Ольга. Хазарская западня

– Она не просила Христа лечить её, в противоположность другим страждущим. Но всё же исцелилась, лишь коснувшись его.

– Ты права. А что же помогло ей исцелиться?

– Христос сказал, что исцелила вера. Он знал, что она верит в его силу, и его сила помогла? Так?

– Так. Но не только это. Одним из грехов, согласно христианской вере, является уныние. Уныние означает отсутствие веры, неимение надежды. Другой случай исцеления – когда ложе с больным четверо его близких людей спустили через крышу дома, где Иисус принимал страждущих. Помнишь?

– Я удивилась, что последователи Христа не менее нахальны, чем иные язычники, в своём стремлении достичь желаемого, – с улыбкой сказала Ольга.

– Христос не считает это нахальством. Некоторые говорят, что этот расслабленный получил исцеление только потому, что принесшие его имели веру. Но это не так. И больные бывают так малодушны и своенравны, что часто и на постели отвергают пособия лекаря и решаются скорее переносить страдания от болезней, чем терпеть неприятность от этих пособий. А этот согласился и выйти из дому, и быть вынесенным на площадь, и показаться множеству присутствовавших. Больные иногда решаются скорее умереть, нежели открыть свое несчастье. А этот больной поступил не так. Видя зрелище31 переполненным, вход заключённым, пристань заграждённою, согласился быть спущенным чрез кровлю. Так изобретательно сильное желание; так благоуспешна любовь.

Григорий замолчал, переводя дыхание и давая возможность Ольге осмыслить сказанное. На сей раз он остановился у столика, на который Руса поставила кувшин с греческим шипцом. Ольге вдруг бросилось в глаза то, как явно яркие цветы подчеркнули скупость красок внешности пресвитера – бледность его лица, тёмные волосы, чёрные брови. Григорий будто был начертан чёрными чернилами на светлом листе харатьи. Чёткими, немного угловатыми линиями. Рисунок высоких скул и разрез глаз выдавали в нём восточную, болгарскую кровь, но жёсткости, присущей некоторым представителям степных народов, в пресвитере не было. Вероятно, из-за несколько грустного выражения его глаз. А когда Григорий говорил столь вдохновенно, как сейчас, и его лицо озарялось внутренним светом, пресвитера вполне можно было бы назвать красивым мужчиной. Только вот мысли о чём-то телесном, мирском в его отношении казались полной нелепицей.

– Подлинно, «ищущий находит, и стучащему отворят», – продолжил речь Григорий. – Когда больной был спущен и поднесён, то Христос сказал ему: «Чадо! Прощаются тебе грехи твои». Услышав это, больной не выразил неудовольствия, не возроптал, не спросил у Лекаря: «Что это? Я пришел исцелиться от одной болезни, а ты исцеляешь меня от другой?» Ничего такого он не сказал и не подумал, но ожидал, предоставив Лекарю принять путь к врачеванию, какой ему угодно32.

– Христос вознаградил его за терпение и упорство в достижении желаемого, – промолвила Ольга неуверенно.

– Терпение, упорство в сочетании со смиренным принятием тягот своего пути. Так толковал сей описанный случай один из величайших учителей и святителей – Иоанн Златоуст.

– Эта мысль понятна мне и близка, пресвитер.

– Я знал, что тебе понравится подобное толкование…

Дверь Князева Приказа отворилась, и вошёл Виток. Тиун замер на пороге, ожидая, когда княгиня обратит на него внимание. Ольга поняла, что он явился с каким-то важным сообщением, иначе бы не стал тревожить её.

– Что случилось, Виток?

– Княгиня, приехал посланник от воеводы Свенельда, княжич из Ладоги.

– Сибьёрн?

– Да.

– Я сказал ему, что князя в тереме нет, а ты занята, но княжич шибко просил говорить с тобой. Я не смог отказать нарочитому33 отроку…

– Воевода тоже приехал в Киев?

– Да.

Ольга посмотрела на Григория. Кажется, пресвитер с удовольствием вдыхал аромат цветов. Руса старалась не зря.

