Hope for love

«Чтобы было потом о чём вспомнить…

И я никогда не забуду

Слова, чем напичканы фразы…»

Может, я не знала, кто я.

Но в этот момент я была живая.

Настоящая.

Пусть разбитая. Пусть сломанная.

Но больше не молчала.

«Любил и любить буду —

Тебя – предел моих фантазий…»

Я обняла себя. Неловко. Как чужую. Но всё же – впервые за долгое время – с теплом.

Пусть и тем, что остался от кого-то.

Тем теплом.

Я не знала, сколько времени прошло. Часы словно исчезли – растворились в темноте, в слезах, в тишине, что висела надо мной глухим куполом. Я просто сидела на этом чёртовом поле, прижав колени к груди, и рыдала. Не тихо, не сдержанно – а так, как плачут только те, кто дошёл до предела. Так, будто вместе со слезами рвётся наружу сама душа. Грудь сдавливало так сильно, что казалось – внутри не сердце, а смятый лист бумаги, на котором кто-то безжалостно вычеркивал каждую строчку, каждое воспоминание, каждую надежду.

Музыка не успокаивала – нет. Она не гладила, не лечила, не давала облегчения. Она понимала. Чувствовала меня до самого дна. И от этого становилось только страшнее: ведь если даже в песне звучит моя боль, значит, я уже не одна с ней. Значит, кто-то тоже это проходил… но кто-то, возможно, не справился. Я боялась, что стану этим кем-то.

Мне хотелось всё бросить. Всё, что казалось жизнью. Уехать. Исчезнуть. Открыть новую главу, чистую, без исправлений, без прошлых мазков. Но я не могла. Не сейчас. Я была парализована этой тягучей, липкой тоской, этим страхом перемен, от которого сжимается живот. Ведь за новыми дверями неизвестность, а я ещё не научилась жить без опоры, без этой комнаты, в которой знала каждую трещинку, каждый запах, каждый звук ночного скрипа дерева.

Я представляла, как закрываю за собой дверь своей маленькой, но такой уютной комнаты. Где всё – моё, мамино, тёплое. Где шкаф во всю стену всегда слегка заедал, но именно это заедание я любила. Где кровать – большая, слишком большая для одной, но в ней я чувствовала себя в безопасности. Где старая плазма включалась с хрипом, но всё ещё показывала мамины любимые фильмы, которые я оставляла на фоне, чтобы не чувствовать себя такой одинокой. Где в углу стояла гитара. Маминая гитара. Тонкая, изящная, чуть поцарапанная временем, но будто живая. Я столько раз хотела взять её в руки, прижать к груди, сыграть хоть одну простую мелодию – но пальцы замирали. В груди вставал ком, голос исчезал, а в голове звучал только один вопрос: какое я имею право прикасаться к тому, что ушло вместе с ней?

Петь? Боже, как я мечтала спеть. Слова, рвущиеся где-то изнутри, должны были стать песней. Но язык не шевелился. Горло было тугим, как узел. Ни слова. Ни звука. Только тишина. Такая плотная, что казалось, она душит.

На улице было довольно тепло. Поздняя весна, почти лето. Воздух насыщен запахом влажной травы, земли, и чего-то далёкого, едва уловимого – может быть, сирени, может, чьих-то чужих надежд. Я сидела в кожанке, давно промокшей на спине от слёз и испарины, но холода не чувствовала. Ни в теле, ни в сердце. Всё внутри было притуплено, заморожено этой болью. Она, как яд, разлилась по венам, не убивая, но делая каждое движение – будто через ломоту, через сопротивление собственного тела.

Я думала, что если закричу – по-настоящему, как тогда, – если вырву из себя всю эту боль, всё, что накопилось за годы, за недели, за эти последние, особенно одинокие дни, – станет легче. Что эта ночь заберёт у меня обиды, разочарования, чувство вины и усталость. Но облегчения не пришло. Ни через час. Ни через три. Только слёзы. И онемение. И выжженная пустота, как будто внутри меня теперь нет ничего, кроме воспоминаний, которые гниют, потому что их никто не трогает, не лечит, не делит со мной.

Мне казалось, что если я сейчас закрою глаза и исчезну, мир этого даже не заметит. Никто не споткнётся о пустое кресло, не увидит на подоконнике забытую кружку с чаем, не поднимет трубку, когда я не позвоню.

И всё же я оставалась там. На земле. В этой ночи. В этой боли.

Потому что, может быть, внутри меня что-то всё ещё надеялось. Что-то крошечное. Едва живое. Но живое.

