Источник и время

Знания вещей ещё не были знаниями. Они и были этими представлениями – сознательное начало не было в них оформлено основательно, но, тем не менее, она знала, что жизнь протекает вокруг без её участия и дополнения. Жизнь проходит мимо, намечая причинные связи или обходясь их легковесной формой. Этот формальный характер не мог способствовать образованию чего-то крепкого и сколь-нибудь основательного вокруг неё. У растения её жизни, казалось, не было корней, что, прорастая в окружение, цепляются за различные предметы, развиваясь вглубь и вширь, становясь всё более прочными для того, что называется человеком. У неё не было верных, настоящих друзей и подруг. Её можно было любить за что-то, но сделать этого почему-то было нельзя. Ни она не прорастала в окружение, ни окружение в неё. Её опыт был опытом формальным, недейственным и, наверное, недееспособным. Человек, идущий ей навстречу, склонен был, скорее, обойти её, чем что-то сделать – плохое или хорошее.

По самой весне, когда отошли уже буйные февральские ветра, принёсшие собой её одиннадцатилетие, когда пространство было готово вот-вот наполниться влагой и первым теплом, Мария осталась одна. Отец её попал в аварию, довольно сильно поломался и долгое время вынужден был провести вне дома. Переехать к бабушке она наотрез отказалась, твёрдо заявив, что её «место тут, и двух мнений быть не может». Она чуть ли не каждый день ходила в больницу, прекрасно управляясь со всем остальным так, что поначалу беспокоившаяся бабушка оставалась совершенно не у дел и уже даже не удивлялась, а заходила просто пообщаться с внучкой – попить чайку и поболтать.

После долгих больничных дней, недель и месяцев Сергей вернулся домой и, естественно, по первости был, мягко говоря, тяжеловат на любое действие. Но и здесь Мария показала себя, внеся во всё ритм и какое-то недетское понимание, будто действительно знала что-то ещё.

Судьба её народилась в прошлом. Она обезличенно действовала, проходя неуловимым потоком сквозь людские тела и души, заставляя их в непонятной степени реагировать на своё явление, недоуменно оборачиваться и ощущать необъяснимое беспокойство от пронизывающего их тока. Она требовала реализации, но не могла её достичь, оставаясь неприкаянной и обречённой. По своей силе она могла расколоть камень или обрушиться на человеческое существо, грозя обернуться нежданной, неминуемой бедой, против которой не знаешь, как защищаться. Она могла быть и попутным ветром в чью-то спину, удивляя и радуя счастливчика. Но её неизвестность и непредсказуемость давали стойкий мотив для опасения, ибо являли отсутствие системных связей и нарушение других, более или менее слаженных, последовательностей.

По достижении семнадцати лет, когда были позади первые важные решения жизни и предстояли решения не менее важные, но всё же уже не первые, в очередной раз проступила на свет необоснованность происходящих событий. На этот раз всё прозвучало более явственно и определённо, так как то была пора откровенных, необратимых мутаций, что носят название юности.

Дело тут не в механическом соответствии действия и результата, совпадении времени и места, реального и должного, хотя, разумеется, в этом тоже кроется своя правда. Всё обстояло несколько мудрёнее, нежели простой механизм движения и соответствия, ибо всё, что делалось и даже соответствовало, не имело под собой достаточных оснований; и уже после этого картина запутывалась, усложнялась. В результате происходили все несоответствия и нестыковки, разнобой и нарушение ритмов действительного и должного.

Это ещё полбеды, когда делается не то, что должно. В конце концов, есть шанс осознать это. Случается, что и должное не имеет под собой оснований.

Судьба в прошлом тоже действовала.

3

У Сергея, казалось, всё было иначе.

Рождение его носило более закономерный характер. Смещения, что сопутствовали появлению на свет Божий Марии, обошли его стороной. Это обеспечило поступательность его роста. Раннее детство, младенчество, что лежит вне образов сознательной памяти, сменилось просто детством, перешедшим в отрочество и сменившую его юность. Всё шло обычным порядком и не имело в плане настоящего контекста ничего примечательного. И хотя значимость каждой подвижки духа пред лицем Господа неоспорима, но всё же придётся отказаться от пояснения этих вещей, нимало не сомневаясь, что это, при надлежащем оформлении, достойно быть поведанным миру.

Позади было двадцать лет его жизни, и мы ограничимся самыми общими фразами, памятуя о том, что это были обычные годы обычного человека, при всех плюсах и минусах самобытности каждой личности. Мы начнём с другого.