– Княгиня, ты занята, я оставлю тебя…

– Мы не договорили…

– Самое важное я успел тебе сказать, и ты верно меня поняла. Ты можешь позвать меня в любой час, когда тебе будет удобно…

– Благодарю, Григорий.

Когда пресвитер откланялся и покинул Князев Приказ, пред Ольгой предстал Сибьёрн. Сын ладожского конунга являл полную противоположность предыдущему посетителю: стремительный, горячий, шумный. «Само воплощение дерзкого язычника», – насмешливо подумала Ольга.

– Будь здрава, княгиня. Воевода Свенельд приехал в Киев, как ему и было велено. Он послал меня узнать, когда князь Киевский сможет принять его.

– Здравствуй, Сибьёрн. На твой вопрос ответит лишь сам князь. А Виток ведь сказал тебе – князя нет. Он обещался приехать к полуденному снеданию, но тебе придётся ждать.

– Я подожду, – Сибьёрн вдруг покраснел, а Ольга про себя улыбнулась. Свенельд мог бы послать простого гридня, но явился ладожский наследник. И неспроста.

– Ты, верно, желал в княжеском тереме увидеть не одного лишь князя?

– Да, княгиня, – ответил Сибьёрн смущённо и покраснел сильней.

Ладожский наследник внешне был истинным северянином. Высоким, крепким, со светлыми, рыжеватого оттенка волосами и бровями и белой кожей, легко вспыхивающей румянцем.

– Руса, – Ольга посмотрела на ключницу. – Отыщи мою сестрицу. Скажи, что к ней приехал гость. Пусть подойдёт сюда.

Когда Руса вышла, Ольга сочла нужным уточнить:

– Прогуляетесь по саду. За пределы княжеских хором я выходить вам запрещаю. Ты понял?

– Понял, – Сибьёрн торопливо кивнул. – Княгиня, я бы хотел поговорить и с тобой…

– Говори же.

– Я отправил человека в Ладогу, к отцу, просить его позволения на брак с твоей сестрой. Я уверен, он позволит. Ты же не против?

– Не против. Однако у моей сестры тоже есть отец, и тебе надлежит спросить и у него. Я думаю, что и он не откажет столь знатному и видному молодцу. – Ольга усмехнулась, а Сибьёрн сделался совершенно малиновым, вплоть до кончиков ушей. – Но за пределы княжеских хором я всё же выходить вам воспрещаю. Ты понял, Сибьёрн?

– Понял.

– А пока моя сестрица прихорашивается, расскажи-ка мне, как обстоят дела с уличами и как там воевода. Готов к свадьбе?

В гриднице, расположенной во дворе дома Свенельда в Киеве, шумела хмельная пирушка-молодечник.34 Навечерье свадьбы воеводы со смоленской княжной собрало за столом бравых мужей. Кроме гридней, прибывших со Свенельдом из Родня, на застолье присутствовали люди из дружины князя – те, кто прошлой осенью ходил с воеводой в полюдье, – и касоги: Истр и Гумзаг с приближёнными соратниками.

Как водится – пили неумеренно, беспрестанно оглашая здравицы жениху и невесте. В перерывах между питьём и снеданием – пели. Сибьёрн подыгрывал на харпе35, музыкальном орудии, привезённом из Ладоги. Двое княжеских гридней гудели на смыке36 и жалейке. Сотники дружины Свенельда – Асвер и Кудряш – добровольно исполняли обязанности дружек жениха: славили удаль и храбрость воеводы, развлекали собравшихся байками. Толмач старательно переводил сказы касогам, гости увлечённо внимали рассказчикам.

