Система философии. Том 1. Логика чистого познания

Это понятие, которым предпочтительно оперирует естественная наука об организмах и за которое она цепляется в видах. Понятие отличается от закона. Но закон обязательно имеет понятие как свою предпосылку. И так, в понятии описательное естествознание настолько же связано с математическим естествознанием, насколько оно разведено. Связь в понятии, насколько она допустима, в то же время устанавливает связь мысли в обеих областях. И поэтому распространение логики на область описательного естествознания пока оправдано. В любом случае методы этой области ни в коем случае не остаются в оппозиции к математическому естествознанию, но рассматривают его как свой идеал, к которому они стремятся и к которому они приспосабливают свои методы.

С гуманитарными науками ситуация иная. Здесь связи не такие тесные, как там. И именно видимость близости соблазнительна и опасна. И питает эту иллюзию суеверие умозрения, проходящего через тысячелетия. Тождество природы и духа, материи и сознания – это вожделенная идея, в которой встречаются спиритуализм и материализм. И снова и снова это не остается надеждой на будущее, но на почве исследований пытаются снять заклятие, которое изгоняет обе сферы. Ввиду этой опасности, которая вновь нависла над нами, необходима осторожность и осмотрительность в размышлениях о том, как и в какой степени логика должна быть допущена к духовной науке. Но не может быть никаких сомнений в том, что эти отношения должны быть востребованы, что должны быть определены их характер, направление и мера.

Руководящей идеей здесь должна быть та, которую мы уже высказали в отношении психологии. Принципы гуманитарных наук не могут и не должны быть наделены логикой своей самостоятельностью, своей индивидуальностью, своим собственным содержанием в большей степени, чем психология. Но предрасположенность к этим основам должна, однако, лежать внутри логики. Здесь сразу же напрашивается мысль, что все науки – это, в конце концов, человеческая мысль. Каким бы правдоподобным ни казалось это рассуждение, мы не должны позволять себе руководствоваться им. Здесь мышление не рассматривается как человеческое мышление. Взаимосвязь можно искать только в понятии познания. И через него ядро правильного, которое лежит в предположении человеческого мышления, оно также встречается без возможности впасть в заблуждение.

Всепроникающее значение математики неоспоримо и для гуманитарных наук. История основана на хронологии. Политическая экономия основана на статистике. Юриспруденция имеет, по крайней мере, один из своих корней в понятии условия. А единство уже является важной проблемой в ней. Религию можно назвать логикой цели. Принцип цели лежит в основе всех ее вопросов. Через цель связаны Бог и природа. Но это не математическая, а скорее биологическая природа, с которой может быть связана цель. Однако это различие не признавалось, не признается. Поэтому, начиная с Аристотеля, наука и знание носят исключительно телеологический характер. На этом основана борьба нового времени против Аристотеля и против цели. И все же цель – это неизбежная, необходимая основа, если она обретается в точном методологическом фундаменте. Таким образом, по своей цели гуманитарные науки сначала связаны с логикой через описательное естествознание. Логика должна определить вид порядка и ограничить его область, в качестве которой, в отличие от законов математического естествознания, понятие цели является эффективным и плодотворным.

Чем еще была бы этика без понятия происхождения? В нем лежит корень для основания этики: принцип свободы. Но он находится в старом споре с необходимостью, и поэтому, чтобы обеспечить саму свободу, становится необходимым осмысление необходимости. Поскольку свобода составляет методологическую основу этики, то и ее содержание вращается вокруг понятий сообщества и личности. А оно, в свою очередь, связано с логическими понятиями единства и динамического сообщества.

Наконец, эстетика тоже должна вернуться к логике во всей своей конструкции, а также в отдельных базовых понятиях. Решающим для этого является то, что одной из предпосылок искусства является природа, причем, конечно, не только и не столько биологическая природа. Число и размер – ее меры. Целое и части – ее нормы. А что есть гармония, как не пропорция? Таким образом, эстетика связана с логикой в основном понятии отношения.

