Система философии. Том 1. Логика чистого познания

Слово Фалеса (или, возможно, уже Анаксимандра) со временем приобретало всё более абстрактное значение. У Фалеса вода была происхождением материи, а также происхождением самого понятия материи. У Анаксимандра же происхождением названо «бесконечное» (ἄπειρον). Так происхождение становится происхождением духовного бытия. И чем больше бытие обосновывается в мышлении, тем одностороннее становится использование происхождения для мышления. Так возникает то значение слова, которое в современном языке передаётся латинским термином «принцип» (principium). Однако через это одухотворение слова изначальный человеческий интерес к вопросу происхождения был скрыт и вытеснен. И науке предстоит вновь открыть его разными путями и в разных выражениях, вернув ему значимость. Эта новизна долгое время кажется столь странной, что старый вопрос не всегда сразу узнаётся в новом ответе.

Наибольший урон от этого приглушения фаустовского смысла вопроса в успокоении, которое даёт принцип, понесла логика. Интерес к происхождению в ней почти угас. А то, что от него осталось, было отнесено к метафизике. Но поскольку метафизика не порвала с идеей творения, она могла таким образом примириться с происхождением. Не лучше и не глубже было и тогда, когда ведущую роль играл пантеизм: и здесь целое в своей бесконечной величине подавляло малое начало. Да и вообще всеобщий бог и здесь представлял последнюю и первую основу бытия.

Все споры вокруг онтологической проблемы, которая старше своей дефиниции, могут быть поняты с этой точки зрения. Считалось, что всё бытие – все его виды – обосновано и гарантировано мышлением. Если же против этого возражали, то возражение направлялось против неразборчивого отношения мышления ко всем и всяким видам бытия. В случае природы допускали тождество, поскольку здесь восприятие заполняло пробел. Но в случае Бога этой восполняющей силы не хватало. Мышление не могло полностью гарантировать это бытие. На чём же оно тогда основывается? Видно, что за и против в онтологическом аргументе касаются в сущности не чего иного, как принципа происхождения. И потому он в старой метафизике хотя и замаскирован, но вовсе не исчез.

Между тем именно история онтологического аргумента обнажает тот ущерб, который понесли метафизика и логика из-за того, что проблема происхождения утратила ведущую роль и растворилась в других вопросах под другими формулировками. Никогда бы не удалось так далеко уйти от основной формулы Парменида, чтобы признать для мышления в ощущении восполнение, если бы принцип происхождения для мышления был сохранён. Только само мышление может породить то, что имеет право считаться бытием. И если мышление не способно выкопать в себе самом последнюю основу бытия, никакое средство ощущения не заполнит пробел. Все споры точек зрения объясняются фундаментальным значением этой мысли.

«Мышлению нужно добавить существование».

«Понятию нужно приписать существование».

Но откуда его взять, чтобы можно было его применить? Для мышления как чистого мышления такое добавление и приписывание должно считаться недопустимым. Таким образом, с точки зрения происхождения мы можем заглянуть в самую глубину даже новейшей метафизики и распознать слабости её решений так же, как и её тезисов.

Заблуждение, будто мышлению можно или позволительно дать что-то, что не выросло из него самого, питается предрассудком, укрепившимся в слове «данное» (gegeben). Это слово фактически стало термином, тем более что и Кант не пренебрёг им. Хотя есть верные признаки того, что он осознавал опасности, угрожающие априоризму от этого слова, но даже в таких случаях он лишь обходил их, а не устранял. И всё же у этого слова совершенно противоположная история.

Выражение «данное» возникло в математическом языке, вероятно, в аналитическом методе Платона. Условия для построения задачи называются данными. Евклид написал отдельную книгу под названием «Данные» (Data). Что он под этим понимает, видно из 4-го определения:

«Точки, линии и пространства называются данными по положению, если они… либо действительно представлены, либо могут быть найдены».