Сколько я так просидела – не помню. Только небо постепенно светлело. Тьма отступала медленно, с ленцой, как будто тоже не хотела уходить. Появился тот серый, размытый рассвет, когда всё вокруг будто затянуто лёгкой вуалью: трава блестела росой, воздух стал плотнее, влажнее, а птицы ещё не пели, будто ждали разрешения на жизнь.

Я встала с земли, с трудом – ноги затекли, джинсы намокли, а спина заныла. Казалось, что старость наступила за одну ночь – настолько сильно болело всё тело. Но внутри было… чуть тише. Не лучше. Не спокойнее. Просто тише. Как будто мои слёзы смыли самый верхний слой этой боли, обнажив не исцелённое, но по крайней мере дышащее.

Я вернулась к машине. Осторожно села за руль, как будто боялась потревожить саму тишину. Не включала музыку. Просто завела двигатель. Он рыкнул и затих в равномерном гуле. Теперь мне не хотелось мчаться. Не хотелось убегать. Только доехать. Вернуться. В знакомое, пусть и чужое теперь, пространство, где я хотя бы знала, где лежит плед, а где – мамина старая кружка с надписью «Любовь – это ты».

Машина катилась по шоссе плавно, как будто у неё закончился запал, как и у меня. Дорога пустая, обочины утопают в лёгком тумане. Солнце ещё не показалось, но свет уже проникал сквозь серую ткань облаков. И в какой-то момент – может, на пустом перекрёстке, где стоял покосившийся знак, может, когда я переезжала старый мост – я вдруг поняла: я всё ещё здесь.

Я – всё ещё есть.

Сломанная. Опустошённая. Одинокая. Но живая.

И это было не победой. Не вдохновением. Это было просто фактом, с которым я больше не могла спорить.

Я доехала до дома, припарковалась, заглушила мотор и долго сидела, уткнувшись лбом в руль. Мне не хотелось выходить. За дверью – реальность. А здесь – я, выжженная после ночи, но не сдавшаяся.

Когда я всё же поднялась и вышла, то первое, что увидела – это как в моём окне отражается свет. Тот самый, мягкий, утренний. Он не обещал счастья. Но он обещал, что будет ещё день. И ещё. И ещё один.

А это, наверное, уже что-то значило.

Я поднялась по лестнице медленно, будто шаги давались тяжелее, чем в самую изнуряющую тренировку. Рука скользнула по холодному перилам – знакомому изгибу, по которому я в детстве каталась вниз, несмотря на папины запреты. Сейчас же мне казалось, что я не поднимаюсь домой, а пробираюсь в чью-то чужую, забытую жизнь.

Дверь в комнату открылась с привычным щелчком. И всё внутри было… как прежде. И совсем не так.

Я застыла на пороге.

Тёплый пол в коридоре с мягким ковром, где когда-то мама ставила свои тапочки. Шкаф во всю стену, немного пыльный, но всё такой же родной. На зеркале – моё отражение, взлохмаченные волосы, тусклые глаза, красный нос, но это я. Даже если уже не знаю, кто именно.

Моя кровать – не заправлена. Простыни скомканы, плед сброшен, как будто я бежала отсюда в панике, и, наверное, так и было. На подушке отпечаток головы. Я посмотрела на него, как на свидетельство того, что ещё вчера была частью этого пространства. Что эта комната всё ещё моя.

На стене, под светом утреннего солнца, висела старая рамка. Мамино фото. Она смотрела оттуда так, будто всё понимает. Её глаза – полные тепла, глубины, которой мне так не хватало. Мне показалось, что она улыбается грустнее, чем раньше. Или, может быть, это я смотрела иначе.

Я прошла к углу, туда, где стояла её гитара – с потёртым корпусом и старой струной, которая давно лопнула и так и не была заменена. Пальцы потянулись к ней сами. Я провела ладонью по дереву, как по её плечу, будто прощаясь.

В воздухе пахло комнатой – легкий аромат пыли, старых книг и чем-то очень личным… моим. Этот запах я не чувствовала давно, как будто теперь он открылся только потому, что я действительно вернулась, не просто телом, а всей собой, со своей разбитостью, со своей правдой.

Я села на край кровати, прислушалась. За окном кто-то включил воду – соседский кран, как всегда. Где-то внизу хлопнула дверь. Но всё это было уже неважно. Эта комната – моя крепость. Пусть осыпавшаяся, покосившаяся, но выстоявшая.

