухам играть в кости. Вот так!

Стрелец с досадой махнул рукой и потянулся кружкой к ведру с медом. В этот момент дверь распахнулась, и в зал из сеней ввалились два крепких мужика в красных кафтанах и заломленных к затылку шапках. У каждого из них на груди с обеих сторон были вышиты черными нитками две крупные буквы: «З» и «Я».

Глава седьмая.

Стражи порядка

Это были земские ярыжки – низший чин Земского приказа. Они надзирали за порядком и пожарной безопасностью в городе. Но больше всего они любили собирать мзду с рыночных торговцев и волочить на расправу подозрительных, на их взгляд, людей, которые не совершали никаких преступлений.

– Ну вот, опять земские ярыжки кого-то схватили, – обернувшись на дверь, сказал широкомордый стрелец. – Ух стервецы! Управы на них нет. Хватают народ на улице почем зря и волокут на съезжую… Слишком много воли им дали наши бояре…

Стражи порядка в этот момент втолкнули в питейный зал тщедушного, в мокрой и порванной исподней рубахе, со связанными сзади руками мужика. Петр отклонился вбок и посмотрел на вошедших через плечо товарища.

– Готфрид, обернись, посмотри! – воскликнул он. – Это же Офонасий, помяс.

– Он! – подтвердил тот. – За что же его скрутили?

Мужик висел на мощных руках стражников, словно сломанная сухая ветка, и беспокойно мотал головой, как будто хотел чихнуть или сблевать.

– Эй, православные, – громогласно крикнул один из ярыжек. – Чья пегая кобыла привязана у ворот постоялого двора?

– Не та ли, что с белым пятном на глазу? – встрепенулся посадский, сидевший у печки.

– Та самая!

– Это моя лошадь, а что с ней случилось? – спросил он и стал спешно надевать свои еще не совсем просохшие пожитки.

– Вора поймали около твоей лошади, – ярыжка кивнул на все еще мотавшего головой мужика. – Похоже, хотел увести. Когда мы подошли, он держался за повод, видать, уже отвязывал. Да вот у нас и свидетель есть. А ну, подь сюда, – позвал он стоявшего в сенях крестьянина. Крестьянин испуганно посмотрел на стражника и нетвердой походкой вошел в зал. – Скажи, что ты видал, каким воровством у ворот занимался арестованный?

Мужик исподлобья глянул на скуластое, заросшее курчавой бородой лицо стражника и черные буквы на его красном кафтане, и у него от страха подогнулись ноги. Упав на колени, он судорожно содрал с головы изъеденную молью баранью шапку и, прижимая ее к груди, заикаясь проговорил:

– Г-г-господине, я видал токмо, как у него на реке л-л-лошадка утопла и как он выходил из питейной избы до ветру.

– Ты же сказывал, что он держался за повод.

– Д-держался, кормилец, держался, – неуверенно произнес крестьянин, – но, кажись, токмо для того, чтобы не упасть в отхожее место, уж больно сильно его выворачивало.

– Раз держался за повод чужой лошади, значит, хотел ее украсть, – отрезал скуластый, видимо начальник. – Мы отведем его в приказную избу, пусть дьяк учинит ему розыск. А ты, мужик, – ярыжка кивком указал на крестьянина, – и ты, хозяин лошади, пойдете с нами.

– Помилуй, господине! – возопил посадский. – Да пошто ж я должен идтить к дьяку, когда моя лошадка на месте.

– На месте она потому, что мы вовремя поймали татя, – сказал начальный страж, придерживая одной рукой мужика, а другой беря под локоть посадского.

– Да ежели я с вами пойду, должен буду платить. А у меня одни дыры в мошне да вот эта старая кобыла с дровнями.

– Дьяк на съезжей избе объявит тебе, сколько ты должен за услужение, – сказал ярыга и добавил: – Никита, бери свидетеля, и пошли на съезжую.

Стражи закона забрали посадского, вытолкали обоих мужиков в дверь и вышли вслед за ними.

– За что они мужика-то загребли? – как бы ни к кому не обращаясь, проговорил Петр. – Он же едва стоял. Как он мог в таком состоянии выпрячь лошадь и увести ее? Здесь что-то не так.

Было видно, что вопрос относился к местным людям, а именно к соседям по столу. Петру было жаль старика, тем более помяса, и он хотел ему помочь, но не знал как.