Они должны были встретиться одиннадцатого сентября 19… года. И встреча эта состоялась, но без её участия. Лишь её судьба настигла его, заставила остановиться и оглянуться. – Он ничего не увидел, кроме безучастных удаляющихся спин и таких же неродных лиц. Порождённое в нём действие с первых же мгновений разошлось благотворным теплом по всему телу. Но эти ощущения не в силах были совладать с реальностью и, не увидев ничего конкретного, он ушёл; и она, её судьба, последовала за ним, сливаясь и присутствуя незримой энергией в области его существа. Наверное, они должны были жить долго и умереть в один день.

Но если бы всё было так, не было бы интереса к письму.

Не надо, видимо, говорить, что этот день изменил для него многое. Сказать так – это ничего не сказать. Распространения о некоем новом содержании жизни были бы слишком сладостны и представляли бы собой ещё одну историю любви, поиска идеала, что само по себе не плохо, но… Это не воображение и не стремление к созданному им предмету, что является лишь элементом познания и постижения, их этапом, характерным для своего времени. Это жёсткая проза жизни, её мотивация и осуществление человеческой личности. Речь идёт не о возможном прорыве через игру воображения к постижению новых форм и новых высот, а, скорее, о невозможности это сделать именно в результате такого положения вещей. Он не приобрёл, а потерял, не выиграл, а проиграл. Достаточность перешла в радикальность с практической невозможностью выхода.

Наверное, познание от противного тоже оправдано. Невозможность наряду с возможностью тоже пытает ум, заставляя искать выход; и тогда два эти полюса суть одно. Всё бы было так, если б вопрос не стоял так категорично и представлялся попыткой ума, а не установлением правил игры, её рамок. Из двух целостностей образовалось два радикала. В результате смещений по времени положение их было одинаковым.

Последующие десять лет были прожиты от невозможного. Незримый фактор, вмешивающийся в любую организованную структуру, казалось, разрушал её, отбрасывая человека вновь к началам.

Получающиеся в результате действия итоги доставались не ему, не его существу, а чему-то постороннему. Ритмы путались, система деформировалась, и необходимы были усилия, чтобы сохранить её основу. Сопротивление материала по незначительности лет было ещё достаточным, но ведь нет ничего вечного. Разрешение ситуации было скрыто плотной пеленой времени, заставляя лишь гадать и надеяться на своё осуществление.

В поисках выхода он безучастно существовал относительно происходящего. Но выход не поддавался определению. Умозрение оборачивалось бессилием, лишалось опоры и вдруг неожиданно срывалось вниз, в тёмную бездну времени. Её судьба была с ним, вернее, она была где-то рядом, около, временами приближаясь вплотную, временами отходя в сторону. Невозможность истины оборачивалась депрессией человеческого существа, его невозможностью, переходя в болезнь с мучительным преодолением симптомов и оттяжкой неминуемого краха механизма человеческой жизни.

Происходящее окружение ставило его в различные ситуации. Это тоже была жизнь, но всего лишь в её проявлении, – в целостности её не было.

Не сложились отношения с первой женой Кирой. Трещина обнаружилась сразу после свадьбы. Возможно, проявила она себя и раньше, но была осознанно подавлена слепой надеждой, не имеющей под собой оснований. И хотя это утверждение выглядит несколько условно, даже странно, но, тем не менее, стоит его определить именно в таких выражениях.

Размолвки носили немой характер. Молчание становилось всё глубже и тяжелее, обратясь наконец пропастью, в которую рухнули все благие намерения. Невозможность иметь детей, несостоятельность по времени, окончательно лишали всё своего смысла. Удар был внутренним, без внешних проявлений и незаметный ничему постороннему. Оставалось только удивляться, вдруг случайно увидев, как вздрагивает человеческое существо, рушась и дробясь под давлением силы неизвестной природы, не имеющей разумных объяснений и осознанных рычагов воздействия. Так порой лежащий без движения предмет ни с того ни с сего начинает биться в упругих конвульсиях от скрытой, действующей как бы изнутри энергии.

Последнее время они жили практически врозь под одной крышей. Потаённые силы упрямо разделяли их, гнали в разные стороны, и объяснения рвались на полуслове, нанося нелепые травмы и ему, и ей. Воля и разум уступали истине и смыслу, лишая людей выбора и надежды на справедливость. Они любили друг друга, но любовь их была «вне закона»; и противиться этому было нельзя. – Всё, что существовало реально, на самом деле было невозможно.

Так было прожито ещё несколько лет, а через год после их разрыва Кира погибла, – случайно, нелепо и неотвратимо.

4

Марию, свою вторую жену, он встретил ещё совсем юной, едва ступившей за порог школы, со всеми её надеждами и мечтами.