Я обняла подушку, уткнулась лицом, и впервые за долгое время позволила себе просто лежать. Без мыслей. Без планов. Без масок.

Пусть всё подождёт.

Мне нужно было это утро, чтобы снова дышать. Чтобы снова почувствовать, что я не растворилась. Что я ещё здесь.

Сон пришёл не сразу. Долго вертелась, то поджимая колени, то раскидывая руки, как будто искала в постели место, где не будет больно. За окном утро постепенно сменялось серым дневным светом, но я всё равно погружалась в полудрёму – не совсем сон, не совсем явь.

И вдруг – тишина сменилась светом.

Я оказалась где-то на краю лета – высокое поле, залитое солнцем. Ветер колыхал жёлтую траву, как мягкие волны. Было тепло. Не от погоды – от самого воздуха. Он дышал добром. Спокойствием. И в этом безмятежном пространстве я вдруг увидела Её.

Она стояла немного поодаль. В белом. Волосы собраны, как всегда – в небрежный пучок. Тот самый, в котором она бегала по кухне, пока пекла оладьи. Тот, который я пыталась повторить, но никогда не получалось так красиво.

Я замерла. Мне стало страшно пошевелиться. Я боялась, что если сделаю шаг – всё исчезнет.

Но мама посмотрела на меня и… улыбнулась. Та самая улыбка, лёгкая, чуть печальная. Как будто знала всё, что я чувствую, и любила несмотря ни на что.

– Мам, – выдохнула я, и голос дрогнул, стал детским, испуганным, как в ту ночь, когда я впервые поняла, что её больше нет.

Она подошла. Не спеша. Как будто знала, что время в этом месте течёт по-другому. И когда она оказалась рядом, я вдруг почувствовала – пахнет ею. Её духами. Её кожей. Её добром.

– Я так устала, – прошептала я. – Мам, мне тяжело. Я не знаю, кто я. Всё разваливается.

Мама не ответила. Просто положила ладонь на мою щёку. Тёплая. Родная. Та, которая когда-то гладила меня, когда я плакала ночью. От прикосновения слёзы сами скатились по щекам. Но это были другие слёзы. Не от боли. От облегчения.

– Ты сильнее, чем думаешь, – сказала она, тихо, почти беззвучно, но я услышала. – Но не обязана быть сильной всегда.

– Я чувствую, будто стала чужой себе… Я не знаю, куда иду.

– Просто иди, доченька, – шептала она, и ветер подхватывал слова. – Я рядом. Всегда. Даже если ты не видишь.

Я хотела обнять её. Сильнее. Долго. Вцепиться, не отпускать. Но сон начал ускользать. Поле становилось прозрачным. Воздух – холоднее. И мама уже растворялась в свете, в небе, в траве.

– Мам, подожди…

– Ты справишься. Я верю, – её голос уходил, будто сквозь воду. – Только не забывай себя.

И я проснулась.

На щеке – след слезы. На губах – вкус её слов.

И на душе – лёгкий след тепла. Тем теплом, что остаётся, когда тебя обняли там, где давно пусто.

Я лежала, не открывая глаз.

Будто надеялась – если не шевельнусь, если не пошевелю даже ресницами, – она не исчезнет. Всё останется. Поле. Ветер. Её руки. Голос. Но всё уже потихоньку гасло, как тихий костёр, догорающий в холодной земле. Исчезал запах лета, её парфюма, тепло руки на щеке.

Я открыла глаза. Потолок. Тот же, но будто уже не такой. Как будто в нём что-то изменилось. Или, может, во мне. Стало тише внутри. Не глуше – нет. А именно тише. Как после бури.

Тело было разбито, словно я пробежала марафон. Веки тяжёлые, подушку промочила слезами, о которых и не помнила. Но сердце… сердце било чуть ровнее.

Я села. Поставила ноги на пол. Дерево под ногами было холодным и реальным – как будто жизнь вернулась в детали.

Огляделась. Моя комната. Та же. Но я смотрела на неё иначе. Как будто это место – единственное, где я могу быть хрупкой и не просить прощения за это.

В углу – мамина гитара. В этом утреннем свете она казалась почти живой. Струны – как жилы. Я раньше боялась даже к ней подойти. Казалось, трону – и расплачусь. Но сейчас… было не страшно. Больно, да. Но не страшно. Я просто смотрела на неё. Как на память, которая больше не рвёт в клочья, а обнимает.

