Источник и время

Осмоловский ринулся в гущу, а Станцов делал короткую паузу, чтобы трезвее оценить ситуацию и не порождать лишнего хаоса. Осмоловский, судя по всему, действовал очень рискованно, хотя, может быть, он твёрдо полагался на Станцова, ибо его окружили, и ему бы пришлось довольно туго. Но Алексей Аркадьевич, хотя и был выпивши, ситуацию держал в руке и, сделав несколько шагов, выдернул двоих из окружения, заставив их отлететь на газон и там упасть. Пока те ещё летели, Алексей Аркадьевич скосил ещё двоих, выбив их ноги с поверхности почвы. Этим двоим повезло меньше, так как они рухнули на асфальт и немного побились. После этого Алексей Аркадьевич увидел Осмоловского. У него был разбит нос и нижняя часть лица залита кровью, но сделанное Станцовым пособление позволило ему довольно успешно маневрировать. Он наградил одного из оставшихся ударом наземь, после чего тот, видимо, ушибшись, застонал; а второго призвал к ответу, прижав к дереву. Ранее выброшенные ещё не успокоились, и Алексею Аркадьевичу пришлось их пугануть: чтобы далее никого не покалечить уж очень сильно, Станцов подошёл к растущему тополю и, обхватив его, вырвал с корнем, надломив край асфальтовой полосы.

Неподалёку затормозила патрульная машина, и высыпавшаяся милиция хотела было двинуться служить, но вырванный тополь рухнул кроной в нескольких шагах, и она, видимо, растерялась.

– Ребята, порядок наведён, – заверил Алексей Аркадьевич. – Осмоловский, надо бы дерево убрать с тротуара, а то ходить неудобно.

Осмоловский это признал. Они отволокли дерево в сторону.

– Слушай, Алексей Аркадьевич, нас сейчас заберут. За вырывание деревьев.

– Не бери в голову.

Осмоловский пожал плечами. Милиция почему-то молчала. Гулявая компания исчезла вовсе незаметно, немало удивив Станцова.

– Миша, нос вытри. Всю улицу уже залил, будто тебе череп раскроили. Не пугай людей. Будем считать, что инспекция окончена. – Пошли, я тебе компресс сделаю.

Дома они продолжили оставленное мероприятие, но не успели сделать ещё «по сто грамм», как Осмоловский обеспокоился упущением в деле.

– Алексей Аркадьевич, а ведь мы не правы. Дерево-то надо было распилить для последующего вывоза. Иначе мы осложним жизнь кому-то, а это не совсем хорошо.

– А ведь и верно. Этого мы не учли. Пойдём-ка, ликвидируем этот пробел.

– Прямо сейчас?

– А что? Пока не очень поздно. – Ещё идёт гульба. Мы быстро. Я у соседа пилу возьму. – До покоя управимся.

Станцов двинулся за инструментом, а Осмоловский спустился и ждал его внизу.

Позвонив, Алексей Аркадьевич прислушался: «Дома – не дома? Пятница – может, уехал?»

Наконец послышались шаги – и дверь отворилась.

– Степаныч, дерево завалили, а пилить нечем. Дай пилу на часок-полтора. – Выручи! Ты один? Так давай с нами, чтоб скучно не было! Вот только управимся – заходи.

– На работу завтра. А пила пусть у тебя полежит пока. Мне необходим сон. Извини.

– Спи спокойно, Степаныч, – заверил Станцов. – Понимаю!

Алексей Аркадьевич спустился вниз и, вдохнув на выходе свежего воздуха, опять чему-то обрадовался.

– Пошли, лесоруб! – бросил он Осмоловскому.

Время, казалось, принимало их действия. Только гуляющие полуночники удивлялись такому графику работ и рьяному энтузиазму двоих людей, попеременно хватающих пилу и практически ничего не говорящих в строгом ритме работы.

