Система философии. Том 1. Логика чистого познания

Но для Аристотеля это было главным действием его метафизики – сделать non-A жизнеспособным в лишительном значении: оно должно было означать потенциальное (dynamei on) в отличие от актуального (energeia или entelecheia on). Это сущее в возможности есть не-сущее по лишению. Оно лишено актуальности, поскольку еще не достигло ее. Здесь, таким образом, лишение относится еще не к тождественному A, а к идеалу, осуществление которого предстоит. Но, конечно, тождественное A логики метафизикой Аристотеля предопределяется как первообраз, предстоящий в ходе развития. Это то абсолютное prius, которое равнозначно сущему.

И эта метафизика не осталась столь абстрактной, как может показаться на первый взгляд. Она является принципом его биологии, в которой низшие организмы развиваются в высшие, тогда как в абсолютном prius высшая форма присутствует и присутствовала как образец. Таким образом, потенциальные формы суть, по лишению, не-сущее. Также из полного содержания его исследований и науки можно понять лишение. И в связи, который он установил между лишением и отрицанием, возможно, отсюда лучше всего понять странный взгляд, который, кажется, был у Аристотеля на отрицание, будто оно имманентно вещам.

Эта вычурность мстит тем, что он, хотя и образовал отрицание как глагол, все же не оценил его как деятельность, как осуществление суждения, и не удержал его законодательное значение в строгой надежности. Не абсолютный первообраз есть норма не-сущего, а суждение с его законом противоречия.

Но развитие сделало возможным и объяснимым не только понятие лишения. Не только развитие органических форм наводит на след недостачи; но и взаимодействие всех вещей без исключения в своем изменении позволяет распознать недостаток, пробел, изменение, происходящее с вещами. Что толку упорствовать в тождестве, если вокруг все показывает изменение? Но следует ли из-за этого отказываться от тождества? Или оно должно смягчить свою строгость и приспособиться к изменению? Конечно, тождеству нельзя так прямо это предписывать, но противоречию, возможно, можно подступиться посредством смягчений и ослаблений. Таким ослаблением является противоположность. Ее необходимо строго отличать от противоречия.

ПЛАТОН говорил, что великое может становиться малым; но идея великого утверждает тождество, равно как и идея малого. Подобно связи, подобно различению, изменение также является общим выражением логической проблемы. Однако оно уже непосредственно относится к вещам, тогда как связь и различение всё ещё сохраняют более скромный субъективный характер. Мы всё ещё далеки от вещей. Пока что необходимо создать в законах мышления защитные средства, которые должны уберечь нас от обманов вещей.

С изменением, возможно, примиряется противоположность. Поэтому противоречие не должно притупляться до противоположности. Противоположность, возможно, способна и даже должна примириться с изменением. Однако чтобы тождество при этом не поколебалось, противоречие должно сохраняться и отличаться от противоположности.

Противоположности, возможно, допустимы, их можно признать в общении и хозяйстве вещей. Но тем яснее должно быть выражено домашнее право мышления: противоречие должно быть изгнано с порога.

И здесь АРИСТОТЕЛЬ господствовал в терминологии. Он отличает противоположное (ἐναντίον) от противоречащего (ἀντιφατικός, ἀντικείμενον). Однако для обоих он использует выражение «противолежащее». В этом снова заключается двусмысленность, ибо «противолежащее» вовсе не обязательно означает «противное». Здесь вновь узнаётся отношение имманентности. И здесь также взгляд не является застывшим формалистическим предрассудком. Ведь из «лежания» возникает движение, а значит, изменение, которое по отношению к бытию удерживает небытие в седле.

Впрочем, это значение «лежания» как предпосылки движения, возможно, является одной из причин, побудивших включить «лежание» в число категорий. Так противоположность была принята как сожитель противоречия. И поскольку со времён ГЕРАКЛИТА весь спекулятивный мир воспевает неустанное движение и лишь неохотно внимает противоречию ПАРМЕНИДА, так и осталось, что с противоречиями обращаются так, будто они – и будто существуют только – противоположности.