На подоконнике – чашка с недопитым чаем. Холодный. Как и вчера. Но рядом – солнечный луч. Он пробивался сквозь штору и ложился точно туда, где стояли старые мамины духи. Те, что я берегла. И именно в этот момент в комнате будто пахнуло тем самым запахом. Её запахом. Или я всё ещё чувствовала его из сна?

Я поднялась, прошлась по комнате. Коснулась шкафа, стены, шкатулки с детскими безделушками. Все эти вещи, которые я раньше не замечала – они вдруг заговорили. Не словами, нет. Просто стали частью истории, которую мне теперь не страшно вспоминать.

Я подошла к зеркалу.

Увидела себя.

С заплаканными глазами. С красными веками. С растрёпанными волосами и чем-то новым внутри. Усталость не ушла, нет. Но и ненависти к себе не было. Я просто смотрела. Искала. Не идеал. Не ту девочку, что всем всё должна. А себя. Настоящую.

– Спасибо, мама, – прошептала я.

Не знаю, услышала ли она.

Но в груди стало теплее.

Chapter 3

В школу я не пошла. Не могла. Даже если бы заставила себя встать, одеться, добраться до кабинета, – толку бы не было. Голова трещала, в груди всё саднило, а горло будто пережгло кипятком – от боли, от крика, который так и не вышел. Я просто набрала номер завуча, почти шепотом пробормотала, что заболела, и отключилась, не дождавшись ответа.

Лежала, не двигаясь, в своей комнате, в своём маленьком мирке, который сегодня казался таким незащищённым. Сквозь тонкие шторы пробивался мягкий утренний свет – тот, что кажется почти розовым. Он ложился на подушку, на край кровати, на тёплую кофту, брошенную на спинку стула. В воздухе стоял запах сирени. Её ветки росли прямо под моим окном, и каждую весну они цвели так ярко, как будто хотели доказать, что жизнь продолжается, несмотря ни на что. К ним примешивался лёгкий аромат ландышей – их принесла бабушка в вазе неделю назад, и хоть цветы уже начали увядать, дух их всё ещё держался.

Где-то за окном смеялись дети. Чей-то голос – звонкий, хрипловатый, – выкрикнул что-то вроде «не смей подглядывать!». Кто-то хохотнул в ответ. И издалека – едва уловимый запах карамели, видимо, открыли ларёк у остановки, жарят вафли или греют сгущёнку.

Всё вокруг было живым, шумным, настоящим.

А я – как будто смотрела на всё сквозь стекло.

Телефон завибрировал. Негромко, но в этой тишине звук казался почти резким.

На экране: новое сообщение. Имя в мессенджере – просто «О.».

О.:

«Доброе утро, С. Надеюсь, утро у тебя действительно доброе.»

Я смотрела на экран и молчала.

А действительно ли оно доброе?

Мир за окном – да. Всё как всегда: тёплый май, шум улиц, экзамены почти позади, воздух будто наполнен летом. Даже вода в реке уже нагрелась настолько, что можно спокойно нырять. Но во мне – тишина. Слишком громкая, слишком острая.

Иногда я забывала, кто я.

Сегодня – я не Мария Лучникова. Ученица. Девочка, у которой были планы на жизнь, мечты, надежды.

Сегодня – я София Броцкая. Девчонка, которая хочет увидеть реальный мир. Которая работает в забегаловке у дороги, где пахнет жиром и кофе, где официантки знают в лицо каждого дальнобойщика. Где можно быть невидимой. Где не надо быть «хорошей девочкой».

Рабочая смена – восемь часов. Это немного. Обычно клиенты тянутся один за другим, никто не задерживается, не задаёт лишних вопросов. Можно спокойно стоять за стойкой, слушать музыку в одном ухе, мечтать о чём-то своём. А вечером – мои, настоящие вечера. Симка, Мишка, скрипящие велосипеды, дорожная пыль и старые заброшенные тропы.

Телефон снова вибрировал.

Новое сообщение, от Екатерины – но она у меня в контактах подписана как «Карась». Да, странно. Но так вышло.

Карась:

«Заезд завтра на окраине, ставки большие. Будешь?»

Глаза сразу вспыхнули.

Это было как вспышка адреналина – короткая, горячая, почти наркотическая. Эти заезды – не просто гонки. Это было моё. Моя вторая жизнь. Или, может, первая. Не та, где оценки, правила и расписание. А та, где я – за рулём, с ветром в волосах, с дрожью в пальцах от скорости.

Моя ласточка – Audi RS5 – давно скучала по трассе. Её нужно было выгулять, почувствовать, как под капотом оживает рёв, как тело сливается с сиденьем, как время исчезает, и остаётся только момент.