– Ничего, скоро тарахтенье закончим. Не так и сильно. Люди ещё телевизоры смотрят. Мы мигом, – приговаривал Алексей Аркадьевич. – Ничего. Скоро совсем…

Закончив, они сели отдышаться и выкурить по сигаретке.

– Хорошо, что пришли, – установил Осмоловский. – Иначе как бы сейчас пили трудно. Я даже потрезвел малость, хоть и устал.

Постепенно приходила ночь и успокоение. И без того редкие улицы становились спокойнее. Гуляки оседали в домах или других местах.

– Алексей Аркадьевич, а может, где-то улицы насыщены чаще?

Станцов пожал плечами.

– Нет, Алексей Аркадьевич. Улицы успокоятся только под утро. Ты вспомни наши юные дни. – Нам было трудно уснуть. Тогда мы успевали жить и что-то делать, а сейчас успеваем что-то одно. Слушай, а может, нам просто не повезло? – Осмоловский посмотрел на Станцова.

Алексей Аркадьевич повернул голову. Он отдыхал от своей ночной работы и почему-то всё понимал своим натруженным организмом.

– Не знаю, – тихо вымолвил он. – Не знаю, Миша… Может быть… Хотя – какие твои годы…

Они не спеша шли к дому. Улицы за ними закрывались, будто терпеливо дождавшись их отхода. Но, наверное, это только казалось…

Программа вывела их к концу взятого литра часа через два. Это их несколько смутило и удивило неприятно.

– Вот-те на! – прореагировал Осмоловский, впрочем, несколько наигранно.

Он хитро посмотрел на Станцова и с тёплой издёвочкой проговорил:

– А у меня ещё есть! – и самодовольно хмыкнул.

Не теряя времени, принялись разыгрывать дополнение, и, в конце концов, овертайм развёл их насыщенным сном.

Алексей Аркадьевич проснулся первым. Нельзя сказать, что он чувствовал себя плохо, но здоровье его, по его соображениям, дало осечку, будто резко затормозив на взятой приличной скорости. Он поднялся и, не став будить Осмоловского, вышел из дому. Вдохнув свежего субботнего воздуха, направился восстанавливать здоровье к ближайшей точке.

Он плохо представлял время, но по пустым улицам и слабому солнцу подумал, что ещё, всё же, рано.

«Все ещё спят, – мыслил он. – Суббота».

Заскочив в магазин, взял бутылку и наметился обратно, к дому, но на повороте ударил лбом проходящий транспорт. Удар был довольно сильный, и он отлетел к углу здания, расшибшись о его стену, и там затих…

Очнулся он в зыбком полумраке и несколько минут лежал с открытыми глазами, без явных усилий и настроений. В перспективе маячил едва заметный, далёкий звук пространства, и Алексей Аркадьевич улавливал его чутким ухом, почти на запах, будто ещё не проснувшись от долгих событий жизни.

Но постепенно всё приходило в норму, возвращалось и крепло для дальнейшего пожизненного действенного существования. Сила и бодрость проникали в него, и он чувствовал себя уже уверенно и расторопно.

Приподнявшись от самочувствия, он огляделся, увидав холмистую местность своего пребывания, и опустился на пол, поёжившись от прохладного нутра.

«Это мне нравится», – шевельнулось в голове у него лёгкое понимание.

Рядом с собой он обнаружил какого-то человека, лежащего тихо и уютно, как у себя дома.

Алексей Аркадьевич пригляделся и немного вспомнил жизнь.

«Это мне нравится ещё больше», – вновь подумалось ему.

Кроме жизни он вспомнил всё остальное и от этих мыслей вгляделся пристальнее.

– Вот-те на!.. Сожмурился, что ли? – произнёс он вслух, чувствуя, что кровь всё увереннее бродит в его теле. – Вот-те на! – повторил он вновь.

Выбравшись наружу, он встретил сидящего парнишку, который изучал какую-то книженцию и на ходу перекусывал чем-то.