Значит, если они могут быть найдены, они тоже называются данными. Найти их может только мышление; потому они и называются данными. Данные анализа называются данными. Данные чистого мышления, точнее, результаты, которые чистое мышление способно обнаружить, называются данным в этом классическом смысле математического исследования. Мышлению позволительно считать данным только то, что оно само способно обнаружить.

Поэтому первой заботой мышления должно стать: поместить происхождение всего содержания, которое оно способно породить, в себя самого. Если А считается знаком простейшего содержания, то прежде всего надо спросить: откуда это А? Нельзя начинать оперировать этим А, а лишь потом пытаться удостоверить его в его значении. Такие запоздалые усилия не могут увенчаться успехом; но они могут рассматриваться как подозрительные симптомы того, что в самом начале дело не обстояло законно. Как только появляется А, надо исследовать законность его происхождения. Если в науке различают принципы, аксиомы, определения и требования, то в более общем смысле этот вопрос следует понимать как требование. Это первый грех, который совершает мышление и который оно должно искупить; первое обязательство, которое оно на себя принимает. Если оно хочет достичь истинной чистоты, оно должно, прежде чем начать, удовлетворить этому требованию: удостоверить происхождение своего первого элемента; иначе элемент не может считаться порождением.

Конечно, если элемент мышления обозначается буквой А, то нельзя предвидеть возможности обнаружить его происхождение. Уже вопрос о происхождении под этим знаком погребён. И потому сам знак является симптомом этого бедственного положения. Математика использует знак x. Этот знак означает не неопределённость, а определимость. Он, следовательно, равнозначен подлинному смыслу данного. В x уже заложен вопрос: откуда оно, в чём оно возникает? Поэтому x – это и для логики правильный символ элемента чистого мышления. Но его использование относится преимущественно к области математики.

Мы же сейчас хотим прежде рассмотреть и развернуть интерес, связанный с вопросом происхождения в рамках общей формальной логики. И мы сможем обозначить этот интерес яснее, если обратимся к выражению старой метафизики, которым является нечто (Etwas). Откуда берётся, в чём возникает нечто?

Кажется безнадежным обнаружить происхождение нечто; даже психологически можно прийти в замешательство. Действительно, мы вступаем не на психологический путь, когда используем форму вопроса как разновидность суждения в этом отношении. «Что есть?» (τί ἐστι;) – спрашивал Сократ и формулировал в этом вопросе понятие. «Что было бытие?» – спрашивал Аристотель и сделал этот вопрос важнейшим выражением своей метафизической терминологии. Таким образом, на этих выдающихся примерах проявляется логическое значение вопроса как рычага происхождения. Чем менее вопрос разработан в форме предложения, тем важнее его значение как разновидности суждения. Он – начало познания. Аффект, соответствующий его деятельности, – это удивление. И с удивления начинает философию также Платон. Таким образом, вопрос есть основа суждения, можно сказать, краеугольный камень основания.

Однако вопрос обладает столь фундаментальной ценностью лишь потому и постольку, поскольку он ведет к ответу – к ответу, который приводит к установлению нечто. Но путь к этому не может быть прямым, ибо в самом этом нечто нельзя искать происхождение нечто. Поэтому суждение не должно бояться рискованного обходного пути, если оно хочет проследить нечто в его происхождении. Это приключение мышления представляет собой ничто. На обходном пути через ничто суждение представляет происхождение нечто.

Кажется абсурдным, чтобы найти нечто, обращаться к ничто, которое, казалось бы, содержит истинную пропасть для мышления. Как это уродство мысли может служить исходным понятием для нечто? Однако мы уже находимся в глубочайшей нужде. Из нечто не может быть порождено нечто. Это было бы idem per idem (то же через то же). Поэтому нам волей-неволей приходится прибегать к его противоположности. Правда, нас предостерегает старая поговорка: Ex nihilo nihil fit (из ничего ничего не возникает). Но, возможно, ab nihilo (от ничего). Ведь речь идет не о происхождении ничто, а о происхождении нечто. Ничто – лишь станция на этом пути. Мы уже знаем логическое направление этого пути. Это вопрос, который должен привести к нечто. И станция на этом пути вопроса, усиленный вопрос – не что иное, как означает перекресток ничто. Ничто – это вовсе не установление нелепости, которая должна обозначать противоречие нечто, а скорее порождение глубочайшей логической затрудненности, которая, однако, не позволяет себе отчаяться в постижении бытия.