Общим для всех гуманитарных наук, впрочем, как и для математического естествознания, является предпосылка, согласно которой мышление способно давать и обеспечивать фиксированные, неизменные результаты. Тождество Парминида – это полярная звезда всей науки и всех исследований, всего мышления. И так же, как тождество является первостепенным принципом, так и его противоположность, противоречие, является фундаментальным законом управления во всех областях исследования. Правильное должно оставаться правильным. А неправильное никогда не может стать правильным. Хорошее – это хорошее, а плохое – это плохое. Здесь не может быть никакого так называемого посредничества; так же мало, как истина может терпеть такое посредничество с неистиной. Таким образом, основные столпы мышления являются такими же предпосылками в гуманитарных науках, как и в мышлении о знании.

10. Суждение и категории

Элементы чистого знания стали выделяться и перечисляться рано, и сначала как понятия. Пифагорейская таблица противоположностей содержит почти весь перечень, который последующие времена использовали и лишь изменяли формулировки некоторых терминов. Затем Аристотель освободил эти основные понятия от схемы противоположностей; ибо идея противоположностей принадлежала другому, более космогоническому направлению. Но в то же время, несмотря на все прочие соглашения, он внес существенное изменение, поставив на первое место понятие субстанции. В частности, Пифагор открыл субстанцию, но не включил ее в таблицу: в ней отсутствовали и должны были отсутствовать противоположности. И только Парменид обнаружил в мысли единственный коррелят к ней. Но изменение, которое Аристотель внес в фундаментальные понятия, касалось еще более общего момента.

Предполагается, что основные понятия являются элементами чистого познания. Таким образом, согласно Пармениду, они являются в равной степени элементами как бытия, так и мышления. И нет сомнений, что Аристотель в своей метафизической логике придал им этот двойной смысл. Но он дал им имя собственное, которое сохранилось за ними до наших дней, хотя в этом имени воплощены трудности в понимании и трактовке логики. Лингвистически категория означает утверждение. Выбор этого слова можно хорошо понять. Все высказывания основываются, движутся в этих основных направлениях, которые обозначают категории. Поэтому все высказывания во всех видах и содержаниях научной мысли обусловлены этими основными формами высказывания. Все они, в их неисчислимом многообразии, поэтому могут рассматриваться только как модификации этих движущих сил. Таким образом, термин категория может быть понят и обоснован для элементов чистого познания.

Однако высказывание о словах относится к языку. В Логосе мы знаем внутреннюю связь между языком и разумом. Ссылка на язык не чужая, не внешняя, и все же она содержит опасное отвлечение. Логика может поддаться искушению основываться на грамматике. Но тем самым она потеряла бы свою ориентировку на чистое познание, как основу науки.

Эта трудность для логики усугублялась тем, что она, казалось, отвлекалась от чисто лингвистического интереса. Аристотель уже начал это отвлечение, связав высказывание с истиной. Но как Платон учитывал формирование мысли в слове, даже в слоге, и использовал для этого понятие «переплетение», так и Аристотель вслед за ним ввел понятие «синтез». Он тоже подчеркивал содержание и ценность мысли, «синтез к единству». Он не остановился на психологическом значении синтеза. Тем не менее, грамматическое выражение оказалось фатальным. Предикат, утверждение, не обязательно стал предложением, но он стал суждением. Категория – это не только выражение основного понятия, но и одновременно указание на суждение, на основные формы суждения.