– К жизни готовишься? – бросил ему Алексей Аркадьевич.

Парнишка отвлёкся и обратился к Станцову, осмотрев его в рост от самых ног.

– Передумал?

– Холодно что-то… Я пойду…

Паренёк кивнул и вновь обратился к своему занятию, дожёвывая на ходу бутерброд:

– Расписку давай…

Выйдя на свет, Алексей Аркадьевич притормозил и глянул кругом. Он в очередной раз глубоко вдохнул окружающего пространства и потянулся от долгого лежания.

– Что-то пусто вокруг…

Судя по всему, наступило утро – раннее и по-выходному, видимо, свежее. «Надо бы дерево восстановить», – подумалось ему.

Алексей Аркадьевич постоял ещё немного, а потом тронулся, лёгким бежком удаляясь к дому.

Торжество жизни продолжалось…

Хордин и зубы

Ещё утром, сквозь распахнутое по случаю тёплого времени окно, он услышал щебетание птиц; и этот звук тонкой нитью вплёлся в причудливый узор его утреннего сна. Пробуждение долго не заставило себя ждать и наступило через несколько минут. Он поднялся и вышел на балкон. Там его ждали прохлада и пока ещё относительно свободный от различной городской мерзости воздух. Было очень хорошо.

Он потянулся, разминая слежавшиеся от долгого бездействия члены, после чего приступил к зарядке, призванной вернуть ему былую вчерашнюю подвижность для дальнейшего прохождения дня. Эта процедура длилась минут двадцать. Далее он проследовал в ванную, по пути сделав несколько глубоких вдохов-выдохов с последующим расслаблением. День начался удачно и дружно.

В ванной он принял холодный душ, хорошенько растёрся и оскалился полнозубой белоснежной улыбкой, глядя на себя в зеркало. Зубы у него действительно были отменные.

Выйдя из ванной, он поставил чайник, скоро собрал поесть и, всё оформив, сел завтракать.

Ох, как было хорошо и правильно! Как было хорошо сидеть и ощущать прилив сил, возбуждаемых с каждым глотком кофе и порцией пищи. Кухня, залитая солнечным светом, и утреннее пение птиц, и свежесть раннего времени – всё было «за», всё было за него. День сулил обоснованность и бодрое расположение духа. Впрочем, так оно и должно было быть. Что же ещё? Ведь, в конце концов, так и есть!

Окончив завтрак и помыв посуду, он отправился чистить зубы.

Зубы он чистил тщательно, можно даже сказать, ревностно, стараясь не пропустить самой незначительной мелочи. Окончив эту процедуру, он ещё раз улыбнулся перед зеркалом, стараясь просмотреть результат своего труда и, может быть, обнаружить дефекты. Но на первый взгляд ничего страшного не было. Однако же он решил на неделе сходить к врачу – для профилактики. Врачей он посещал регулярно и ввёл эту операцию в жёсткую последовательность. Подобная организованность, как имелась возможность убедиться, приносила зримые плоды, зубы у него действительно были превосходными – вопреки, казалось, всему.

Ещё раз оскалившись в зеркало, он вышел из ванной и засобирался на службу.

На службе день выдался несложным, и это позволило освободиться чуть ли не с половины. Решив воспользоваться паузой, он заглянул к стоматологу и договорился о посещении сегодня вечером. В оставшееся время он позволил себе обед в кафе и пятьдесят граммов коньяку. Расположение духа было не просто бодрое, но почему-то даже праздничное.

После обеда он заглянул домой, благо было совсем рядом, часок отдохнул, развалясь на диване и отследив два десятка книжных страниц, просмотрел по касательной что-то в телевизоре. Потом поднялся, выпил стакан свежего чаю и стал собираться на приём, сопроводив сие действие очередной чисткой зубов. Ещё раз улыбнувшись в зеркало, он скоренько оделся и вышел.