– Иной раз мы по-волчьи так выводили складно – нам сами серые подпевали, – вдохновенно повествовал Кудряш, вспоминая полюдье дружины Свенельда, когда гридни рядились в личины волкодлаков-оборотней. – То мы песнь затянем, то они… Мы замолчим, они тянут… Мы воем, они умолкают. Будто слушают…

– Было дело, – воодушевлённо подтвердил Асвер. – А раз такой случай произошёл. Уличи затворились в Чигрени. То град на Тесмени, с башнями и частоколом. Платить дань чигренцы отказались. Лучников на стены выставили. Князь ихний, значится, заявляет, что, мол, у них у самих оборотни имеются. Коли сдюжит наш волкодлак ихнего – тогда отворят ворота, а нет – так и нет нам дани. Воевода согласился. Мы гадали, что ж за нелюдь явится. И вот из ворот вышел верзила. Дюже борз. Мех на плечах, морда разрисована. Чисто навий. И вдруг как завоет-зарычит энтак по-звериному и в пляс пустился. Покажь, Рябой, как скакал.

Здоровенный, угрюмого вида детина поднялся с лавки и вышел в середину между столами, потоптался на месте, потряс руками. Размявшись, выбросил перед собой одну ногу, опустил её и тут же на смену ей – другую. Поочерёдно выбрасывая ноги, Рябой стал кружиться вокруг своей оси, склоняясь станом навстречу вытянутым ногам и норовя хлопнуть в ладоши под коленями. Сибьёрн взял харпу, коснулся струн, гудец поднёс к губам жалейку. Уперев кулаки в бёдра, Рябой запрыгал враскоряку. Его лицо с расплющенным от полученного когда-то удара носом оставалось невозмутимо-хмурым и в сочетании с дикими, корявыми движениями выглядело уморительно. Зрители на лавках посмеивались. Веселья подбавил Кудряш: покинул своё место за столом и принялся ходить вокруг Рябого девичьей павьей выступкой, вытянув руку, будто сжимал в пальцах плат-утиралку. Он умильно изломил брови и придал взгляду вдохновенной отрешённости, подражая выражению лиц танцующих девушек. Гридни загоготали. И не смогли усидеть на месте. Один за другим парни вскакивали с лавки, выходили в середину и, желая изобразить нечто этакое, задорно-глумливое, выдавали коленца кто во что горазд. Месили ногами гусиный шаг, шли вприсядку, грохаясь оземь, ужами извивались на полу. Касоги вставали на острые носки сапог и совершали зрелищные подпрыжки. Пол гридницы содрогался, кружки и миски ходуном ходили на столах. Сибьёрн исступлённо терзал струны, стараясь играть громче и быстрей, гудец неистово дул в жалейку, третий игрец бешено водил лучцом37 по смыку.

И вот гридни расступились. На перепляс вышел сам жених. Расплескал ладонями россыпь прихлопов по груди, бёдрам, голеням; вместе с тем складно, ни разу не спутав движения, заплёл замысловатую ножную вязь. Не менее легко, чем касоги, дважды подпрыгнул, отведя ноги назад и хлопнув ладонями по лодыжкам. Под конец Свенельд встал на руки, прошёлся, согнув в коленях ноги, и, перевернувшись через голову, ловко приземлился на пол. Звуки гудьбы потонули в дружном восторженном рёве и свисте гридней.

– Воевода пуще всех разудал! – надрывно проорал Асвер, пытаясь перекрыть шум в гриднице.

– Выпьем за воеводу!

– За воеводу! За воеводу!

Утирая рукавами потные лбы, утомлённые плясуны пали на лавку, приникли к кружкам с хмельным. Некоторое время все жадно пили и с охотой закусывали.

– А что с нелюдем-то сталось? – вспомнил кто-то.

– А что сталось? Не рычит боле, – откликнулся Асвер. – Упокоил его воевода.

– Упарился, видать, бедолага, упыхался. Не сдюжил воеводу переплясать, – пошутил кто-то, и гридни вновь захохотали.

– Вы слухайте, парни, что дальше было, – встрял Кудряш. – Служил в дружине у воеводы в те поры нурман по имени Сигге. Он от того волчьего глума голову терял, в раж входил. Когда воевода верзилу прикончил, Сигге не утерпел, выскочил и зубами мёртвому верзиле прямо в глотку впился. Из свирепцев он был. Тех, кто внаготку, без броней в бой ходит. Как уж их кличут, Фрол? Напомни.

– Берсерки, – подсказал Фролаф.

– Истерзал берсерк бедолагу знатно, а после поднял измаранную кровью ряху да как завоет. Уличи, верно, обделались со страху. А воевода наш крикнул князю, что со стен за боем зрил: «Коли не хочешь, чтоб твои жёнки кормили своим молоком волчат, отдавай, что должен!»

– И отдали?

– Тут же. Куды ж им деваться…

– А где нынче тот… берсерк? Охота поглядеть на него.

– В своём нурманском Ирии, видать, ныне пирует, – вздохнул Кудряш. – В этом годе полёг он в бою.

– Помянем, братцы, Сигге…

Все вновь подняли кружки и кубки и, не чокаясь, выпили. Замолчали. Только касоги продолжали негромко переговариваться между собой на своей молви. Касожский толмач поднялся с лавки и, привлекая всеобщее внимание, провозгласил:

– Воевода Свенельд, пшех Гумзаг желает узнать о нынешней брани с уличами.

Взоры присутствующих обратились к Свенельду.

– Бьёмся, – уклончиво ответил воевода и, скривившись, добавил: – Но бывает, и топчемся, что куры в курятнике…

Толмач перевёл его слова Гумзагу. Касожский князь выслушал их с невозмутимым лицом.

– Да уж волчьи скоры38 ныне нам не подмога, – проворчал Асвер. – Ведь четыре зимы мы с ними по-людски. Не испужаются уж боле. А для брани – гридней не хватает…

– Истр и люди пойти с тобой бить уличи, – неожиданно заявил Гумзаг по-славянски.

Теперь все удивлённо воззрились на касога.

– Пшех Гумзаг хочет помочь тебе, воевода, – пояснил толмач. – Он и сам бы поехал биться против уличей. Но ему до́лжно вернуться до зимы домой. С тобой отправится Истр с дружиной. Гумзаг попросит сестру отпустить его.

– А княжич Олег не будет против? – спросил Свенельд.

– Аминат сам княз свои люди. Как Гуаша-Фыджа, – сказал Гумзаг.

– Гуаша-Фыджа?

– Белая княгиня, – перевёл толмач. – Так касоги называют княгиню Ольгу…

Спустя какое-то время, когда хмельного было выпито изрядно, а иные гридни уже почивали – кто на лавках, кто лицом на столе, а кто и на полу, – Свенельд подсел к своим неожиданным союзникам. Касоги пили умереннее, чем люди из дружин воеводы и князя Киевского, и потому не пали сражённые хмелем подобно последним.

– Гумзаг, прядь на твоём темени… – Свенельд красноречиво покрутил пальцами над головой.

– Ачэ?

– Ачэ, – кивнул Свенельд. – То знак знатного воина, верно?

– Да.

– А Истр? Разве не знатный воин? Отчего ачэ не носит?

– Истр – не адыгэ.

– Я – ас, – Истр, догадавшийся, что речь идёт о нём, постучал кулаком в грудь.

Он принялся о чём-то горячо говорить по-касожски. Свенельд молчал, не решаясь прервать его речь, однако, само собой, не понимал ни слова. Толмач же безмолвствовал, потому что дремал, склонив голову на кулак упёртой локтем в столешницу руки. Гумзаг толкнул его в плечо. Толмач испуганно всхрапнул, встрепенулся, открыл мутные глаза, выслушал касожского князя и заплетающимся языком пробормотал:

– Асы и касоги воевали. Мать Истра взяли в плен. Она была тяжела. Истр родился на земле касогов и вырос среди касогов, но он из асов – горных ясов, иначе. – Осилив столь долгую речь, толмач уронил голову на скрещенные на столе руки.

– Ас? – переспросил Свенельд, удивлённо подняв брови.

– Ас – серкас, – Гумзаг нетрезво рассмеялся. – Головорез. Я – есть серкас. Ты – есть серкас… Истр и люди помочь тебе. – Отсмеявшись, он серьёзно посмотрел на Свенельда.

– Благодарю, Гумзаг, – Свенельд приложил ладонь к сердцу. – Выпьем за дружбу?

Касог согласно склонил голову. Фролаф наполнил чашу и поднёс господину. Свенельд пригубил и передал братину Гумзагу. Когда чаша прошлась по кругу среди тех немногих, кто был в силах пить, Свенельд задал касогу ещё один вопрос:

– Гумзаг, почему «белая»? Ну, Гуаша-Фыджа? Верно? Почему княгиня «белая»?

– Белый лик, белый кость39, белый душа, – Гумзаг улыбнулся и воздел руки. – Как снег на вершина под солнце.

– Снег на вершине под солнцем? Что это значит? Поясни, – потребовал Свенельд.

– Как объяснит? – Касог озадаченно пожал плечами и задумался, подбирая подходящие из известных ему славянских слов. – Вершина. Трудно идти. Снег на вершина – белый, нет пятна. Красив, но для очи – боль.

– Недоступная? Достойная? Ослепляющая? – задумчиво пробормотал воевода и вскинул хмельные глаза на Гумзага: – Так?

Вряд ли касог знал значение этих славянских слов. Но, видно, взгляд воеводы был красноречивее сказанного устами, и Гумзаг кивнул:

– Так.

Свенельд вздохнул, поднял кубок и протянул его навстречу Гумзагу:

– За понимание, князь.

– Да, друг воевода, – согласился касог, ударяя своим кубком о кубок Свенельда. – За снег на вершина под солнце.

Торжество в честь свадьбы Свенельда и Любомиры происходило в гриднице княжеского терема. Во главе стола, красивые и нарядные, сидели жених и невеста. Посажённым отцом на свадьбе Свенельда был сам князь Киевский, вслед за ним сидела Ольга, а далее впервые допущенная на пир и потому радостно-возбуждённая Ефандра. Княжна ёрзала на месте, вертелась: то с любопытством рассматривала гостей, то украдкой бросала взгляды через стол, на своего будущего жениха. Их с Улебом нарочно посадили друг напротив друга. Смоленский княжич тоже исподволь посматривал на дочь Игоря и, смущённо опуская лицо, улыбался: новая невеста явно пришлась ему по душе больше прежней, строптивой Есферии. Между Любомирой и Улебом восседали лоснящийся самодовольством Володислав и задумчивая Предслава.

Когда молодожёны приняли дары и поздравления, речь зашла о нынешних военных делах.

– Долго ещё браниться с уличами будешь, зятёк? – подначил Свенельда Володислав. – Молодую супружницу в скуке держать?

– Батюшка-а, – укоризненно протянула Любомира, покосившись на отца.

– Что, лапушка? Батька твой дело говорит.

– Война – не прогулка, князь Володислав. С неё не уйдёшь, утомившись, – сдерживая раздражение, ответил Свенельд.

– Не ворчи, Володислав. Помогу я твоему зятю, – добродушно сказал Игорь. – Глядишь, до зимы управится. Сколько тебе надобно, воевода, – две, три сотни?

– Благодарю за щедрость, княже. Но, думаю, справлюсь и сам.

– Справишься сам? С чего бы вдруг? – Князь с любопытством посмотрел на Свенельда.

– Я не привык жить надеждой и ожиданием, – невозмутимо заметил Свенельд. – А потому не сидел сложа руки. С роденцами мне удалось договориться миром. Они обещали дать людей для осады Пересечена. О том я тебя уже извещал, княже. А намедни мне повезло найти ещё отважных воинов, жаждущих добычи в честной брани. Так что незачем отвлекать твоих гридней.

– Что ещё за отважные воины? О ком речь?

– Конная сотня касогов во главе с Истром.

– Касоги? – Игорь недоумённо посмотрел на Гумзага.

– Княжна Аминат позволила, князь Киевский, – поспешно сказал толмач Гумзага.

– Ты позволила? – теперь и княжич Олег изумлённо поглядел на сидящую рядом жену.

Аминат улыбнулась безмятежно и ответила:

– Да, – и так как молодой супруг продолжал смотреть непонимающе и даже возмущённо, впервые слыша о самодеятельном поступке жены, Аминат добавила: – Пока рядом мой ладо, люди не надобны. Ты есть мой защитник. Я отпустить Истр…

Взгляд касожской княжны светился искренней нежностью. Обвинить её в непослушании было невозможно. Не зная, что сказать, княжич Олег нервно дёрнул кадыком и отвернулся, уставившись в блюдо перед собой. Ольга в этот миг невольно вспомнила, как мазала губы Аминат маслом на свадьбе, наделяя молодую даром красноречия и убеждения, и подумала, что сей обычай не так уж бесполезен.

– Не был бы тебе тестем, Свенельд, позавидовал бы твоему умению договориться с жёнами, – съехидничал Володислав, а Любомира вновь сверкнула очами в сторону отца и, кажется, даже стукнула его под столом ладонью по колену.

– Порой стоит задуматься и понять, чего надо людям. И дать им того, прежде чем брать своё. Это правило не только с жёнами договориться помогает. Разве столь славному правителю, как ты, о том не ведомо? – насмешливо спросил Свенельд. А Гумзаг что-то громко произнёс по-касожски, дополняя слова воеводы.

– Орлам не пристало сидеть в курятнике. Так говорят касоги, князь Володислав, – спешно перевёл толмач.

– Касоги пойдут на войну лишь из желания воевать? – неприятным голосом осведомился Игорь.

– Разумеется, нет, княже. Всё, что мы возьмём в бою, – поделим, как и положено.

– А ты-то сам чего желаешь, воевода? Молви прямо, мне недосуг раздумывать и гадать о том.

– У меня почти всё есть, – Свенельд улыбнулся и развёл руками. – Добрая служба под рукой прославленного князя. Верная дружина. А теперь вот и любящая супруга имеется. – Он посмотрел на Любомиру, улыбнулся ещё шире, а молодая жена просияла в ответ. – Чего мне желать? Если только вот того, чтобы всё собранное с люда, живущего на полдень от Родня, то есть за рекой Рось, было бы моим не на половину, а единолично. Не навсегда, а на разумный срок – пяти грядущих зим… Прочая дань – моя лишь в той её части, что кормит дружину, как и прежде. В свою очередь обещаю, что никто не посмеет чинить препятствие княжеским ладьям на пути в Царьград вплоть до порогов.

Теперь уж Володислав довольно хмыкнул:

– Справедливое требование. Признавай, светлый князь. Да жалуй милость с княжьего плеча…

– Жених наш – не промах парень: удачную выбрал пору, чтобы огласить притязания, – сухо заметил Игорь. – Как я, его посажённый отец, могу отказать ему на его же свадьбе? Не захочешь, да пожалуешь…

– Да что мы всё о делах толкуем… Свадьба ведь! – воскликнул Асмуд.

– Целуй, парень, целуй, парень, целуй девку, – нараспев молвила Ода, спеша поддержать брата.

Под дружные крики пирующих: «Целуй! Целуй!» – молодые поднялись. Ольге хорошо стала видна новобрачная. Любомира положила ладони на грудь супруга, подняла алеющее румянцем лицо. Она трепетала, но не от смущения, вызванного вниманием сотни гостей, а от близости любимого мужа. Она тянулась к супругу, как бутон к солнечному лучу, и, согретая его теплом, расцветала. Свенельд заключил Любомиру в объятия, будто закрыл ото всех, и поцеловал не на потребу любопытным взорам, а как-то очень сокровенно и нежно – так, как и до́лжно целовать молодую жену.

Ольга глубоко вздохнула, чувствуя, что её вдруг замутило от нарочитого лицемерия Свенельда. А может, от счастья Любомиры, которая незаслуженно, как ей казалось, обрела желанного мужа. И ведь Ольга сама тому способствовала, зная, что Свенельд не любит свою новоявленную супругу. Или всё-таки любит?

А что такое есть эта самая любовь? Вот Любомира с нетерпением, а не страхом ожидает ласки любимых рук. И получает всё, чего ждёт, и сияет счастьем. И супруг не учит её уму-разуму плетью, требуя полной покорности и послушания в исполнении своих желаний. Того и не нужно – любящая жена сама спешит навстречу желаниям мужа.

И так ли незаслуженно получила своё счастье Любомира? Ведь она не побоялась пойти вслед за чувствами. Не испугалась ни строго отца, ни могущественного князя, ни людского осуждения. Она не задавала себе вопросов: любима ли, нет ли? Главное, что сама любила. Любила, хотела, просила – и получила…

А Ольга была покорна: сначала отцовской воле, теперь вот – мужней. И слишком много думала. Не зря говорила о ней ведьма: «Премудрая. Разумная и враз дурная». Так что же получила она? Ольга вспомнила собственную свадьбу. Свой страх, отвращение. Холодные поцелуи Игоря, его безжалостность в ложнице… А ведь супруг всегда желал её, хотя страсть его, было дело, сочеталась с жестокостью.

Выходит – любить самой слаще, чем быть любимой? Или дело в том мужчине, который рядом?

Ольга представила, как Свенельд нёс её на руках по лесу, как сжал её стан ладонями, когда она рассуждала о сыне от доблестного ярла, как поцеловала она его после боя с Истром. В том лёгком касании его губ она успела почувствовать не нежность, но жажду обладать. Ольга вдруг явственно ощутила силу его тела, и в воображении пронеслись видения сплетающихся в страсти полюбовников, одним из которых был сегодняшний жених, а второй – она сама. Её бросило в жар.

Она испуганно положила руку на живот, словно защищая дитя от этих нечестивых желаний. «Охолони, глупая, – мысленно сказала она себе. – Тебе ли, имеющей всё, притязать на подобное?» Страсти недолог срок. Так ведь ей говорил Яромир. Отец всегда истину рёк. Значит, всё верно, всё не зря. Она получит Новгород и все возможные блага для своего сына и для себя. Эти плоды ощутимее кратковременной радости разделённого любовного желания.

Ольга посмотрела на сидящего рядом Игоря. Князь был угрюм. Недоволен. Выходка Свенельда неприятно поразила его. А ещё Игорь горевал из-за потери любимой наложницы. Мерзкий Володислав привёл Ласковью на пир: она сидела в самом конце стола рядом с одним из смоленских гридней. Князя Киевского ныне заставили терпеть то, что ему было не по нраву.

Как странно, что переживания супруга о другой женщине ничуть не злили, а вот поцелуй Свенельда с Любомирой лишил её покоя. Склонившись к Игорю, Ольга прошептала, что чувствует себя усталой и слабой и хотела бы уйти с пира. Князь вновь, как и на приёме Володислава, с готовностью поддержал супругу. Сославшись на нездоровье княгини, княжеская чета вместе с мгновенно огорчившейся Ефандрой покинула свадебный пир.

После ухода с застолья на душе у Ольги полегчало, в голове прояснилось. Думы о собственной судьбе сменились мыслями о вещах земных, насущных. Ей вдруг пришло на ум, что стоило бы подробнее выяснить, как произошла встреча князя Володислава с Ласковьей в доме Предславы. Золовка уже объясняла Игорю, что его наложница неоднократно просила княжну принять и выслушать её. Предслава позволила, и Ласковья приехала к ней точно в тот день, что и Володислав. Но эта якобы случайность выглядела странной…

4. Предслава

Киев

Вслед за князем ушла с пира Предслава. Всё любопытное нынче она уже увидела. Наблюдать за поведением родичей и знакомцев сегодня было не менее занимательно, чем развлекаться представлением потешников. И было над чем подумать… Очевидные поводы для возмущения имелись лишь у князя. Но недовольными выглядели и прочие волнующие княжну особы.