ПАРМЕНИД доказал, что он провидец для всей спекулятивной будущности, когда железным резцом высек положение: «Сущее есть. Не-сущего нет». Как ГАМЛЕТ, он сформулировал это: «Быть или не быть. В этом – кризис». Но это сочли спекулятивной крайностью и сухим формализмом. Внутреннюю историю, внутреннюю искренность систем, особенно тех, которые хотели быть ничем иным, как системами, можно проверить по их отношению к этому критическому положению ПАРМЕНИДА.

Здесь бездна логики ГЕГЕля лежит совсем на поверхности. «Однако одним из основных предрассудков прежней логики и обыденного представления является то, что противоречие будто бы не столь существенное и имманентное определение, как тождество; более того, если говорить о ранжировании… то противоречие следует считать более глубоким и существенным… оно же есть корень всякого движения и жизненности; лишь поскольку нечто имеет в себе самом противоречие, оно движется, имеет побуждение и деятельность». Побуждение и деятельность – для чего? Для истины и нравственности? И для истины на основе математического естествознания? И точно так же для нравственности, без предпосылки исторических условностей в мифологии и религии?

Кажется, будто это уже не всерьёз, когда ГЕГЕЛЬ физиологически подтверждает противоречие. «Если же говорят, что противоречие немыслимо, то оно, напротив, даже в боли живого есть действительное существование». Если бы тогда хотя бы тождество восхвалялось как радость живого. Но оно ещё менее ценно, чем противоречие, которое якобы более существенно. Стало быть, нет спасения от этой боли. Оба закона мышления отправляются на свалку. «Школа, в которой единственно действуют такие законы, давно дискредитировала себя своей логикой, которая серьёзно их излагает, как перед здравым смыслом, так и перед разумом». Но эта «школа» означает историю научного разума. Она исходит от ПАРМЕНИДА. И эта насмешка, которая, таким образом, поражает автора тождества, отличает те системы философии тождества от классической истории тождества. Приключения романтики сами себя осуждают, опрокидывая судейское кресло тождества. Так нравственность гуманитарных наук гибнет вместе с истиной математического естествознания.

Плохим утешением является то, что благодаря диалектическому движению понятий, совершающемуся в «переворачивании противоположностей», расширяется горизонт исторического взгляда, а сравнительный, универсальный интерес к историческим событиям, явлениям и учреждениям всякого рода сам стал как бы более подвижным. Если контролирующие основоположения, стабилизирующие содержание мышления, разрушены, то во всей сфере нет безопасности. Достоверность познания прекращается, и потому философия должна оторваться от науки, в которой она образует единство знаний. Не только гуманитарные науки в их основе – закон нравственности – уничтожаются этим, но прежде всего математическое естествознание. Единство объекта имеет своей необходимой предпосылкой суждение противоречия. Конечно, не так, как мог бы полагать АРИСТОТЕЛЬ, что объект ещё не достиг своей энтелехии, пока он есть потенциально не-сущее; но, что хуже, объект вообще не мог бы состояться, если бы отрицание не способствовало его утверждению.

Это парадоксально, но решение содержит глубочайшее удовлетворение: что якобы самый субъективный вид суждения должен решать вопрос о конституировании объекта. Вся непрерывность и всё тождество не помогли бы, пока оставалось бы сомнительным, что малейшее изменение разрушает единство объекта. Конечно, этот вывод уже содержится в законе тождества; но можно было бы подумать, что закон тождества страдает ложной абстрактностью, что он действителен только для А и точно так же для В, но не учитывает, что В существует рядом с А и, как полагают, возникает из А.