На выходе его встретили тёплый август и старый приятель Григорьев, возвращавшийся домой после трудового дня. Они обменялись приветствиями, после чего Григорьев ушёл, а август остался. Казалось, он примерил вечерний костюм и в ожидании назначенного часа пребывал в нём до поры. Действие назревало, и он, август, готовился к нему.

Хордин ощутил этот мотив почти физически, даже через обоняние, через запах, растворённый в дивном воздухе детства, тем более что где-то в стороне слышались ребячьи возгласы, созданные и обронённые в пылу детских игр. Ему показалось, что они обратились в сон взрослого и вполне практичного человека.

Наверное, он всё-таки несколько увлёкся, хотя это и было очень приятно.

До приёма оставалось минут сорок – сорок пять. Это позволило не спешить и пройтись пешочком по знакомым с давнего времени местам. Вечер был в самом соку.

На какое-то время окружающее обрело для него знаковый характер. Время обратилось в структуру и лишилось своей обычной протяжённости. Последовательность стала абсолютной, а пение птиц и шум проходящего транспорта с трудом поддавались восприятию, постепенно ускользая и обретая непривычные энергетические формы.

«Неужели мир изменился?» – подумалось ему, и он отчего-то счастливо улыбнулся. Он не думал, что изменение мира способно принести радость.

Осмотр показал незначительные нарушения полости рта, которые были тут же устранены. Это обозначило новый импульс удовлетворения, состояние комфорта и правильности событий. Он вышел совершенно довольным. В таком настроении он сделал ещё одно существенное дело, касающееся работы, и уже совсем обнадёженный происходящим направился домой.

К дому он подошёл уже затемно. Где-то в стороне хлопнула дверь парадной – эхо прокатилось по стенам и ушло куда-то в пролёт, рассеявшись в лунном свете. Послышался чей-то случайный окрик, но оборвался и уже более не возникал, достигнув, видимо, своей цели или вовсе её не имея. Хордин остановился и осмотрелся, чувствуя радостную пустоту и первородное одиночество. Всё время ему везло. – Он знал, что всё в порядке, и завтра он снова найдёт этому подтверждение, введя всё в достойную последовательность жизни. На сегодня дело было сделано – зубы его были здоровы и почти первозданно крепки. Словно в доказательство этому он даже щёлкнул ими и втянул сквозь них ночной воздух природы с его тёплым ароматом листвы и терпким вкусом жизни. Ещё один шаг был сделан, и он думал, что этот шаг – навстречу.

В этом же состоянии его настиг удар сзади. Не удержавшись на ногах, он упал лицом вниз и почувствовал рядом прохладу земли. В тот же миг он попытался подняться, но удар снизу опрокинул его.

Упав навзничь, он ещё раз перевернулся, но подняться уже вовсе не смог, так как его озадачили ещё два удара, а спустя несколько мгновений удары посыпались градом, беспорядочным и тяжёлым. Не было слышно ни человеческих голосов, ни собственных криков.

Впрочем, их и не было, – лишь глухой стук, гасящийся в ближнем пространстве и не достигающий молчаливого окружения. Постепенно он перестал различать и это. Всё смешалось в глухо звенящий шум, а после и вовсе исчезло. Реальность закрылась, и он, словно отброшенный хлопком двери, выпал из неё в небытие…

Очнулся он в том же месте и сразу ощутил щекой мягкую прохладу земли. Он вспомнил её сразу и принял как неосознанное утешение. Во рту осел вкус крови, уже свернувшейся и ещё свежей. Хордин перевернулся на спину, и его взор упёрся в нависший потолок неба. Так он пролежал с минуту, пытаясь куда-то пробиться, а когда ощущения заметно восстановились, он попробовал подняться. Мышцы слушались плохо, но почему-то не было отчётливой боли. Язык его шевельнулся и повис в пустоте. – Два передних ряда были снесены практически полностью. Он нащупал лишь острые осколки и разорванные, как ему казалось, дёсны. Хордин опробовал под собой землю, словно пытаясь вернуть утерянное, но было тщетно, и он это понял – понял неотвратимо и обречённо. Свет луны сопровождал его. Вокруг горели редкие окна домов. Было тихо и тепло.