Язык греков, в котором логос не случайно и не по интеллектуальной легкомысленности означает одновременно разум, обнаруживает и здесь глубокомысленное синтаксическое образование: то, что выражается частицей μή. Кажется, будто этот оборот предложения означает просто отрицание. Но почему же тогда не ограничились частицей οὐ? Хотя синтаксические тонкости разного рода могли способствовать развитию этого направления предложения, это еще не объясняет, почему греческая спекуляция связывала свои самые фундаментальные понятия с этой precarious (ненадежной) частицей и пыталась с ней наиболее значимые формулировки.

Демокрит, словно в порыве основополагающего мышления, провозгласил ничто, используя эту частицу, фундаментальным термином. И он приравнял его к нечто. Даже в предложении, в котором он это сделал, чувствуется задор полемики: «Не более есть нечто, чем ничто». Возможно, лингвистически он не смог бы позволить себе эту насмешку, если бы греческое ухо слышало в частице исключительно отрицание. Он не ограничился этими всплесками полемического настроения: он определил свои основные понятия, которые сохранялись в науке на протяжении тысячелетий и постоянно обновлялись, особенно пустоту, которую он поставил рядом со своими атомами, через эти монструозные образования понятий. И, определяя пустоту как не-сущее, он нашел для самого сущего выражение истины. Она есть не-сущее, ибо ускользает от восприятия, как и атомы от нее удалены; но именно поэтому пустота и атомы суть истинно сущее. Таким образом, и у Демокрита не-сущее привело к истинно сущему, ничто – к нечто.

Платон показывает глубочайшую связь с Демокритом, превращая его истинно сущее в свое «существенно сущее». Однако он не останавливается на этом свидетельстве связи. Весь диалог «Софист» посвящен понятию не-сущего. И важнейшие разъяснения о значении и применении теории идей варьируются на этом мотиве. И здесь кажущееся ничто приводит, по крайней мере, к развитию нечто, к развитию отношений между видами сущего, хотя Платон и не использовал его для глубокой характеристики бытия, как это сделал Демокрит, который, в отличие от Платона, не оперировал основаниями математики.

Нет необходимости углубляться в заблуждения, которые софисты создали с этим замечательным словотворчеством. Им это, конечно, было очень удобно, поскольку они, не задумываясь о логических проблемах, которым должно было помочь это странное слово, могли видеть в нем образец бессмыслицы, в которой якобы научное мышление купается. Но и для Аристотеля в решающих пунктах, кажется, утратился методический смысл этого выразительного термина, несмотря на то, что он так высоко ставил Демокрита и не только использовал его, но и хорошо оценивал. Платоновского «Софиста» он, конечно, вообще плохо применил для идеи. Так у Аристотеля возникло образование понятия, в котором частица μή, благодаря которой отрицание становится побочным смыслом, исчезла, и на ее место встала строгая отрицательная частица οὐ.

И это употребление частицы происходит не только в отношении сущего, но абсолютно в отношении любого слова. Так возникает не-человек. «Не-человек – это не имя… не речь и не отрицание. Но пусть будет неопределенным именем, потому что он одинаково относится ко всему, что есть или чего нет» (Об истолковании, гл. 2). Здесь это уродство называется неопределенным. И действительно, нельзя представить ничего более неопределенного, чем то, что должно относиться как к не-сущему, так и к сущему. И тем не менее, это искажение первоначальной тенденции значимого понятийного слова не только причинило диалектическое бедствие, но и, по крайней мере, помогло не дать бесследно исчезнуть следу того фундаментального пути. Неопределенное стало бесконечным. И так возникло бесконечное суждение.