Это движение и это изменение, конечно, происходят, и они потребуют точного объяснения. Но тем строже должна быть обеспечена ясность, чтобы отвергать изменение там, где оно недопустимо; где оно превращало бы А не в В, а в не-А в дурном смысле. Объект стал бы тогда самым жалким вопросительным знаком, если бы не существовало решающего права освободить его от этого сомнительнейшего состояния – именно от того, что он не есть нелепость.

Возможность заблуждения уже у ПЛАТОНА составляет важную проблему. Установление истины требует раскрытия источников заблуждения. И юмор ПЛАТОНА находит выход в этих местах, как в притче о сознании как голубятне, так что заблуждение могло бы возникать, когда вместо правильного голубя хватают неправильного. Таким же юмористическим сравнением является и то, где душа уподобляется восковой табличке. Пока речь идёт о психологическом объяснении, юмор уместен. Но когда на карту поставлена судьба истины, ПЛАТОН размахивает бичом сатиры. Как закон тождества есть закон мышления истины, так закон противоречия есть закон мышления лжи. Существует не только заблуждение – оно было бы психологично – существует ложное, не-истинное. И важно распознать его, отвергнуть, объявить его ничтожным.

С этой точки зрения закона мышления осознаётся принципиальное различие между не и недостатком. Нет недостатка истины, кроме тех случаев, когда он методологически обоснован. Но тогда он не носит скептического или духовно-самоубийственного характера. Не может быть сомнительной истины, чьим принципиальным уделом было бы оставаться сомнительной. Не может оставаться сомнительным, насколько простираются её полномочия и имеет ли она на перекрёстке окончательное право произнести уничтожающее «нет». Таким образом, закон противоречия действительно имеет дело с возможностью: а именно, с возможностью истины. Без отрицания оставалась бы возможность сомнения, противодействия истине.

Вместо того чтобы уже здесь призывать истину, мы можем остаться при суждении. Преемственность и тождество касаются содержания суждения; противоречие же – самой деятельности суждения. Деятельности не как процесса, а как акта суждения. Без отрицания суждение не могло бы быть признано ложным. Без осознания ложности не могло бы быть иного суждения, кроме суждения познания. Познание – основа науки. А наука нуждается в обоснованиях как в надежных основаниях, а не в сомнительных предположениях. Ценность гипотезы обусловлена суждением отрицания.

Даже у Декарта можно заметить интерес к проблеме заблуждения в связи с исследованием достоверности познания. Именно здесь у него проявляются неприятные следы теологической предвзятости. Тем не менее, он раскрывает бездну: Бог должен был бы быть злым духом, если бы не мог быть гарантом истины. Однако для пантеизма подобного ограничения всемогущества и всеведения Бога не существует. И безграничен, как его Бог, дух пантеиста. Уже выражение для диалектического движения выдает ложную тенденцию. Чтобы обеспечить тождество понятия, Парменид приписал ему устойчивость и лишил движения. Гегель провозглашает самодвижение понятий. В самодвижении они осуществляют свою историю. И кажется впечатляющим зрелищем эта смена сцен одного и того же понятийного субъекта. Но смелость выражения раскрывает ложное направление.

В мировой истории духа нет ни тавтологии, ни тождества – так же, как и на мировой сцене земной игры. Кажется повторением одного и того же, если полагают, что можно пренебречь различием между истинным и ложным, между добром и злом; если сводят противоречия к противоположностям. Однако возможна и другая точка зрения, а значит, и другой повод для мнения, что один мотив проходит через всю историю. Но эта другая точка зрения основывается не на тождестве, которое включает в себя противоречие, а скорее на преемственности.

Преемственность утверждает и гарантирует глубокую связь между элементами чистого мышления. Чтобы обнаружить эту связь, она не отступает перед бездной остроумия, из которой возникает ничто. Во всех областях преемственность побуждает мышление к рискованной игре с этим ничто, чтобы из абсолютного происхождения породить относительное нечто, которое каждый раз составляет проблему. Мы уже познакомились с плодотворными результатами этого приема на важных примерах и не раз указывалось, что в этом отношении нас еще ждут важнейшие разъяснения. Преемственность с лихвой восполняет то, что могло бы быть здоровым в переворачивании противоположностей. Но если суждение о происхождении не должно быть дискредитировано как суждение о ничто, то должно добавиться суждение о «не», чтобы прояснить и удержать различие.