Я не колебалась.

Пальцы сами напечатали короткое:

Я:

«Буду.»

А потом я снова откинулась на подушку, прикрыла глаза и позволила себе выдохнуть. Завтра – будет драйв, свобода, скорость. А сегодня… Сегодня я просто позволю себе быть. Без обязанностей. Без ролей. Просто – Мария. Или София. Или кто-то между.

Главное, чтобы снова почувствовать, что я живая.

Пол под ногами был холодный, как всегда – будто равнодушный ко всем моим состояниям. Я шагнула из комнаты в кухню, натянуто зевнула и лениво потянулась вверх, чувствуя, как хрустит позвоночник. По пути почесала затылок и смахнула с шеи непослушную прядь. Всё это было как некая утренняя хореография – движение за движением, без особого смысла, просто чтобы не чувствовать пустоту.

Поставила чайник, и пока вода начинала лениво булькать внутри, вытащила из шкафчика баночку с кофе. Насыпала две щедрые ложки зернового, две ложки сахара – сладко, слишком, но я всегда так делала, будто этот сахар мог компенсировать горечь во рту и во мне.

Глядя, как тёмный порошок медленно растворяется в кружке, я задумалась о завтраке. В холодильнике было скромно, но уютно по-своему. Мы никогда не жили в роскоши – не было у нас красной икры, тонко нарезанного лосося, папайи или манго в красивых стеклянных коробках, как на картинках из инстаграма. Но были обычные, честные продукты: молоко, пара дешёвых яблок, кусок хлеба в пекарской бумаге, вареники, и, кажется, кусок сыра, который нужно съесть до завтрашнего дня.

Папа берёг мои деньги – те, что я ему давала после побед на ставках и заездах. Говорил: "Это твоё. Я просто храню, чтобы не потерялось." Так что в доме было немного, но достаточно. А я… я и не стремилась к глянцевой витрине жизни. Здесь, в этой скромной кухне с ободранной плиткой на фартуке, я чувствовала себя собой.

Я остановилась на своём любимом: пельмени с сыром и сметаной. Простое, но тёплое блюдо – как будто родом из детства, где всё было понятнее и чище.

Пока они варились в кастрюле, я сделала глоток свежесваренного кофе. Горячий, терпкий вкус моментально согрел изнутри, и я с привычной тоской взглянула на часы – три часа до начала смены. Вполне достаточно. Я успею прожить утро.

Включила старенькую колонку, которая издавала характерный треск при соединении с телефоном. Листая плейлист, наткнулась на группу SEREBRO. Папа говорил, что это была любимая группа мамы. И хоть я слышала эти песни десятки раз, именно сейчас, именно в это тёплое утро, мне захотелось её включить. Как будто это был способ прикоснуться к ней. Услышать её, почувствовать в себе её голос, её дыхание, её любовь.

Выбрала без колебаний трек «В космосе».

«Ты акценты расставь без меня,

Я поправлю тебя осторожно.

Не хочу я хотеть без тебя.

Без тебя это мне невозможно…»

Голос SEREBRO лился мягко, знакомо. Я впервые за долгое время не просто слушала – я подпевала. Слова вырывались из меня неуверенно, будто я вспоминала, каково это – петь не ради шоу, не ради образа, а потому что так просит сердце.

Бёдра сами начали двигаться в такт – плавно, раскачиваясь. Пока нож ритмично резал огурец и помидор, а капельки сока оставались на пальцах, я чувствовала, как внутри что-то отпускает. В груди стало теплее. Как будто на пару секунд я перестала быть Марией Лучниковой, сильной, неприступной, на все сто. А просто девочкой на кухне. Девочкой, которая помнит маму по песням и улыбается, чувствуя её тепло где-то внутри.

Пельмени наконец всплыли к поверхности – пухлые, горячие, источающие тот самый простой запах, который всегда напоминал мне детство. Я аккуратно выловила их шумовкой, бросила сверху щедрую горсть натёртого сыра – он сразу начал таять, цепляясь за тесто мягкими нитями. Щедро плюхнула ложку сметаны, чуть посолила, сбрызнула чёрным перцем – мелочь, но папа всегда говорил, что в еде важен ритуал. Не просто поел – а отдал уважение себе, телу, моменту.