И здесь угроза сопровождается выгодой. С самого начала идее базового понятия угрожал предрассудок, будто оно является врожденным для разума и наследственным его достоянием. Этот предрассудок сохранился. Когда Стоя выделила аксиомы, она обозначила их не только как общие понятия, хотя общее уже с Гераклита и далее имело запах природы; но и как естественные понятия. И во влиянии Стои во всех этих вопросах рационализма на современность, этот предрассудок также был усилен этой терминологией. Но подобно тому, как мыслительная структура Стои повсюду сталкивается с противоречиями, так и здесь можно найти противовес против этого направления к закрытым фундаментальным понятиям. Мыслители Стои в первую очередь разрабатывали формальную логику. И при разделении ее на части они позволили учению о суждении предшествовать учению о понятии. Мы видели, что это направление уже обозначилось в формулировке категории у Аристотеля. Элементы мысли, как и элементы бытия, фиксируются не только как понятия, но и как суждения.

Поэтому основная форма бытия, которая является основной формой мышлен- это не основная форма понятия, а основная форма суждения. Таким образом, и по отношению к содержанию и результату мышления синтез стал истиной, синтез стал единством. Все это уже пия, рисутствует у Аристотеля и может быть усвоено от него. Категории – это не врожденные понятия, а скорее основные формы, основные направления, основные признаки, по которым происходит суждение. С суеверием врожденности нельзя бороться и опровергать более эффективно, чем через характеристику основных понятий, как категорий, как способов функционирования суждения. Основное понятие, следовательно, состоит не в результате, а в действии. Таким образом, категория уже в своем названии содержит самую надежную защиту от ложного нативизма.

Несмотря на это большое преимущество, которое принесло с собой двойное значение или, по крайней мере, связь категории, с другой стороны, оно стало вредным. Прежде всего, возникло столкновение между суждением и предложением. И если основные понятия попали в подобие зависимости от частей речи, то для форм суждения возникло подобие такой зависимости от форм выражения суждения. Первый вид зависимости, каким бы опасным он ни был, нельзя было считать таким же вмешательством, как и второй. Ибо теперь могла возникнуть мысль, что только в той мере и только в той мере, в какой суждение может быть приведено к языковому выражению, вид суждения оправдан; что поэтому там, где пропозициональная форма не развита или искажена, приблизительно соответствующая форма суждения должна быть неудачной. А от вида суждения вывод идет к фундаментальному понятию, к элементу чистого познания. Такая серьезная опасность подстерегает определение элементов познания в исходе из суждения.

Кант усилил эту опасность. В его выведении элементов познания доминируют две точки зрения. Одна точка зрения лежит в его синтетических принципах, его формулировке оснований, принципов познания. Другая, однако, лежит в формах суждения, традиционно фиксируемых в «общей логике», его формулировке для формальной логики. Эти две точки зрения соответствуют двум его взглядам на априори. Принципы представляют трансцендентальное априори; формы суждения – метафизическое априори. Оба они обобщены в единстве сознания.

Но и это высказывание имеет оба значения. С одной стороны, оно означает, в соответствии с доминирующим значением, которое придается сознанию в новое время и особенно со времен Лейбница, предпочтительно единство принципов; в то же время, однако, оно означает и единство самосознания. Формы суждения соответствуют метафизической дедукции категорий, одним только именем которых Кант обозначает фундаментальные понятия. Но поскольку ценность априори в критическом понимании Канта заключается не в метафизическом значении априори, а скорее в его трансцендентальном обосновании и разрешении, это одновременно указывает на опасность, которая кроется в отходе Канта от традиционного разделения суждений.

Должны ли мы теперь полностью отказаться от таблицы суждений и попытаться определить элементы чистого познания как категории, как фундаментальные понятия? Но откуда мы их возьмем? С какой точки зрения и в какой области их искать? Конечно, можно сказать, что в области принципов математического естествознания. Но эти принципы нигде не изложены в виде хотя бы претензии на окончательную классификацию. Ньютон уже ограничил притязания на название в соответствии с лозунгом Галилея: «В книге природы философия написана математическими буквами». Однако этот лозунг не лишен двусмысленности. Только ли и исключительно математика содержит эти буквы? В названии Ньютона кажется, что она исчерпывает принципы. Правда, она дает принципы для Philosophia naturalis, так же как и у Галилея философия написана математическими буквами в книге природы. Тем не менее, это было поощрением к часто преобладающей двусмысленности относительно правильного распределения долей в принципах. В то время как мощные и глубокие сторонники механики в ту эпоху держались за долю метафизики, те, кто искал более строгой точности от исключительной связи с математикой, стремились вообще исключить метафизику и не стеснялись менять на нее смутное выражение опыта. Где же тогда принципы дошли до чистого устранения?