В тот день с утра накрапывал тёплый июльский дождь и шумела зелень тихого парка. Внезапно дождь усилился – и вот уже с неба полились целые струи. Парк был пуст и чист, а шум струящейся воды отодвигал на второй план, или вовсе заглушал, всё остальное. Среди этого великолепия он увидел её, босоногую, мокрую и счастливую. Ему показалось, что счастье коснулось и его. Возможно, так и было на самом деле.

С этого дня началось их знакомство.

Она была человеком мягким, и, наверное, возможность умиротворения тянула его к ней. По своему опыту он должен был бы думать и упреждать себя, но, наверное, он думал, что будет легче, да и опыт не мог быть определёнен, – он был способен лишь делать предположения и ничего не знал наверняка. Он не ставил барьеры возможности развития, ибо тогда был бы ещё более ущербен и противен истине. Он лишь призывал к осторожности.

Сергей был осторожен.

Он выверял свой шаг, но критерии были неясны, а ощущения – это всего лишь ощущения. Они не имели строгой мотивации, а без глубокой мотивации жизнь легковесна, и, значит, в любой момент может быть сметённой и растворённой в бесконечности. Он это помнил. Но помнил и обратное, – альтернатива может быть ещё хуже.

У него был выбор. У неё выбора не было. Она не знала о его возможности. Она смотрела в окно, и ей казалось, что начинается что-то хорошее и доброе, осмысленное и светлое. И некому было сказать ей, что всё не так, что пройдёт совсем немного времени, и белый свет померкнет, и исчезнут голоса близких, что всё отнимется и не воздастся, что всё кончится. И, может быть, в качестве хоть какого-то утешения, этот год она была счастлива: у неё всё получалось, и тревоги обходили её стороной.

А через год произошли события, о которых уже упоминалось в начале рассказа.

Вот, пожалуй, и всё, что следовало сообщить в плане событий.

Кому-то эта история может показаться небольшой трагедией, но поведана она была совсем не для того, чтоб потревожить чьи-то нервы; и уж чего-чего, за нервы в этом случае можно оставаться совершенно спокойным. Укол произошёл незаметно, так что человек и не успел испугаться, и вообще как-то отреагировать. Другое дело, чем был заряжен этот укол, какой препарат являлся его содержимым и каково его действие. Вакцина ли это, или антибиотик, или что другое? Но, тем не менее, синтез произошёл и укол сделан… Может, и хорошо, что незаметно.

5

Взросление дочери усиливало его беспокойство. Болезненные ощущения возникли у него вскоре после её рождения и уже не оставляли его всё последующее время. Но они в чём-то очень важном отличались от того, что им испытывалось ранее, – они были новыми и даже, казалось, видимыми; а то, что видимо, ближе к пониманию и осуществлению надежды. Бывало, он подолгу смотрел на дочь Марию, ловя каждое её движение, будто пытаясь определить в нём то, что ему способствует, уловить первопричину всех её действий, ужимок, забав.

К концу пути тяжесть ноши усиливается, усталость организма достигает предела, и давешний килограмм оборачивается тремя. Но есть чувство, что облегчение где-то рядом, что оно где-то здесь, что его даже вроде вот и видно, и что скоро всё будет по-другому, что даже точно будет. Нечто подобное происходило с ним… До некоторых пор.

Когда он в мерцании сумерек вдруг различил контуры возможного, пока ещё не очень определённо, даже на какую-то секунду, то холод застыл в его сердце. Остановившись на мгновение, он переместился в конечности и уже там растворился, постепенно уходя в пространство. Детская игра в своём источнике вскрыла перед человеком неумолимый вопрос, являющийся и ответом, и решением. Он понял свою дочь, и знание это обрушилось на него внезапно, сняв тяжесть с плеч, но, казалось, окончательно лишив свободы, придавив к земле чем-то ещё более сильным, что нести уже было не надо.

Возможно, положение оборачивалось отчаянием. Одна часть его возвысилась, другая осталась распростёртой на земле. Момент существа разорвался с моментом истины, не выдержав, казалось, нагрузок своей реализации, ибо ничего нельзя начать с чистого листа, как нельзя жить в пустоте и ничем не дышать. Реализация одного обернулась разрывом другого. Но обезличенность сменилась возможностью выбора… И невозможностью сделать этот выбор.