Таким образом, существует внутренняя связь между преемственностью и противоречием. Суждение преемственности создает пространство для того, чтобы не исключалась каждая операция, которая, казалось бы, затрагивает «нет». Но тем безусловнее должно действовать «не». Ничто не обязательно должно быть нелепостью. Но «не» снимает суждение. С другой стороны, противоречие вырывает объект из сомнительной ситуации – быть ему или не быть. Оно способно отрицать бытие. Поэтому преемственность может без опаски и уверенно совершать свои путешествия в земли ничто. Это не одна земля; это была бы никакая. В зависимости от проблем определяются области. Во всех вопросах всегда одна проблема: происхождение. Только мышление, порожденное из своего происхождения, действительно как познание. Путешествие направляется надежной звездой – законом мышления преемственности. Но оно также защищено знанием подводных камней. Их образует закон мышления противоречия.

В истории спекуляции есть нечто среднее, что кажется не-сущим в обоих значениях. И именно это понятие и своеобразное направление мышления, которое в нем проявляется, показывают в ложной связи различие между преемственностью и противоречием. Материя становится не-сущим в обоих смыслах. Ведь у Платона она – явление. А явление разыгрывается в пещере. И что же в ней хорошего? Не является ли она ареной и основанием зла? Так она становится видимостью, лишенной бытия, которой недостает блага. И у нее остается лишь перспектива развития, дополнения и улучшения. Или же права другая точка зрения: она есть и остается не-сущим. Она – ложное и основание зла и порока. В этот тупик неоплатоническая спекуляция загнала основное понятие me on (не-сущее). Связь преемственности и противоречия обусловлена их различием.

Эти первые три вида суждения можно объединить под традиционным названием качества. Хотя «свойство» – это общее название, которое со времен Демокрита относится как к условному, так и к истинному и существенному. Но оно обозначает именно последнее, и второстепенное должно подчиняться этому собственному значению качества так, чтобы определяться существенным. Важно и весьма поучительно, что чистое мышление начинается с качества.

Если бы Аристотель начал свою таблицу категорий с него, а не с субстанции! Вся его метафизика стала бы иной. Само качество он выделил, как оно, впрочем, стоит у Платона в плодотворном обсуждении. Порождение чистого мышления не должно начинаться с самой вещи, так же как оно не должно начинаться с сущего. Из кажущегося ничто должно быть выведено нечто, чтобы получить истинное происхождение. В этом происхождении лежит источник качества. И этому происхождению соответствуют другие виды – тождество и противоречие. Все они определяют основную ценность чистого мышления, его основные права.

Поэтому при этих видах суждения находятся традиционные законы мышления. Различие, которое мыслится между законами мышления и категориями, состоит именно в этом основополагающем значении, которое приписывается законам мышления. Поэтому здесь видам суждения соответствуют не собственно категории, а на их месте стоят законы мышления. Также и происхождение – не собственно категория, а скорее закон мышления; и, как мы видели, закон законов мышления.

Поэтому название «происхождение» обозначало бы закон мышления более однозначно и всеобъемлюще, чем «преемственность». Последняя возникла на почве и в связи с проблемами математики. Но то, что речь идет именно о происхождении, эта главная вещь остается в тени. Основное требование происхождения распространяется на все виды чистого мышления. Но строже всего оно подходит к мышлению математики, в котором чистое мышление строго и образцово. Другим законам мышления сразу видно, что они должны подходить как к мышлению гуманитарных наук, так и к математическому естествознанию. На тождестве и его отрицательной проверке покоится вся ценность мышления, каково бы ни было его содержание. Оно не может прийти к своему содержанию иначе, как на основе этих основных прав чистого мышления.