Он поднялся и побрёл к дому. Дойдя до парадной, он вдруг остановился и прислонился, опустив голову, к стене.

– Куда же я теперь? – произнёс он тихо и почему-то пошёл в другую сторону…

Совсем один

1

После некоторых крепких дел Осмоловский проснулся в бытовом вагончике – там, где и уснул несколькими часами раньше.

Уже рассвело. Рядом с ним никого не оказалось. Судя по всему, работа ещё не началась, и это Осмоловского успокоило, так как можно было допустить ещё немного времени для расслабления. В окне светился белый цвет, но поначалу странность такого дела Осмоловский не ощутил. Немного спустя цепочка логических заключений привела его к тому, что, пожалуй, такого быть не должно и что-то здесь не так. В самом деле, Осмоловский довольно отчётливо помнил, что сейчас зима, а раз так, то рабочий день начинался ещё затемно, и белый свет указывал на то, что уже дело шло к полудню. Совершенно закономерно у него возникла мысль, что, наверное, сегодня выходной, может, даже праздник, по случаю которого и произошли такие крепкие дела, но память всё же убеждала в обратном. Он с иронией заметил, что в лучшем случае сегодня среда, но уж никак не суббота. С праздником тоже было туго. Надо сказать, чтобы дойти до такого заключения, Осмоловскому понадобилось не более минуты. Реакция, как видно, у него была довольно хорошая.

Немного погодя к нему пришла мысль, что ребята, пришедшие на смену, его просто не разбудили или не добудились. Думать об этом ужасно не хотелось, но ситуация, скорее всего, была такой, хотя по каким-то странным ощущениям ему казалось, что здесь довольно долго уже никого не было и нет. С такими мыслями Осмоловский поднялся и вышел. Пред ним открылось белое, заснеженное земное пространство нескольких километров, окаймлённое лесом. Осмоловский будто проглотил кол и простоял в таком положении несколько мгновений, не в силах сообразить, что к чему. Немного придя в себя, он зашёл обратно в своё укрытие и повалился на топчан, решив, что надо ещё немножко полежать, чтоб проснуться окончательно, ибо, видимо, всё происходящее явилось следствием того, что он ещё спит, пусть даже и не особенно.

Полежав с полчаса, Осмоловский вновь поднялся, подошёл к двери и осторожно, будто опасаясь что-то спугнуть, приоткрыл её и в образовавшуюся щель высунул голову. Картина повторилась и, судя по всему, совершенно не собиралась меняться. Осмоловский так же осторожно сунул голову обратно и закрыл дверь.

– Неудачно, – только вымолвил он, сев на пол. Делать было нечего.

В довершение всего Осмоловский обнаружил, что функционирует электрический калорифер и, соответственно, свет. Выйдя на улицу, чтобы проследить подводку, проводов в перспективе не обнаружил, лишь небольшие концы, свисавшие со щитка. «Надо бы заизолировать», – мелькнуло у него в голове.

Нужно было что-то решать.

Незаметно для себя Осмоловский опять погрузился в сон, но уже более осмысленный. Сны были эпизодическими, как маленькие рассказы с сиюминутным сюжетом. Это были то какие-то мужики с топорами, то кладбищенские плиты, то ещё какие-то странные вещи.

Проснувшись же, он всё-таки подумал, что главный сон у него ещё весь впереди и что с этим сном ничего поделать нельзя, а это куда более страшно.

Ещё раз убедившись, что всё по-прежнему, Осмоловский решил, что надо всё-таки обдумать случившееся более приватно. С тактикой у него постоянно было хуже, и поэтому жизнь состояла из сложностей и хронической неразрешённости насущных вопросов обычного поддержания жизнедеятельности.