Если говорить о Марии, то вроде бы с точки зрения личности, положение её было более мягким, что ли. Оно должно было быть таковым, ибо сам факт её появления был обусловлен разрешением той ситуации, что сложилась, казалось, задолго до неё, и в какой-то степени она сама являлась ею. Но, видимо, нельзя было создать что-то определённое, что-то по всем моментам разрешимое, без осложнений и двоякого смысла, причём идущее не параллельно самому себе, а взаимообратно, даже исключающе, сводящее на нет все усилия действительности. Казалось, природа идёт против самоё себя. Но природа лишь дала продолжение, сняла барьер, будто действуя в угоду людям, предоставив право на выбор, который сделать было нельзя… Хотя и возможно. Может быть, по незначительности лет перед Марией вопрос этот не стоял так жёстко и не давал тех осложнений на все её действия, что были у отца. Но как знать? Может, как раз и наоборот. Дело тут не только в прямой функциональной несостоятельности, хотя она-то у Марии занимала места поболее, но и в автономности её сознания, отличного всё-таки, и по примеру жизни отличного от всех функций, которыми по воле рока сопровождались её рождение, рост и реализация.

И хотя стороннее сознание, которому посчастливилось не попасть в тиски обстоятельств, склонно строить всё на свой лад, но и оно было вынуждено как-то реагировать; но всякая его реализация в сложившихся обстоятельствах, опять же, казалась ущербной.

Разрешение обернулось невозможностью. Реализовавшаяся возможность обратилась своей собственной противоположностью, чему, казалось, нет сколь-нибудь серьёзных причин. Этот барьер в плане сознания устраним. Он вроде бы лишён последствий, но вместе с тем лишён и продолжения. Сознание переходит в самоё себя, уже даже опосредованно не соотносясь с реалиями.

Реализация должного вышла невозможностью реализации. Осуществление возможности – невозможностью осуществления. И кажущееся противоречие, взаимоисключение, лишь игра логики и последовательности. Она, Мария, не могла быть тем, чем должна. И не быть тоже не могла, ибо была этим по рождению, за этим и была рождена. Но по тому же рождению, и именно по нему, не могла быть тем, чем по тому же рождению являлась на самом деле.

Велика сила осуществления, рвущая материнскую утробу в вечной жажде своего воплощения, невзирая на очевидную несправедливость этого.

Памятуя о том, что было, нельзя оставить того, что не случилось. Возможность реальнее яви, ибо пробуждает стремление. Разрыв последовательности и аритмия энергетических выбросов рождает новое, и в этом новом теряется человек. Повторное сведение оборачивается временным, заставляя человека теряться ещё больше. И в попытке защитить себя ему кажется, что природа в чём-то ошиблась. Но это только попытка строящего всё на свой лад человеческого сознания. Сознание вынуждено как-то реагировать, но всякая его реакция в сложившихся обстоятельствах, опять же, кажется ущербной; и действие замирает, и опять нет времени ждать, и надо что-то делать, а сделать ничего нельзя, ибо всякое действие вослед за сознанием будет ущербным… И без сознания будет ущербным тоже.

Надежда возникает в перспективе. В осознании надежды нет. Груз сознания придавливает взор, и страх сковывает члены и тупит взгляд. Но проходит время, и что-то заставляет поднимать глаза и смотреть за горизонт, где неизведанность сулит продолжение, не конец.

Несведённые начала существуют порознь, действуя в одном случае на ощупь, в другом – хаотично развиваясь, заполняя собой окружающее пространство и творя в нём ещё множество новых, непонятных обычному глазу, явлений. И даже конкретный случай не несёт ответа в своём решении. Долго ли будет так продолжаться, нет ли, – трудно сказать. Во всяком случае, пока это неизвестно. Возможность решения лежит на уровне вечности, но это, как говорится, уже совсем другая история.

Судьба подводит к запрету, и решение этой задачи пока останется за рамками нашего рассказа, дабы оставить всё ту же возможность решения для каждого, в ком тонкой, болезненной струной пульсирует непознанное существо стремления к потаённому, сокровенному, скрытому за семью печатями откровению человеческой, и не только человеческой, жизни.

Торжество жизни

В судьбе Алексея Аркадьевича Станцова было мало интересного, но он и не догадывался об этом. Он, как заведённый, изо дня в день ходил на работу и не ходил на неё в публичные выходные. Свободное время уделял семье своим присутствием, которое, в зависимости от настроения, воспринималось домочадцами с переменным успехом. Сейчас же, ввиду летнего периода, он был относительно свободен в своём свободном времени по причине отъезда семьи в относительно далёкие области проживания. Алексей Аркадьевич ходил холостым и беззаботным.