Значение традиционного названия «качество» для этих видов суждения мы видим, таким образом, в том, что оно обозначает не только свойство тела или объекта, и даже не сущего, а свойство чистого мышления. Следовательно, и чистое мышление имеет качество. Это неточное выражение, обозначающее неопределенное общее свойство, которое, возможно, можно отнести и распространить на другие виды суждения; но только эти три вида соответствуют его точному и строгому значению. Они являются методически первыми условиями для определения чистого познания как познания объекта.

Они не только незаменимы другими средствами, но и их последовательность, порядок их применения не должны путаться. Они должны составлять первый шаг, который должно сделать чистое мышление; с ними второй шаг не может продвинуться дальше. Происхождение, тождество и противоречие образуют основу мышления. Это значение основы имеет качество. Нет ни тела, ни объекта, ни бытия до качества. Так наиболее остро проясняется значение качества: даже бытие не предшествует ему. Так тождество Парменида проводится за пределы его бытия. И, признавая теперь качество как основу, которая, несомненно, является чистым основанием, мы вступили на платоновский путь, ведущий от основания к бытию. Такую порождающую значимость мы приписываем, таким образом, качеству и, соответственно, видам суждения, которые оно охватывает. Ни бытия, ни объекта, ни познания до него. Но все бытие, всякий объект, все чистое познание – через него и из него.

Второй класс: суждения математики

1. Суждение реальности

Суждения качества должны означать основу и первый шаг, который должно сделать чистое мышление. Первый шаг должен подготовить второй. За основанием должен следовать построение. Качество ведет к количеству. После того как общие основные права чистого мышления обеспечены, может начаться образцовый способ чистого мышления, может начаться мышление математики. Но мы уже знаем, в каком смысле мы должны понимать математику: это математика математического естествознания. Поэтому мы не позволим себе испугаться того, что она утратит свою чистоту, будучи применена к естествознанию. Мы видим её чистоту не в её изолированности, а, напротив, именно в её применимости, в которой она, тем не менее, сохраняет методологическое руководство. Направляясь на проблемы физики, она не позволяет себя вести этой последней; но, исходя из своих основных прав, она разрабатывает методы, которые подходят для решения этих проблем физики. Таким образом, ценность чистоты возрастает перед лицом опасностей, возникающих из применения.

В физике повсюду речь идет о движении. И точно так же в математике всё есть становление. Именно в этом состоит методологическая ценность математического мышления, что все его содержания не принимаются как данные, а принципиально подлежат порождению. Возможно, в этом различие между новой и старой математикой: что точка зрения порождения в старой математике ещё не получила такого всеобъемлющего признания, как в новой. Там преобладает данное, и только аналитический метод в своей реконструкции данного представляет порождение. В новой математике, напротив, выражение порождения (Generatio) с самого начала стало обычным. Движение должно быть описано, должно быть определено. Ни один образ, следовательно, не может в конечном счете рассматриваться как данный; но, подобно тому как движение должно быть определено в своём прогрессе, так и математическое мышление должно следовать этому неустанному бегу, цепляться за становление и запечатлевать свои следы в его шагах.

Но именно потому, что математика должна относиться к движению и становлению и должна на них ориентироваться, именно поэтому сначала становится необходимой противоположная требовательность. Эту коррекцию означает позиция Парменида в противоположность лозунгу Гераклита: «Всё находится в движении», как Платон перефразирует изречение «Всё течёт». Если оно должно обрести полезный смысл, то ему должно быть дано в руководство слово о бытии и о постоянстве бытия. Иначе движение превратится в дикую погоню, и ни один прогресс в нём не сможет быть определён. Его стремительный шаг всегда должен оставаться шагом. Ступени должны быть различимы и могут быть зафиксированы, даже если вся картина представляет движение. Так уже начало истории мышления показывает, как становление и бытие принадлежат друг другу, и точно так же движение и постоянство. Но хотя постоянство уже появляется у Парменида, нет необходимости здесь уже думать о той роли, которую инерция означает для открытия законов падения. Наше требование, чтобы становление ради самого себя было стабилизировано, не может быть удовлетворено только через постоянство; задолго до того, как это может произойти, оно заявляет о себе и требует исполнения.