2

Обречённость прервал телефонный звонок. От неожиданности Осмоловский вздрогнул и несколько секунд сидел, уставившись на аппарат. Звонил Федотов.

– Осмоловский! Можешь мне ничего не говорить. Мне твои штучки знакомы. У нас сейчас не курортный сезон, и мне отдыхающие никакой прибыли не приносят. Бригада вкалывает, а ты шутки строишь. В общем, сейчас с тобой разговаривать мне некогда. Завтра придёшь – я тебе выдам! Всё!

Осмоловский хотел что-то объяснить, но на другом конце бросили трубку.

«Хорошо бы, если завтра, – подумал Осмоловский. – Позвоню домой».

Дома, или ещё где, не ответили. – «Ладно».

С печальными мыслями сидел Осмоловский. От таких мыслей даже сердце заболело, и он непривычной рукой прикоснулся к нему. Ему вдруг захотелось вынуть его и посмотреть, как оно выглядит без всего, какой у него смысл и какие хвори заставляют его болеть.

Пошёл лёгкий снежок, а потом закружил, перерос в метель. Приёмник отозвался чем-то печальным.

Осмоловский сидел и смотрел перед собой. Он вдруг почувствовал, что ему ничего не надо. Не надо встреч и звонков, работы и дома. Что ему хочется умереть, и чтоб его замёрзший труп отдыхал здесь целую вечность, а потом, через много лет после, будущие люди обнаружили его и подивились, насколько отягощены его лицо и руки, сердце, лёгкие, печёнка. Чтоб подумали, как же можно так жить, и почти искренне не поняли этого.

За окном метался снег. Он налетал и отходил. Осмоловский почувствовал, что всё безучастно к нему. Снегу нужно идти, а ветру – превращать этот снег в метель. Но ни тому, ни другому он не нужен.

Дело же было совсем в ином: нужны ли они Осмоловскому. Этого он не знал.

3

Прошло несколько времени. За этот срок мало что изменилось, разве только сумерки коснулись земли. Осмоловский сидел, окружённый непривычной тишиной. Лишь приёмник иногда доносил что-то очень далёкое от здешних мест. То ли он не мог большего, то ли тоже загрустил, ничего не осознав.

Попытки определиться, как-то привязаться к окружающему месту закончились невнятно.

К своему удивлению, он не испытывал не то что паники, но и сколь-нибудь сильного волнения. Видимо, потому, что столкнулся с вещами труднообъяснимыми и поэтому ни к чему не обязывающими. И самым простым выходом было равновесие и покой.

Согрев чаю и доев остатки провизии, он полностью погрузился то ли в себя, то ли в своё окружение и в таком настроении уснул.

4

Очнулся он от шума топающих ног. В дверь вошёл Чуков и, наткнувшись на Осмоловского, громко хмыкнул.

– Миша! Ты ли это? Боже мой! И вроде исправный. Даже интересно. Федотов тебя вчера не любил. Так что сегодня ты ему лишний раз на глаза не попадайся.

Осмоловский не знал, что от такого контраста и вымолвить.

Чуков тем временем затеял переодевание, попутно беспокоя окружающее пространство разговором.

– Нам тут новый аккорд подвалил, так что Федотов мобилизует массы для ударного труда. Говорит, что не обидит. – Посмотрим. Так что сейчас надо держаться на это время. В пределах разумного, конечно. И не попадаться под горячую руку. Так вот. А что это у тебя такое настроение тусклое? Не проснулся, что ли?

Осмоловский действительно несколько притих, хотя и до этого не проронил ни слова. Но первоначальный импульс, казалось, уже отошёл и исчез вроде бы почти бесследно.

В это время в бытовку вошёл Федотов.

– Ага! Явился! Ну, пойдём ко мне. Поговорим.