Немецкая словоформа бесконечного сама является выражением и результатом суждения, которое она обозначает. Латинское infinitum также служит примером этого. Как в греческом α privativum, так в латинском приставка in, а в немецком приставка un идут в этом направлении. Однако в немецком un и nicht чередуются, так что иногда только через nicht в противоположность un вступают на этот путь. В самом глубоком начале греческой спекуляции у Анаксимандра и Пифагора было так образовано понятие бесконечного – с направлением на границу.

И Демокрит не только так образовал не-сущее, чтобы провозгласить его истинно сущим, но и первую разновидность истинно сущего – атом – сформулировал в этом направлении суждения. Парменид мыслил космос, бытие как целое. Но чем можно определить это целое? Парменид мыслил его также как единство. Однако чтобы сделать эту мысль действенной и плодотворной, нужно было принять множественность. Таким образом, мысль о целом должна была направиться на части. И в сопротивлении разделению возник атом.

Также Платон в переломный момент своей теории идей поддается влиянию этого суждения. Идея есть гипотеза. Для математики это, возможно, приемлемо. Но как быть, когда речь идет о последнем основании нравственности? Должен ли и здесь якорь обоснования держать грунт? Идея блага должна значить больше, чем способна дать наука. Она должна означать истину «по ту сторону бытия» – по ту сторону бытия, которое в конечном счете обеспечивается наукой идеи. В этой тенденции к способу обоснования этики, который Кант назвал «приматом практического разума», у Платона возникает великая резиньяция на самое глубокое средство, которым он располагает. Он отказывается от обоснования, потому что требует для идеи блага более глубокого основания. Так он бросается в объятия бесконечного суждения и образует понятие, которое неточно переводят как «безусловное». Anhypotheton (беспредпосылочное) – это попытка образования нечто, которое должно характеризоваться обходом, преодолением, превосхождением гипотезы. Таким образом, и идея блага, принцип этики, была освещена с использованием бесконечного суждения.

Из менее фундаментальных, но очень важных и значимых понятий вспомним лишь идею бессмертия. Она также является примером бесконечного суждения. И как бы ни относиться к доказательствам, которые для нее возможны, ее значение для развития принципа души бесспорно. Душа изначально была почти больше принципом смерти, чем жизни. Через образ тени она постепенно становится принципом живого. Но сначала лишь для живого тела, чьи жизненные явления она собирает в единстве. То, что душа в конце концов смогла стать принципом духа, она обязана сопротивляющемуся направлению на смертное. Из смертного животного так всплыл в человеке, в душе человека, источник духа. Мировая душа также помогла усилить направление против смертного.

Таким образом, во всех областях научного мышления применяется средство бесконечного суждения. От фундаментального применения в математике мы пока отвлечемся. Также и от того, которое становится возможным благодаря математике. В гуманитарных науках оно повсеместно в eminent (выдающемся) употреблении, и особенно в юриспруденции, где наиболее важна точная определенность понятий. На выдающихся примерах можно увидеть, что обходный путь бесконечного суждения используется там, где нужно через его содержание довести до определения происхождение того понятия, которое составляет проблему. Таким образом, так называемое, но отнюдь не так понимаемое ничто становится операционным средством, чтобы привести каждый раз рассматриваемое нечто к его происхождению и, следовательно, собственно к определению.

Однако даже перед лицом столь важных примеров должно сохраняться сомнение: какую защиту имеет суждение этого обходного пути против полного заблуждения; какую уверенность против произвола и нелепости; какую гарантию, что начало не ищется на ложном конце. Это сомнение привело к пренебрежению бесконечным суждением на протяжении всего прошлого века. Правда, оно выражалось предательским образом, а именно в шутках, которые при столь важных вопросах не только неуместны, но и при грубой природе этих шуток не должны быть признаками духовной свободы. Гегель начал в этом тоне, а Лотце подражал насмешке в той же манере.