Суждение и закон мышления происхождения, который должен руководить всеми периодами чистого мышления, заявляет о своём притязании на этом новом повороте. Мышление математики должно прежде всего удовлетворить требованию происхождения. Иначе оно не принимает законного начала. Требование действует для самого начала и для любого прогресса в этом мышлении. Если математика как математика естествознания должна определять движение, которое протекает в неустанном прогрессе, то она должна установить происхождение этого движения. Это происведение относится не только к началу движения; но каждый прогресс его должен вновь и вновь возникать из того же самого происхождения.

Таким образом, отнюдь не только постоянство определяет бытие в становлении; но уже математика нуждается в фиксации и в шаг за шагом повторяемой фиксации ступеней, посредством которых она должна приводить свои образы к порождению, именно потому, что они служат для определения движения и должны соответствовать ему. Таким образом, требование происхождения приводит к новому подтверждению при первом шаге математического мышления.

В истории математического мышления этот шаг, конечно, не был первым. И поэтому понятно, что логика не придала ему фундаментального положения, которое ему присуще. Но весьма тревожным симптомом является то, что с момента изобретения исчисления бесконечно малых характеристика математического мышления не стремилась под руководящим вниманием этих других понятий и методов; обсуждения по-прежнему вращались вокруг лозунгов, происходит ли математика из опыта; преобладает ли созерцание или мышление; или даже должно ли ощущение иметь руководящую роль. Эти взгляды и спор о них в какой-то мере понятны, поскольку речь идет о античной геометрии и связанной с ней арифметике. Но анализ бесконечного не мог оставлять сомнений в том, что эти обычные различия должны быть полностью устранены. Ибо здесь отказываются не только от ощущения, но и от созерцания по определению; и поэтому можно было бы подумать, что чистое мышление здесь фактически и признанно пришло к признанию. Однако если успех этого понимания в прежней логике отсутствовал, то в этом заключается явный симптом, что право чистого мышления в ней не достигло принципиального выражения.

Методически первый шаг, который мы должны признать в математике, – это тот, который она совершает в порождении бесконечно малого числа. Лейбниц и Ньютон оба сделали это изобретение. У обоих оно стоит в связи со всей их научной деятельностью. У Ньютона новое понятие называется флюксией, которая предшествует флюенте и лежит в её основе. Флюента представляет движение, как оно протекает в линии, тогда как флюксия представляет требование, что в некотором происхождении это движение должно иметь своё начало и продолжение. И Ньютон использует нуль, чтобы обозначить это начало как происхождение и как бы удостоверить его: x. Таким образом, это суждение происхождения, и обходной путь с ничто, с которым он оперирует, чтобы придать движению законное основание. И так мы узнаем здесь в понятии флюксии самый яркий пример нашего первого вида суждения.

Лейбниц исходит не предпочтительно, как Ньютон, из проблемы механики, а из проблем анализа. Но связь с внутренним единством его мира мыслей у него не менее присутствует в его определении нового понятия числа. Он руководствуется в обозначении дифференциала точкой зрения разности; но он осмеливается определить её как бесконечно малую. Ему недостаёт неделимого (Indivisibile), с которым предшественники пытались считаться и мириться. Он имеет честность, которую следует ценить выше смелости, что понятие, которое должно было стать основным понятием числа и величины, не только отнимается у ощущения, но и у созерцания; не говоря уже о том, чтобы оставлять контроль у созерцания. Конечное, всё конечное, поскольку оно попадает в область математики, должно в этом новом числе получить достаточное основание; и это основание конечного бесконечно мало.