– Если не откупится от ярыжек сейчас, на съезжей будет поздно, – сказал молодой, лет двадцати пяти, стрелец с перевязанной правой рукой. – Дьяк либо дыбу назначит для розыска, либо сразу кнут. Хорошо если только батогами отделается, а после кнута вряд ли мужичок выживет, уж больно хлипок.

– А дорого от ярыжек откупиться? – осторожно поинтересовался Петр.

Готфрид метнул в его сторону вопросительный взгляд. Стрелец, наморщив лоб и вскинув глаза к потолку, проговорил:

– Обычный посул у них алтын, он здесь везде такой… Ну а с вас, московских, думаю по пятиалтынному запросят, за меньшее не отпустят, как пить дать.

– Пятиалтынный… – тихо произнес Петр, что-то соображая.

– Да не один, а каждому по монете, – услышав бормотание

Петра, сказал стрелец.

– Шустрые ярыги! – усмехнулся Филипп, выливая остатки щей из деревянной плошки себе в рот. – Этак еще столько ж к посулу – и телка купить можно. Стервятники! Ишь как разжирели на дармовых дачах, едва в дверь пролазят.

– Твоя правда, товарищ, – подтвердил слова возницы еще один местный стрелец. – Одно слово, что стервятники! Ты глянь, как мы живем, – продолжал он. – Малодший подьячий Разбойного приказа меньше чем за полтину и перо из-за уха не вытянет. Стрельцы били челом, когда царь был жив, а что получили? Жить стало невмоготу, все стонут от поборов…

– Ты чего задумал-то? – тихо спросил Петра Готфрид.

– Не верю я в его воровство, – сказал Петр. – Только полчаса назад лошадь с повозкой ушла на дно, и тут же идет воровать… Нет, не похож он на татя… Ты обратил внимание, что, пока ярыги его держали, он все время мотал головой – не вырывался и ничего не говорил, только мотал головой. Помнишь, когда я впервые появился в аптеке, тоже языком едва ворочал, потому что в сильном похмелье был. Я так думаю, наш помяс с моим алтыном пошел в питейную избу, и там его чем-то напоили. А ты слышал, что крестьянин сказал? Что его очень сильно выворачивало.

– Так ты что, хочешь мужичка выкупить? – догадался Готфрид.

– Хочу попробовать. Он помяс, сам из Белгородчины, куда мы с тобой едем. Он там все тропы знает, все места, где растут самые лучшие травы. Жалко если его покалечат. Я вспоминаю, как перед бунтом стрельцов боярин Языков Никодима, ученика нашего, отправил в съезжую на расспрос с пристрастием, хотя государь при всех сказал боярину: не калечь мне студиоза. Все равно изломали. – Петр вытряхнул содержимое мошны на стол и стал считать деньги.

– Ну что? – спросил Готфрид.

– Если отдам два пятиалтынных, то остается семьдесят копеек. Если ужаться, то на неделю хватит. А там…

– Не переживай, у меня три полтины, две деньги и ефимок. Хватит. А там, как в нашей сопроводительной бумаге сказано, верхососенский воевода должен нас как царевых слуг обеспечить жалованием. Да еще четверо учеников лекарской школы должны подъехать – может, они какой денежной подмоги подвезут от дяди.

Расплатившись с целовальником и прощаясь с местными стрельцами, Петр спросил:

– Далеко отсюда до съезжей?

– Да нет, версты полторы в горку, не боле. Ярыги-то, они с мужиками пешие идут, а на повозке вы их мигом настигнете.

– Давай, Филипп, вывози повозку, попробуем догнать ярыжек.

Глава восьмая.

Не успели

Они вышли на двор. Вновь прибывшие возки да телеги непролазно загромоздили все. Кругом крик, ругань, драки… С большим трудом московским стрельцам удалось пробиться к своим коням, но найти пролаз и вывезти их на дорогу не было никакой возможности. Два впряженных мерина, разъяренно грызущихся между собой, плотно закрывали проход. Помощник целовальника, парень лет двадцати из донских казаков, бегал по двору и грозил какому-то посадскому, что вызовет из Разбойного приказа подьячего с ярыжками, если тот не уберет свою колымагу, загораживающую вход на крыльцо для важных постояльцев. Филипп подбежал к нему, дернул за рукав: