Ольга. Хазарская западня

– Но и от тебя содействия жду. Если не получится мирно с греками решить, придётся воевать. Тут уж не обессудь, жду смоленскую дружину в русскую рать.

– На войну пойду. Война дело славное.

– Сомкнём чарки в том разе, князь Володислав, и ударим по рукам.

– Погоди, светлый князь. За дары твои спасибо, но, прежде чем по рукам ударим, кое-что ещё хочу попросить.

– Что же?

– Не при княгинюшке твоей молодой-красивой сказано будет… Ну да ладно. Ум у твоей супружницы мужеской, обиду таить не станет. Впрочем, тут твоей княгине даже поддержать меня – прямая выгода.

– Да о чём речь, Володислав? Говори уже, чего хочешь, не томи…

– Челядинку желаю купить у тебя хазарскую. Ласковьей кою кличут.

– Что-о? – прорычал Игорь, услышав имя своей любимой наложницы, и Ольга вздрогнула.

Володислав же будто и не заметил гнева князя Киевского.

– Давеча заехал к княжне Предславе, увидал ту жёнку, дюже мне она глянулась, – продолжал он невозмутимо. – Тебе уж оная без надобности. С княгинюшкой своей душа в душу живёшь. А меня закручинило, спасу нет. Не зря я молвил, что среда у тебя в Киеве к любовям шибко располагает. Вот и со мной приключилось. Продай. Не поскуплюсь.

– Проси любую другую, кроме этой. Даром отдам, не за серебро.

– Не нужна мне другая. Эта и не иначе. Продашь – тогда и по рукам ударим.

– А не продам? – спросил Игорь с нажимом, подавшись вперёд. – Неужто соглашение порушишь?

– Нет меж нами никаких соглашений, князь Киевский, – холодно заметил Володислав. – А будут ли – от тебя нынче зависит. Всё, о чём прежде толковали, мне надобно, и хазарская хоть19… Не даром прошу, за серебро…

Ольга с тревогой взглянула на супруга. Неужели откажет Володиславу? А этот тоже хорош. Чего удумал. Правда что ли Ласковья ему приглянулась и разума лишила настолько, что он не постеснялся такое требовать? Или же он попросту князя хочет позлить?

Игорь поднялся с места, оттолкнувшись от подлокотников так, что тяжёлый престол сдвинулся, качнулся, норовя упасть. Князь вышел из-за стола и направился в сторону дверей. Ольгино сердце учащённо забилось: ей показалось, что разгневанный Игорь сейчас же уйдёт прочь. В голове одна за другой мелькали мысли о том, что теперь будет. Вместо дружбы со Смоленском – война? А как же обещание грекам о походе на Тмутаракань? И торговый ряд пойдёт прахом… Ольга бросила испуганный взгляд на Асмуда. Десница утирал вынутым из рукава льняным платом вспотевший лоб. Ольга посмотрела на Володислава. Смоленский князь исподлобья следил за Игорем, тоже был напряжён. Но, поймав Ольгин взгляд, вдруг улыбнулся ей и подмигнул… Отступать он был не намерен.

Не дойдя до двери, Игорь остановился, заложил руки за спину, развернулся, направился в другую сторону, подошёл к распахнутому окну.

– И что же – дочь увезёшь? – грозно бросил он через плечо.

– Увезу, – не поведя бровью, ответил Володислав. – Потешилась чутка с удальцом, покохалась. С кем не случалось, по молодости-то лет? Ежели мыслишь, что сие помешает мне сыскать ей справного жениха, ошибаешься…

В Пировальне повисла напряжённая тишина. Слышно стало, как назойливо жужжит муха и шумно дышит Асмуд. Советники смоленского князя оторвали алчущие взоры от стола и тревожно переглядывались между собой. Князь неподвижно стоял у окна. Володислав сосредоточенно вертел в пальцах серебряную ложку.

– Закручинило, говоришь… – обронил Игорь, тяжело вздохнув.

– Закручинило, светлый князь, – покорно подтвердил Володислав. – Хоть режь меня, казни. – Он зачем-то дыхнул на ложку и протёр её рукавом.

Князь опять задумался, замер, устремив взгляд в окно. Долго молчал, нагнетая тревогу.

– Ладно… Забирай… Безо всякой платы… – процедил он наконец. – Дарю. Не дело из-за девки для утех прения устраивать, державу рушить. – Игорь вернулся на место и сел за стол.

– Благодарствую нижайше, светлый князь, – с нарочитым заискиванием промолвил Володислав. – Осчастливил ты меня.

– Но не вздумай её обижать. Я буду справляться, – пригрозил князь.

– Ну что ты, светлый князь, – уверил Володислав, расплывшись в сладчайшей улыбке. – Как можно? Со всей любовью обходиться с ней стану… Ровно с княгиней. Дарами осыплю. В тереме собственном поселю… Теперича сомкнём чарки, князь Киевский, а? – он поднял свой кубок и протянул его навстречу князю.

Игорь поднял свой и стукнул им о бок кубка Володислава с такой силой и небрежением, что ромейское вино выплеснулось на стол. Князь Киевский едва пригубил. Володислав же осушил кубок до дна и принялся увлечённо вкушать яства. Смоленские бояре, следуя примеру своего князя, коршунами накинулись на еду. Ели они сосредоточенно и молчаливо. Володислав, поглощённый снеданием, тоже безмолвствовал. Некоторое время в пировальне раздавался лишь деловитый хруст, смачное чавканье, бульканье жидкостей в глотках.

Насытившись, смоленский князь утёр губы рушником, откинулся на спинку, сыто рыгнул и непринуждённо, будто миг назад не поставил отношения между Смоленском и Киевом на грань войны, промолвил:

– Раз приехал, ужо давай свадьбу играть. Где женишок-то наш?

– Воюет с уличами. Желаешь свадьбу играть – отзывать придётся.

– Отзывай, погожу.

– Княже, что-то душно мне, – взволнованно сказала Ольга. – Позволь, я оставлю вас…

Игорь бросил на неё испытующий       взгляд. Ольга была бледна и напряжена, закрывала рукой непраздное чрево, которое всё ещё не было заметно под свободной одеждой…

– Не серчай, Володислав. Вынуждены мы тебя оставить, – сказал Игорь почти воодушевлённо. Он охотно пользовался возможностью расстаться с неприятным гостем.  – Княгине нездоровится. Десница тебя займёт…

Ступив на лестницу, Ольга почувствовала, как кружится у неё голова и темнеет в глазах. Она оперлась на руку супруга и только так сумела осилить подъём.

– Что с тобой? – хмуро спросил Игорь, когда они вошли в опочивальню. – Правда, что ль, поплохело?

– Правда, князь. Дурнота нахлынула, прости. – Ольга утомлённо села на ложе. – Распахни оконницу, прошу…

– Микула! – кликнул князь, раскрывая окна во всю ширь. – Микула! Подь сюда! За Евтихием пошли! – велел Игорь возникшему на пороге челядинцу.

– Не зови лекаря, княже. Посиди рядом. – Ольга коснулась ладонью ложа, и супруг исполнил её просьбу. – Отпускает вроде… Ступай, Микула. – Она качнула головой, веля челядинцу удалиться. – Не тревожься. Всего лишь дитя толкается. Не привыкла я ещё к тому.

– Дитя толкается? – князь вдруг оживился, улыбнулся. – И давно?

– Да вот несколько дней как. Я не сразу поняла. Прежде он легонько так бил, а ныне что-то не на шутку разбушевался. Оттого я и напугалась.

Рука Игоря скользнула Ольге на живот, князь осторожно поводил по нему ладонью.

– Может, и меня толкнёт? – спросил супруг с восторженным, каким-то детским любопытством.

– Может, и толкнёт. – Ольга натужно улыбнулась. – Под одежды руку положи, иначе не почуешь.

Князь торопливо поднял подол её платья и прижал ладонь к обнажённому телу.

– Порадуй батюшку, чадо, – попросила Ольга, поглядев на живот, и мысленно вознесла молитвы Ладе и Макоши. Но ребёнок внутри затаился. – Ничья рука прежде не стремилась его коснуться, кроме моей… Побаивается, верно… – расстроенно оправдалась она.

По чести признаться, Ольга слукавила, сказав, что дитя неуёмно толкалось у неё в чреве во время нынешней встречи со смоленским князем. Она действительно на днях начала чувствовать пинки чада и не соврала о том, что ей стало нехорошо в Пировальне. Дурнота была следствием её непраздности, но поводом, усилившим её, стала выходка Володислава. Пусть князь перестал навещать Ласковью, эта женщина всё ещё много значила для её супруга. Володислав нанёс Игорю болезненный удар, унизил его. Ольга ясно осознавала и это, и другое. Задумайся князь о том, как затеялось то, что привело к сегодняшнему досадному разговору, он бы вспомнил, что предшествовал всему Ольгин совет разрушить помолвку Любомиры и его племянника. А значит, именно она поставила его перед унизительным выбором, она лишила его любимой хоти. Прошлой осенью князь осерчал на неё из-за смерти Изборы. А тогда у неё не имелось очевидных причин, чтобы желать погибели жрецу. Сейчас же она как будто осталась в прибытке, избавившись от соперницы. И ведь не объяснишь, что она не испытывала ревности к Ласковье. Не ревновала – значит, не любила. Говорить о том было нельзя…

«Вещий, помоги, – отчаянно взмолилась она, сама не понимая, отчего, вдруг вспомнила тайного деда, которого никогда не видела. – Сын внутри меня – твоя кровь. Пусть он порадует князя и сохранит меня от его недовольства».

И случилось чудо. Вещий ли её услышал, богини ли, или само дитя решило поддержать опечаленную мать, но вдруг прямо под рукой у князя произошло жданное движение. Игорь вскинул счастливые глаза на жену, она засветилась улыбкой ему в ответ.

– Чует батьку, – постановил довольный князь.

– Ласково-то с тобой как! А Володислава побить желал, не иначе, вот и бушевал, – пошутила Ольга.

– Так его, чадушко! Знай наших, – вторил ей князь с умилением.

Ольга возвела глаза горе́ в безмолвной молитве, расслабленно вздохнула и склонила голову на плечо супруга. Неприятное происшествие в Пировальне потеряло былую остроту. Своим едва ощутимым пинком ребёнок сразил Володислава.

2. Уловки

Киев

Иегуда отложил перо и перечитал записанное на языке иудеев пятистишие. По-славянски это звучало бы примерно так:

«Тот, кто первый среди самых главных, тот, кто украшен диадемой «Конечный и Первый»,

тот, кто слышит шепчущий голос и слушает громкую речь и язык – да хранит их

как зеницу ока и позволит им жить, вознесясь высоко, подобно Нахшону20, как первым

людям правды, презирающим выгоду, дарующим любовь и доброту, представляющим милостыню,

стражей спасения, чей хлеб всегда доступен каждому страннику и прохожему».21

Иегуда не всегда жил в Киеве. Он поселился тут около десяти лет назад, скопив достаточное состояние для того, чтобы заниматься ростовщичеством. Иегуда выбрал этот город, расположенный на перепутье дорог, соединявших восток и запад, впечатлившись ощущением великих грядущих свершений, прямо-таки витавшим в здешнем воздухе. Киев кипел желанием первенствовать и богатеть, а значит, имел существенный спрос на серебро.

Прежде Иегуда занимался торговлей невольниками и попутно наживался на сделках с серебром и золотом. На одних торжищах предприимчивый иудей покупал драгоценные слитки и монеты по низкой цене, а на других продавал или менял по более высокой. В торговых сообществах от Регенсбурга до Итиля Иегуда бар Исаак Левит был известен как расчётливейший лихоимец и успешливый купец.

Теперь же, осев в Киеве и обеспечив себя и семью доходом от ростовщичества, он получил возможность вести размеренную жизнь, а заодно и предаваться любимому занятию. Немногие из его именитых знакомцев и торговых сорядников ведали о его увлечении. Зато о его страсти были осведомлены держатели книжных лавок всех крупных городов, которые иудейский купец посещал по торговым делам. Иегуда являлся завсегдатаем подобных заведений. Он обожал поэзию и сам сочинял стихи. Куда бы ни приводили его пути многолетних скитаний – в Прагу, Регенсбург, Кордову, Константинополь, Бердаа, – он всюду скупал поэтические сборники, тратя на то немалые средства: книги были весьма дороги. Но ведь монеты для того и наживаются, чтобы позволить себе удовольствия. А Иегуда был ценителем изысканных, возвышенных удовольствий. Под личиной ловкого дельца скрывался человек тонкого душевного устройства, остро чувствующий красоту слова.

Иегуда ещё раз пробежался глазами по строчкам пятистишия. Нынешнее его творение, пожалуй, не уступало гимнам прославленного Калира.22 В нём присутствовали все необходимые поэтические составляющие: чёткий ритм, иносказательный смысл, схожие по звучанию слова, сливающиеся в строфы, услаждающие слух и завораживающие ум. Ему чудился в них шорох носимого ветром по пустыне песка, и перед мысленным взором возникала вереница барханов, за которой из дрожащего марева у кромки неба проявлялись миражи.

На сей раз, однако, строфы, вышедшие из-под пера Иегуды, были рождены не столько вдохновением, сколько усилием воли. И ценность их заключалась не в одной словесной красоте. Тайно донести важное знание важным людям – вот какова была благородная задача пятистишия.

«Да услышит Хазарский каган и шёпот соглядатаев, и громкий глас советников. Да пребудет милость божья с этими людьми, презревшими выгоду ради мира» – так должен был толковаться иносказательный смысл его поэтического творения. Кроме того, последние буквы каждой строфы пятистишия складывались в сочетание слов, по-славянски означавшего «каган русов». Этот поэтический приём назывался по-гречески акростих.

Иегуде следовало написать ещё несколько отрывков, чтобы тайнопись читалась следующим образом: «Каган русов. Кустантина и Херсонес. Сговор. За торг в Кустантине. Поход руси на Самкерц. Новым летом. Во главе сын кагана. Спасайтесь сами. Сберегите нас».

Когда остроумный замысел пришёл ему в голову (а кому бы ещё он мог прийти?), Иегуда поделился им с Авраамом. Парнас поддержал его затею. Теперь от Иегуды требовалось сочинить пятистишия, а парнасу Аврааму переписать их собственной рукой. После этого они скрепят листы харатьи со стихословиями в книгу и отправят в Тмутаракань в качестве дара Киевской иудейской общины своим единоверцам с берегов Сурожского моря. Так это будет выглядеть в глазах непосвящённых. Об истинном назначении дара не узнает даже гонец, который повезёт книгу ребе Хашмонаю, главе иудеев Самкерца-Тмутаракани. А мудрейший, образованнейший и, стало быть, знающий, что такое акростих, Хашмонай сможет её правильно прочесть.

Осталось только исхитриться отправить человека из Киева в Самкерц-Тмутаракань так, чтобы он совершенно точно добрался до места назначения. Эту часть их замысла должна была устроить княжна Предслава, и Иегуда не сомневался, что сестра князя Киевского справится с ней наилучшим образом. Она ведь возжелала получить за свою услугу изрядную меру серебра. Иегуда хмыкнул, подумав, как напрасно порой обвиняют в алчности его народ, а вот та же княжна Предслава подвержена греху сребролюбия не в меньшей степени. Иудеи, конечно, заплатят ей. А почему бы и нет, ведь это серебро затем вернётся обратно к Иегуде в качестве заёма.

Застава на правом берегу Днепра

В ста пятидесяти вёрстах от Киева вниз по течению Днепра на высоком правом берегу возвышалась дозорная вежа. Напротив неё, обвиваемые серебристыми рукавами Днепра, лежали два больших острова. Левый берег реки был низинным и ровным, правый же, изрезанный оврагами и рытвинами, являлся местом, удобным для укрывательства всякого разбойного люда. В этом месте через Днепр проходил один из бродов, красноречиво зовущийся Татинец23. Брод никем не охранялся до тех пор, пока Свенельд во время своего третьего полюдья в землях уличей не велел возвести здесь вежу, оборонительные валы и стены и переселил в крепость для дозора людей из близлежащих весей.

Прошлой зимой, когда Свенельд находился в Ладоге, за данью к уличам из Киева отправился Ивор, сын Асмуда. Когда киевский воевода был в поселениях на Тесмени, с ним пришли воевать варяги, нанятые князем Пересечена. Прежде они укрывались в крепости у Татинца. Вместе с варягами киевской дружине противостояло ополчение уличей и печенеги из недружественного Киеву кочевья. Не собрав дани в самых богатых поселениях на Тесмени и Днепре, Ивор вынужден был отступить.

Нынешним летом крепость у Татинца была отбита дружиной Свенельда. Перед тем воевода победоносно прошёлся по землям уличей. Но вот уже и осень была не за горами, а Свенельд с дружиной так и не продвинулся дальше Татинецкой крепости. Для захвата городов на Днепре ему не хватало людей.

Гридни и наёмники Свенельда были закалёнными в боях и умелыми воинами, каждый из них стоил двух, а то и трёх ополченцев уличей, но часть людей пришлось оставить в самых крупных поселениях на Буге и Тесмени.

Само собой, воевода не бездействовал, пытаясь покорить земли вдоль Днепра не силой, а хитростью. Для этого Свенельд посылал своих людей с тайным поручением в Родень, поселение в полуторадневном пешем переходе вверх по Днепру от Татинца.

Этим вечером Фролаф вернулся из Родня и явился в дружинную избу на доклад.

– Будь здрав, ярл, – приветствовал Свенельда оружник.

Происходивший из данов Фролаф, более десяти лет назад вслед за Свенельдом, которого считал не просто господином, но спасителем своей жизни, попал в славянское окружение. Он давно в совершенстве освоил славянскую молвь. Однако называть господина предпочитал северным титулом, а не славянским словом «воевода».

– Здорово, Фрол. Видал Ворчуна?

– Так точно, ярл.

– Как он?

– Всё та же гнида… – безо всякого выражения ответил Фролаф.

– И славно… – невозмутимо отозвался Свенельд. – Что он донёс? Каков настрой в Родне?

С Деляном-Ворчуном Свенельда свела судьба пять лет назад, во время войны князя Киевского с древлянами и уличами. На глазах этого уличского воина Свенельд убил пятерых человек из десятка, несшего дозор на берегу Днепра у Витичева. Ворчун тогда показался будущему воеводе малодушным, склонным к измене гриднем. Потому он и пощадил его. Свенельд рассказывал басни про волкодлака, намекал, что и сам причастен к роду нелюдей. Ему удалось запугать парня этими страшными байками. Убитые один за другим соратники, понятное дело, тоже произвели впечатление. Ворчун провёл его в стан уличей, и Свенельд отправил за стены Витичева несколько стрел с княжескими грамотами, предупредив дружину о том, что Игорь прислал подкрепление. Наутро дружины князя Киевского слаженно ударили по уличам и древлянам и победили.

Когда позже Свенельд стал ходить к уличам за данью, он отыскал Деляна-Ворчуна, дал ему серебра, на которое предприимчивый Ворчун устроил в Родне корчму и постоялый двор. Дела у Ворчуна шли хорошо: постояльцы в Родне не переводились. А Свенельд и дальше вёл с ним через Фролафа всякие тайные дела. Ворчун оказался человеком весьма полезным и неоднократно оказывал ему услуги.

– Средь жрецов нет единства, – продолжал доклад Фролаф. – Опасаются старцы, что Киев своих жрецов пришлёт. Но Еловит – за тебя. Токмо он тебя ждёт, с тобой толковать хочет. Бает, люб мне Белолют – так он тебя кличет, ярл, знаешь ведь. И богам люб. Но пусть слово мне даст, в глаза глядючи, что в наши дела никто из киевских сунуться не посмеет. Здесь, мол, – Рода земля. Его и славить до́лжно…

– Ворчун слух пустил, как велено было?

– Да, ярл. Торговцы и умельцы крепко усвоили, что коли ты наместником сядешь в Родне, они станут над пересеченскими главенствовать, князевы ладьи в греки обихаживать, князевых людей холить. И, стало быть, серебрениками мошну набивать. Сам слыхал такие речи и у Ворчуна в корчме, и на торгу. Понятно, и несогласные имеются… Еловит толкует, вече, мол, надо созвать.

– Что в Пересечене? Без перемен?

– Без перемен. Сидит князь, как мышь в норе. И дружина евойная варяжская на месте.

Свенельд замолчал, задумался, устремив взгляд в никуда. Фролаф внимательно рассматривал господина, напряжённо сжав губы, что выдавало наличие в мозгу некой свербящей мысли, которую оружнику очень хотелось высказать.

– Ярл, позволь спросить…

– Спроси…

– Роденские за нас. В спину не ударят. Там, глядишь, подмога придёт из Киева. Когда мнишь Пересечен в осаду брать?

– Подмога из Киева придёт, когда Володислав даст согласие на брак дочки. Таков был уговор с Рюриковичем…

– Умыкнуть, могёт, дочку-то? Глядишь, шибче дело пойдёт… А невеста уж сколь радостна будет…

Свенельд резко выпрямился, метнул Фролафу недовольный взгляд:

– Я у тебя совета просил, умник? Доложил – ступай себе. Отдыхай. На днях в Родень двинем. Вече созывать. Новую власть утверждать.

Фролаф покорно развернулся и направился к выходу. У двери он замешкался, взялся за ручку, бросил взгляд на своего господина. В глазах оружника вопреки обиде, вполне уместной из-за незаслуженно услышанной от воеводы резкости, было сочувствие.

– Не желаешь ты, ярл, на смолянке жениться. Не люба она тебе. Вот и вся недолга, – проворчал Фролаф со вздохом и вышел.

Дождавшись, когда оружник удалится на достаточное расстояние – потому как встречаться с Фролафом и видеть исполненный переживаний за его судьбу взгляд мочи не было, – Свенельд покинул дружинную избу. Направился он не в гридницу, а в сторону дозорной вежи. Он поднялся на башню, осведомился о положении дел у дозорных и велел им оставить его.

Свенельд любил осматривать с верхней площадки вежи окрестности и размышлять. Здесь, на высоте, хорошо думалось. А подумать нынче было о чём. Над речью на вече в Родне, к примеру. А прежде того – над разговором с Еловитом, главным жрецом святилища Рода. Святилище давно уже было не просто капищем бога у места впадения реки Рось в Днепр, а ядром, вокруг которого, как пчёлы возле улья, гудели пёстрые по народностям веси. Жили в них не одни только уличи, но и поляне, и древляне, и севера, и даже ясы с болгарами. Свенельд называл всю эту местность Роднем, по имени наиболее богатого здешнего поселения, расположенного на высоком берегу Днепра. Власти единой, кроме жреческой, в Родне не было. Стоило бы как следует укрепить прибрежное поселение, устроить детинец и поставить у власти княжеского наместника – и Родень не уступил бы и Пересечену. Об этом Свенельд толковал со старейшинами и ранее, для того отправлял своих послов к ним этим летом – сразу вслед за тем, как князь обещал ему наместничество в Пересечене…

Розовели окрашенные закатными лучами облака над Днепром. В низине стелился туман. Зелёное полотно древесных кущ у подножья холма, нетронутое заплатами человеческого жилья, напоминало морскую гладь. Явственней, чётче воспринимались вечером звуки. Резкие, жутковатые вопли неясыти перерезали пение прочих птиц – трели варакушки, урчание козодоя. Но птичья разноголосица не раздражала, а, наоборот, усиливала чувство оторванности от житейской суеты. Течение мыслей Свенельда обретало плавность. Думы о делах грядущих уступали место воспоминаниям…

Всегда было неспокойно на правом берегу Днепра. И полюдье на Правобережье с тех пор, как Олег Вещий покорил древлян, являлось для киевской власти делом непростым. Правители Червонной Руси исправно подогревали в умах и душах былых своих данников неприязнь к киевским князьям. Лишь слава могущественного чародея, сына бога, ореолом сиявшая вокруг личности великого Олега и при его жизни, и некоторое время после смерти, не позволяла вражде разгореться. Отблеск той славы лёг на его сына. После Вещего в полюдье к древлянам стал ходить Моровлянин24.

Но время шло, память о Вещем стиралась. А вот о том, что дань Олег Олегович собирал не для себя, а для князя Игоря, который не являлся ни чародеем, ни волхвом, ни сыном бога, ни даже сыном Вещего, но был пришлым новгородским варягом, червонные князья, да и сам Моровлянин не забывали. Однажды их тлеющее недовольство вспыхнуло пожаром мятежа и войны. Им не повезло, их бунт был подавлен – не без участия Свенельда, между прочим. В исходе той брани Киевская держава приросла подвластными землями. Но полюдье в мятежных краях по-прежнему оставалось делом опасным. А к древлянам добавились ещё и отданные червонными князями в качестве виры восточные лендзяне, и неукротимые уличи, покорить которых не сумел даже Вещий.

Пять лет назад ходить к ним вызвался Свенельд. Впервые представ перед очами князя Игоря, Свенельд самоуверенно заявил, что храбрость – его заработок. И это было не пустое бахвальство. Оставшись в Киеве после наёмной службы у греков, он быстро взобрался на вершину власти Киевской державы. Не одна храбрость, понятно, вознесла его – ещё и хитрость, и ловкость, и прочие уменья, о которых князю Киевскому знать не следовало, и которые Свенельд готов был проявить за серебро и золото. Сбор дани для князя Киевского в землях недовольных он, разумеется, тоже мыслил услугой небезвозмездной.

Свенельд начал готовиться к своему первому полюдью задолго до осени, даже ещё до того, как ему удалось убедить князя возложить на него обязанность собирать дань. Он был уверен, что помощью своей знатной полюбовницы, сестры князя Киевского, княжны Предславы, и собственными способностями добьётся желаемого.

Всю весну после усмирения мятежников Свенельд провёл со своими людьми на ловах. По возвращении из Царьграда в Киеве с ним осталось около двух десятков варягов, признавших его своим воеводой. Охотился он не ради дичины и дорогого меха. Целью являлись малопригодные в этом качестве волки. Оголодавшие после зимы лесные хищники теряли всякий страх и нападали на домашний скот, нанося окрестным вервям немалый урон. Но и не ради страдавших от зверей сёл выезжал Свенельд на лов. Он дюже уважал волков. Велеты, народ, из которого происходила мать будущего киевского воеводы, считали лютого зверя прародителем. Серые хищники были справедливы, верны своей близкой стае, убивали лишь из необходимости. А некоторые не знавшие меры люди поступали так, что воевода скорее пожалел бы волков. Но сейчас ему требовались волчьи шкуры.