Федотов пошёл в свой кабинет, а Осмоловский поднялся и тихо пошёл за ним. Чуков молча проводил его взглядом, потом продолжил переодевание.

– Что случилось, Осмоловский? Что случилось, я тебя спрашиваю? В чём дело?

Осмоловский молчал.

– Что молчишь?! Считай, что премия тебе уже не светит. На сей раз я тебя прощу. Но смотри! Следующего раза не будет.

– Чего ты орёшь?.. Ну чего ты орёшь? Чего тебе надо?.. Ты посмотри на себя, Федотов.

Федотов умолк от такого негромкого, но жёсткого напора, будто наткнулся с разбегу на невидимую стену, которая однозначно, безвариантно, отделила его от всех возможностей действовать.

Осмоловский ещё постоял немножко, смотря на лицо Федотова, потом повернулся и пошёл прочь.

В бытовку тем временем прибывали люди. Уже стало шумно и суетно. Играла музыка, раздавался стук вещей и многоголосый разговор бригады.

Осмоловский зашёл внутрь.

– Ну как, Миша? – окликнул его переодевающийся Зуев. – Что там Федотов прописал? Не огорчайся в любом случае. Всё это тщета…

Осмоловский ничего не ответил, лишь сделал что-то вроде намёка на движение. Он направился к своему прежнему месту, сел и там закурил.

Он вспомнил своё недавнее сидение в немом окружении. Ту же вроде бы каморку. Так же грел калорифер и рыжевато светила лампочка под потолком. Даже приёмник жил как-то невнятно, пока пришедший Зуев его не настроил на нужный лад. Летящий снежок и огромная чистая открытость пустоты с далёким лесом…

Ему почему-то стало грустно.

Некоторое время он сидел в какой-то отвлечённости от здешнего действия. Потом поднялся и пошёл прочь.

– Ты куда, Миша?! – крикнул ему Чуков. – Ты что, домой?

Чуков говорил ещё что-то, но Осмоловский его уже не слышал…

5

Проснулся он, когда за окном было уже светло. Он лежал с открытыми глазами, уставившись вперёд и не видя перед собой ничего.

Вокруг было тепло и уютно. Чем-то далёким шумел приёмник, как из совсем другого мира донося шумы и всхлипывания.

«Ничего не было… Ничего… Ничего, чтобы хватило на жизнь. И всё по-прежнему… Что-то остановилось вокруг. Что-то задумалось. И остановившись и задумавшись, поменялось».

Он поднялся и прошёлся по своему обиталищу. Всего несколько квадратных метров площади. Так мало. И видимая случайность этого места в его сегодняшнем положении. Где-то остались его дом и другие близкие места. Что-то основательное или мимолётное. И сегодня здесь была его единственная возможность, почему-то выбранная и предназначенная ему.

Он тихо подошёл к окну и посмотрел. За окном всё сильнее шёл снег, занося подходы. Ему думалось о чём-то неопределённом: обо всём и ни о чём. Он смотрел и смотрел, спокойно и печально. – Огромное белое пространство с намечающимся вдалеке лесом, снег.

Часть вторая

Осенний призыв

Заимка

1

Если бы возможно было всё отвергнуть, забыть и не помнить после о своём шаге, то покинул бы человек бренное своё место и перенёсся в милые сердцу пределы с широкой водой и древними каменными берегами, в массиве которых теряется человеческая фигура едва заметной точкой. И как бы ни размахивал он руками, тщетно пытаясь обратить на себя внимание, а всё бы больше ни сделался; да и, собственно говоря, не для кого. – В те дебри, где среди елей, пихт и лиственниц можно уснуть, не боясь скорой и немилосердной тревоги, которая возникает изнутри сердца, безосновательным и пустым своим током терзает изнывающую от тщетного, казалось бы, беспокойства душу. И никакой зверь, покусившийся на тело, не вправе будет требовать большего.