Они, например, не учли, что и материалист может сказать: душа не смертна. Напротив, только тот может сказать: душа бессмертна, кто держится души как принципа духа. И так обстоит дело с понятием нематериального вообще. И не-человек может означать нечто иное, чем отличие от животного или ангела, что, впрочем, тоже может быть полезным; например, отличие человека от сверхчеловека как не-человека. А что касается шуток, то им уже предвосхитил Оккам своим метким примером, который приводит Прантль: «Разница между предикатом бесконечным и предикатом лишенности. Несправедливым нельзя назвать что угодно, что не есть справедливое, потому что это не говорится об осле, но только о людях». Quodlibet (что угодно) исключается, и предполагается внимание к тому, о чем идет речь. Однако эти предосторожности, очевидно, нуждаются в более точной формулировке, которая требуется для более позитивных вещей, чем для отражения плохих шуток.

Приключенческий путь к открытию происхождения требует компаса. Такой компас предлагается в понятии непрерывности. В древности непрерывность по своему буквальному значению означала то, что удерживает вместе. Эта синехия (от греческого «связность») обозначает сплочённость или, в крайнем случае, связность. Данное понятие уже присутствует у Парменида, созданное для определения единого бытия. Оно служит не для определения единства мышления, а для единства бытия. Тем самым подготавливается примыкание атомов.

В античности понятие непрерывности было преимущественно ограничено геометрией. Аристотель, правда, в глубоких исследованиях связывает его со временем; но хотя у него время связано с числом, применение этого понятия к арифметике остаётся нереализованным; по крайней мере, оно не проводится в арифметике изолированно от геометрии.

Лишь в Новое время начинает проявляться более широкое значение непрерывности, так что её фундаментальная важность становится очевидной и для мышления.

Лейбниц, систематизатор гармонии, с особой охотой называет себя «автором принципа» или «закона непрерывности». И можно сказать, что его логическое право первенства в открытии исчисления бесконечно малых основывается именно на этом принципе. В письме к Арно (1690) он говорит:

«Chacune de ces substances contient dans sa nature legem continuationis seriei suarum operationum»

(«Каждая из этих субстанций содержит в своей природе закон непрерывности ряда своих операций»).

К понятию ряда мы ещё вернёмся при рассмотрении другого аспекта бесконечного суждения. Математический аспект пока остаётся вне рассмотрения. Для общей характеристики мышления мы обращаем внимание на выражение операций и на закон операций.

Непрерывность мы хотим выделить как закон операций для мышления, для суждения. Поэтому мы рассматриваем непрерывность не как категорию, порождаемую бесконечным суждением о происхождении; напротив, в соответствии со значением суждения о происхождении, ей должна быть приписана более глубокая и широкая значимость. Такое значение издавна утверждается за законом мышления в противоположность категории.

Непрерывность – это закон мышления.

Как закон мышления, непрерывность сначала существует независимо от ощущения, для которого есть лишь дискретность (различение) или даже просто единство кучи. Мышление порождает единство и связь единств. Таким образом, мышление, как мышление единства, обусловлено связью. А поскольку мышление есть порождение происхождения, то и происхождение обусловлено связью.

Никакой ужас пустоты не прерывает эту связь порождаемых единиц происхождения. Нигде не должно зиять пропасти. Ничто повсюду образует истинный переход, ибо оно есть отрицание нечто как данного – будь то в ощущении или иным образом. Только это отрицание ведёт к происхождению.

Если понятие вообще означает вопрос «Что есть?» и, следовательно, основание бытия, то суждение, которое, собственно, и порождает понятие, может быть вопросом: «Что не есть?» Но не должно соответствовать мне. Таким образом, обходной путь оправдывается как прямой. И в этом проявляется глубокая сила связи: непрерывность проходит через ничто.