Трудность лежит глубже. Дело не только в том, чтобы провести различие между математикой и метафизикой ради принципов. Ведь математика сама по себе содержит метафизику. Поэтому необходимо сначала отличить метафизику в математике от метафизики в физике, чтобы иметь возможность перейти к принципам механики, как основам чистого знания. В более позднее время также можно заметить яркий пример ошибки, когда в обосновании механики опускается обоснование математики. Но если в пифагорейском элементе основание науки, определение ее чистого знания должно начинаться с математики, то взгляд неизбежно возвращается к суждению, и снова возникает мысль о том, правильно ли и возможно ли отказаться от суждения и его ориентации. Нельзя ли уловить опасность, присущую этой зависимости, не отказываясь полностью от руководства, которое с методической осмотрительностью, как кажется, лежит в формах суждения, несмотря на все опасения по их поводу? Давайте пока рассмотрим общую трудность в отношениях между категориями и суждениями.

Прежде всего, может возникнуть вопрос, можно ли предположить или предусмотреть соответствующее количество в обоих случаях. Кажется, будто прокрустово ложе с самого начала служило мерилом для категорий бедных. Действительно ли их должно быть так мало, чтобы их можно было свести к священному числу десяти или двенадцати? Если же их окажется больше, чем предполагалось до сих пор, то традиционно заданные типы суждений, уходящие корнями в язык, станут авторитетным препятствием. Следует ли установить новые формы суждения в соответствии с возможными новыми категориями? Или вообще следует переделать шаблон суждений? Проблема происхождения, как новая основная проблема логики, могла бы, по-видимому, стимулировать это.

В противоположность этому мы придерживаемся исторической точки зрения, согласно которой подлинные творческие элементы научной мысли проявляются в истории научной мысли и, таким образом, уходят своими корнями в античность. Мир греков не только в искусстве является галереей образцов; для науки его философия также содержит все основания и все мотивы для вечных перестроений одного и того же. В разделении суждений, правда, только после расцвета античности расширился обзор, но он шел по старым следам и логически вписывался в них.

Если, таким образом, вопрос о количестве решен, то остаются другие несоответствия между категорией и суждением. Допустимо ли, чтобы в одном типе суждения выделялось большинство категорий? Если мы не хотим ограничиваться традиционным числом, то такая необходимость должна иметь место. Но не делает ли это смысл суждения непрозрачным, каким бы кратким и универсальным оно ни стало в результате? Однако эта проблема работает на пользу суждению. Таким образом, форма суждения снова становится текучей и пригодной для использования. Никакое фиксированное, неизменное содержание не должно быть вложено и зафиксировано в ней; скорее, она должна проявить себя как область-источник, способный оплодотворить новые скопления проблем. А внутренняя последовательность категорий, которые в своем большинстве проистекают из одного типа суждения, имеет в нем проводник, благодаря которому их генеалогическая связь остается надежной.

Однако наиболее сложной проблемой может быть следующая. Может показаться, что действительное ядро категории лежит в одном типе суждения, тогда как при более глубоком понимании оказывается, что корнем является другое. Возможно, категория доросла до своего глубинного смысла только в ходе развития науки и поэтому только сейчас стала очевидной проблемой. Таким образом, можно ошибиться в соответствующем суждении или вообще пропустить его. Здесь, казалось бы, нагромождается непримиримое различие между категорией и суждением. Однако уже в обсуждении трудности начинается установление равновесия. Как можно было бы найти более подходящую форму суждения для новой категории и ее нового значения, если бы между категорией и суждением не было такого фундаментального соотношения? Скорее, форма суждения в своем темном порыве устремилась к цели, которую позднее развитие науки прояснило. Но как определенно новая версия связана со старым ядром, так определенно и направление нового выражения мотива категории должно быть обозначено в типе суждения.