Я устроилась у окна. У нас не было полноценного обеденного стола, но на подоконнике стояла широкая доска, превращённая в маленький кухонный уголок. Отсюда было видно двор, в котором когда-то я гоняла с Симкой и Мишкой мяч, а теперь просто смотрела, как соседка выгуливает свою спаниельшу в смешном вязаном жилете. Солнце уже залезло в комнату – как незваный, но желанный гость. Ласковое, тёплое, почти июньское счастье.

Я ела медленно. Не потому что хотелось растянуть удовольствие, а потому что голова была тяжёлая от мыслей. Заезд. Завтра. Я.

"Буду." – короткое слово, которое я уже отправила Екатерине, но оно всё ещё раскатывалось эхом в голове. Не просто гонка. Там будет много людей. Большие ставки. Громкая музыка, чужие голоса, свет фар, рев моторов, запах бензина и дешёвого табака. Моя стихия, но одновременно и мой нерв.

Моя ласточка – моя машина – стояла сейчас на парковке, вся вымытая, отполированная, будто ждёт, когда я поведу её на танец с дорогой. Мы были как одно целое. Она слушала меня, чувствовала. Я знала её каждый звук, каждое подрагивание, как своё собственное тело.

И всё-таки… внутри что-то сжималось. Не страх – нет, мне не было страшно. А тревога. Будто я встала на какой-то край, и не знаю – сделаю ли шаг вперёд или просто закрою глаза.

Я отложила вилку, отпила кофе. Горький вкус опять ожёг губы, но я не отстранилась – наоборот, вдохнула глубже. В такие моменты важно чувствовать, что ты жив.

Музыка всё ещё играла, колонка слегка потрескивала. Песня перешла на другую, и там, в следующем припеве, снова были слова, которые будто обращались ко мне:

«Я хотела бы быть рядом,

Даже если ты уйдёшь…»

Я слушала, жевала, смотрела на танцующие пылинки в солнечном луче и думала – а если всё это закончится? Если завтра что-то пойдёт не так?

Но потом я усмехнулась. Мария Лучникова не задаёт таких вопросов. Она просто едет. До последнего.

До первой искры, до последнего поворота.

Я доела последние кусочки пельменей, сполоснула тарелку, оставив её сушиться, как будто это было чем-то важным – не оставить следов. На кухне запахло кофе, сыром и ещё чем-то… настоящим. Я посмотрела в сторону часов – оставалось чуть больше двух с половиной часов до смены. Время было. Но сначала – душ. Я хотела смыть с себя остатки сна, беспокойства, и… себя.

В ванной было прохладно – окна приоткрыты, откуда-то тянуло влажным воздухом. Я сбросила с себя одежду, зацепив плечом висящее полотенце, и шагнула в душевую. Повернула кран до упора – сначала горячая, потом – холодная, резко, как надо. И я стояла, пока не защемило грудь от ледяных струй.

Вода текла по лопаткам, стекала по спине, по ногам. Мурашки пробегали по телу, сердце стучало медленно, но отчётливо. Я закрыла глаза.

Холод всегда помогал мне собраться. Прийти в себя. Или – от себя уйти. Я провела руками по лицу, смывая липкую усталость и сон, потом зачерпнула шампунь, вспенила его и принялась мыть голову. Сначала быстро, механично, потом медленнее. Пальцы скользили по коже, массируя виски, затылок – в этих движениях было что-то почти материнское, заботливое. Я смывала не только грязь – я смывала девчонку, что несколько часов назад лежала на поле, ревела под музыку и чувствовала себя сломанной.

Пена стекала по плечам, по груди, с ней – моя слабость, моя растерянность. Всё то, что никто не должен был увидеть.

Когда вышла, обернулась полотенцем и встала у зеркала. Щёки розовые от холода, волосы тёмные и мокрые, на глазах повисли капли. Я смотрела на своё отражение и пыталась вспомнить, кто я на самом деле. Ответ ускользал. Как всегда перед перевоплощением.

Вернулась в комнату, где в углу стоял тот самый пластиковый чемодан. Вроде ничем не примечательный – тёмно-серый, с трещиной на боковой части, но именно он хранил мою вторую жизнь. Я наклонилась, открыла застёжку и на миг замерла.

София Броцкая.

Не гонщица, не дерзкая девчонка с отблеском в глазах. Обычная студентка. Скромная. Работящая. Почти незаметная.

Сняв халат, я медленно натянула на себя бежевое платье до колен – простое, почти бабушкино, с чуть собранной талией и тонкими рукавами. Оно было как фильтр, как туман: сразу же делало меня мягче, тише. Я даже двигалась в нём по-другому – не размашисто, а будто чуть медленнее, аккуратнее.