Она утверждает, она содержит руководящий принцип: есть связь между элементами, если они мыслятся и требуются как порождаемые, а не как данные. Следовательно, непрерывность – это закон мышления той связи, которая делает возможным порождение единства познания и тем самым единства объекта и доводит его до беспрерывного осуществления.

Благодаря непрерывности все элементы мышления, поскольку они могут считаться элементами познания, порождаются из происхождения. И относительно единства объекта мы увидим, как все методы науки, соединение которых приводит к конституированию объекта, основаны на непрерывности.

Но не только каждый из этих методов сам по себе должен быть основан на непрерывности – возможность их соединения также обусловлена непрерывностью. Таким образом, непрерывность как закон мышления одновременно гарантирует связь всех методов и дисциплин математического естествознания.

Следовательно, закон мышления имеет решающее значение для познающего мышления. Непрерывность – это закон мышления познания.

Наконец, отметим, как в суждении о происхождении подтверждается родовой характер суждения. Здесь ещё нет множества элементов; само x должно быть порождено исключительно из своего происхождения. Тем не менее здесь уже происходит различение, а именно – от операционного понятия ничто.

Это последнее не следует рассматривать как равнозначный элемент мышления; скорее, оно обозначает лишь переход, осуществляемый благодаря непрерывности. Само бытие должно получить своё происхождение через небытие. Небытие – это не коррелятивное понятие по отношению к бытию; относительное ничто обозначает лишь трамплин, с которого должен быть совершён прыжок через непрерывность.

Но в противопоставлении этому искусственному, приключенческому образованию осуществляется различение. И тем самым оно одновременно подтверждается как объединение.

Ибо относительное ничто полностью фиксируется, без побочных смыслов, на своём коррелятивном нечто. В сохранении обоих направлений осуществляется и пребывает то объединение или единство, которое представляет собой бесконечное суждение как суждение о происхождении.

И само сохранение обрело в непрерывности новое выражение и глубокую выразительность. Насколько точно и одновременно всеобъемлюще суждение характеризуется через сохранение, это делает очевидной непрерывность, которая поэтому и должна быть установлена как закон мышления.

Она описывает и регулирует не просто одну, но первую основную черту мышления, направленную на происхождение. Поэтому её нельзя ограничивать более узкими и специальными научными методами.

Второе суждение: Суждение тождества

Создание первого элемента было в высшей степени искусственным. Оно, правда, смогло укрыться под защитой непрерывности, но это все же выглядит как хождение по кругу, ибо непрерывность устанавливает связь с теми сомнительными ничтожествами. Таким образом, элемент кажется построенным на зыбучем песке. И исторически сложилось так, что атаки софистов на мышление и его мнимые абсолютные ценности сделали своей мишенью те чудовищности небытия. Однако, как мы видели, в атоме, как и в других образованиях бесконечного, небытие продолжило свой победный бег через науку тысячелетий.

Но, конечно, античные классики не остановились на этом искусном приеме; они укрепили мышление другими гарантиями и обездвижили его иными рычагами. Снова мы должны обратиться здесь к Пармениду. Как он отождествил мышление с бытием, так он тем самым прежде всего охарактеризовал мышление через тождество. Оно не могло бы относиться к бытию через тождество, если бы само это тождество не было ему присуще. Тождественность бытия – это отражение тождества мышления. Именно оно способно распространить свое тождество на бытие.

Решающий шаг в этом вопросе делает также Платон. Идея есть двойная ценность. Она обозначает и запечатлевает истинное бытие. Но чеканный штемпель находится в мышлении, в чистом мышлении. Гипотеза образует связь: основание становится основой. Идея требует поэтому прежде всего сохранения как постоянства неизменности. Без обеспечения неизменности чистого мышления не было бы гарантии истинного бытия. Парменид провозгласил «то же самое». Платон не может насытиться нагромождением выражений для тождества идеи и субстанции. Она «всегда одинаково относится к тому же самому».