Придерживаясь отношения категории и суждения, мы не предполагаем разделения между ними таким образом, что только ряд и деление одного, будь то суждения или категории, должны стать руководством для другого, но мы предполагаем непрерывную взаимосвязь между ними. Соответственно, не только один тип суждения может содержать большинство категорий, но и одна категория может содержаться в нескольких типах суждений одновременно. Ветвление и разветвление мотива в то же время расширяет его укорененность. Границы типов суждения, надо думать, настолько подвижны по отношению к категориям, что не теряют своей собственной структуры. Направление между категорией и суждением является взаимным. Категория является целью суждения, а суждение – путем категории.

11. Суждение и мысль

Мы рассмотрели значение суждения в слове категория. Беспокойство, возникающее в высказывании из-за нивелирования суждения в пропозицию, разрешается другим значением категории. Суждение, которое в любом случае отличается от речи, от логоса, своим отношением к истине, связано с познанием имманентностью категории в нем и избавлено от всякой зависимости от грамматики.

Возможно, есть еще одно методологическое преимущество фиксации термина суждение. Мы знаем, какой опасности подвержено мышление. Оно не только неопределенно в отношении своего содержания, но и соответствует ему как процесс и деятельность сознания. Столкновение с психологией для логики еще опаснее, чем с грамматикой. Мышление не должно быть нивелировано с воображением. Различие между мышлением и воображением не дало достаточного сопротивления этой угрозе. Поэтому следует считать благоприятным обстоятельством, что мышление было квалифицировано как суждение для целей логики. И теперь мы должны рассмотреть значение мышления как суждения.

Мышление, как мыслящее в познании, оказалось для нас порождением. Нам понадобилась эта предварительная характеристика мышления, потому что мы хотели провозгласить нашу логику логикой происхождения. Но порождение остается неопределенным, если оно не мыслится как порождение начала. Объяснение выражения чистое познание также требует этой характеристики мышления. Мы также видели, что само порождение является продуктом. Таким образом, вторичное значение сходства было отвергнуто. Сама деятельность является содержанием, которое должно быть произведено.

Единство также подчеркивалось как содержание мышления. Большинство также мыслилось как единство производства. Неверно и ошибочно думать, что мышление состоит в том, чтобы производить так называемое единство в многообразии большинства, и в этом его достижение. Это единство – своего рода упорядочение, собирание и группирование, которое, конечно, также относится к деятельности мышления, но ни в коем случае не исчерпывает ее. Объединение, в котором происходит производство единства, имеет более строгое, более краткое значение. Объединение распространяется не только на единство, но и на большинство. Большинство также является задачей производства.

Ошибочное мнение, что мышление, как единство, состоит в образовании порядков, имеет своей основой фундаментальный предрассудок, что мышление получает свой материал от ощущений и что мышление теперь должно обрабатывать этот материал. С другой стороны, мы также думаем о большинстве как о единстве, которое должно быть произведено; для большинства также стоит задача объединения производства. В этом определении мы понимаем положение о том, что деятельность производит содержание. Целостное, неделимое содержание мысли должно быть продуктом мысли. И именно вся неделимая деятельность мысли сама образует это содержание. Этого единства производства и продукта требует понятие чистого мышления. Отношение мышления к познанию потребовало и способствовало такому значению мышления. Посмотрим теперь, как эта характеристика мышления доводится до более точного определения с точки зрения суждения.

Отличие мысли от воображения, которому способствует суждение, приводит к другому отличию. Кажется неразрешимым, авантюрным парадоксом, что мысль должна производить свою собственную субстанцию. И все подозрения и насмешки, которыми всегда страдал ложный априоризм, кажутся здесь опровергнутыми. Напротив, можно было бы с энтузиазмом поддержать старое аристотелевское различие между материей и формой, чтобы сохранить форму только для мышления, а материю оставить для ощущений. Мы уже знаем, что тем самым отказываемся от чистого мышления в том смысле, в котором мы его требуем. Но кто-то, возможно, предпочитает подчиниться этому строгому значению чистоты, чтобы избежать головокружения, которое охватывает его при этом требовании. Здесь на помощь может прийти различие, которому способствует мышление как суждение.

Субстанция мысли не является исходной субстанцией сознания. Это не психологическое содержание и не психологический процесс. Чистое мышление не есть идеи, не есть процесс сознания. Таким образом, содержание мысли – это вовсе не субстанция, а единство. А всякое большинство само должно быть единством. Субстанция, таким образом, не есть только разнородная предпосылка, как субстанция ощущения; но субстанция мысли может быть только содержанием, то есть только единством. Какие еще требования следует предъявлять к этому содержанию с других точек зрения, здесь остается за рамками рассмотрения. Здесь речь идет только о логике: только о мышлении познания, а не о психологии с ее процессами сознания. Мышление познания требует мышления как единства и только как единства. Этот смысл и значение могут быть получены из суждения: Деятельность сама по себе есть содержание. Производство само есть продукт. Объединение есть единство. Вот насколько характеристика мышления может быть взята с точки зрения чистого познания. Термин «суждение» вносит дополнительную ясность в эти глубочайшие трудности.

Выше мы описали мышление как целостную, неделимую деятельность. Это описание, однако, кажется противоречащим обычному взгляду на мышление. Уже Аристотель различал абстракцию и детерминацию в мышлении как негативное и позитивное направление мысли. На самом деле, первое не следует упускать из виду. Ложная этимология, под которой понимается немецкое слово «Urteil», подчеркивает это: разделение, обособление. Разделение должно предшествовать объединению; скорее, оно само является своего рода объединением. Но недостаточно думать о большинстве как о единстве. Необходимо также требовать, чтобы единство мыслилось как большинство. Точно так же недостаточно думать об объединении как о разделении. Разделение должно в такой же степени и так же определенно мыслиться как объединение. Без этого соотношения деятельность чистого мышления не обретает прозрачной определенности. После соотнесения, однако, эта деятельность кажется разделенной, амбивалентной. И все же мы назвали ее неразделенной.

Суждение должно помочь нам избавиться от этого сомнения, от этой трудности. В нем, согласно выражению Аристотеля, которое запечатлел Кант, я осуществляю «синтез к единству». Но мы сейчас признали этот синтез одновременно с разделением, с разъединением, с разводом. Что может означать развод к единству? И все же синтез – это не только операция с тем, что обычно называют единством. Синтез единства – это в такой же степени разделение, как и объединение.

Но это соотношение в целом нуждается в более точном определении. Конечно, нельзя считать, что может происходить произвольное чередование разделения и объединения, что мышление перескакивает с одного способа деятельности на другой и что энергия мышления проявляет себя в стимуле этого чередования. Психологический интерес к процессу осознания мысли вкрадывается здесь в логическое рассмотрение и притупляет его. Чередование здесь не может восхищать. Оно может рассматриваться только как беспокойство; и суждение безошибочно ставит проблему, что здесь речь идет о чем-то совершенно ином, чем чередование разделения и объединения. Разделение не должно появляться на сцене только для того, чтобы тут же уступить место объединению, которое само должно на некоторое время отступить перед разделением. Нельзя представлять себе зрелище мышления как такую смену сцен. Название суждения предупреждает об этом и предохраняет от этого.