После смены Алексей Аркадьевич и его напарник Гриша Кручининов остановились в скверике выпить пива и, соответственно, поговорить за жизнь, перемежая работу с домом и ещё какими-то малореальными вещами. Гриша взял пару «Адмиралтейского», и они тихонько устроились немножко пожить, уютнее и осмысленнее, – дело, как видно, вполне безобидное. Но то ли погода шептала, то ли пятница, то ли ещё что другое, но продолжением его явилось решение взять водки и пойти к Кручининову развивать тему дальше. На том и порешили.

У Кручининова они сидели часа два, но тому вдруг очень захотелось угомониться, и он уснул, оставив Станцова в одиночестве.

Алексей Аркадьевич посидел ещё немного почти безучастным к жизни, но потом ему стало скучно, и он вышел на улицу.

При выходе на него пахнуло теплом июньского вечера и не похожей ни на что атмосферой. – Впереди были выходные, и это влекло за собой предвкушение чего-то праздничного, светлого, почти как в детстве.

До метро он прошёлся пешком, а у метро встретил Осмоловского, который стоял несколько в стороне и наслаждался, потребляя пиво с солёными орешками, да ещё и покуривая при этом. Станцов присоединился к нему.

Постояли, побеседовали и уговорились встретиться через полтора часа уже дома у Станцова – для продолжения разговора и потребления спиртных напитков.

С такими намерениями Алексей Аркадьевич зашёл в метро и в окружении монотонного умиротворяющего шума и света счастливый поплыл вниз. Выпитое грело его душу, и ему было тепло и уютно в этом тёплом пространстве с его тусклым светом, тёплой энергией живого вещества внутри и в ближайшем окружении.

Внизу, при входе на эскалатор, двое милицейских привязались к проезжающему гражданину: видимо, тот был несколько выпивши. Несмотря на клятвенные уверения последнего, что он живёт-де совсем рядом и принял-то не более ста грамм, что, пожалуй, вполне соответствовало действительности, никак не хотели с ним расстаться; дали ему по голове и пинками потащили далее.

Приблизившись, Алексей Аркадьевич предложил, чтобы оставили человека в покое:

– Давайте я его до дома доставлю. Он же совсем крепкий.

Милиция на это ему ответила крайне дерзко, мол, сейчас сам пойдёшь, а один даже сунул что-то в нос так, что у Алексея Аркадьевича потемнело в глазах. Однако же собрался он довольно быстро, вымолвив: «Ну, это совсем», – и сразу нанёс удар кулаком сверху, осадив ярыжку до земли. Второй уже бросил своего недавнего оппонента и налетел на Алексея Аркадьевича, но у того рука оказалась длиннее, и последний наткнулся на вытянутый вперёд кулак, разбил нос, отлетел шага на три и стёк по стенке вниз. Первый уже поднялся и попытался накинуться на Алексея Аркадьевича, но кто-то из проходящих мимо людей сделал ему подножку, и тот снова растянулся у всех на виду, на этот раз, похоже, потянув себе пах. Алексей Аркадьевич крикнул проходящим, чтобы забрали бывшего подопечного наверх, а то последний уже, осознав немного действительность, вознамерился пособить Станцову, но Алексей Аркадьевич сказал, что сейчас он закончит и тоже пойдёт домой, тем более что ловить здесь больше нечего. В это время осевший по стенке поднялся и попытался предпринять какие-то действия, но получил от Алексея Аркадьевича средней тяжести удар в лоб и отлетел на уходящий вверх эскалатор. Станцов обернулся к его растянутому напарнику.

– Справишься?

Тот попытался встать. Алексей Аркадьевич приподнял его за воротник и погрузил на ступени, кинув вслед утерянную фуражку.

До своей станции он добрался без приключений, вышел на воздух и вновь ощутил радость жизни, вдохнув свежего пространства. До подхода Осмоловского оставалось ещё минут пятьдесят – спешить было некуда, и Алексей Аркадьевич тихонько направился к дому.

По дороге он прикупил спиртного, а вошедши в дом, принялся ждать Осмоловского.

Долго ждать себя Осмоловский не заставил, явившись вовремя, даже чуть раньше.

– Алексей Аркадьевич, я не опоздал? Нет? Давай начинать. – У меня душа горит и просит. Я не могу.

Осмоловский с принесённой бутылкой прямёхонько двинулся к столу и, не обнаружив там стопок, немного изумился промедлением.

– День-то какой, Алексей Аркадьевич! Ты что такой грустный? – Давай посуду! Не заставляй меня дуть из горла – мы же не на улице. Я немного на зуб захватил. Надо выставить. Три минуты. Медлить нельзя… Время уходит…

Всё было выставлено экспрессом, а Станцов в полёте уже мчал с посудой и прочей мелочью.

– Ну, давай, Алексей Аркадьевич! Будем надеяться, не последняя.

Осмоловский опрокинул стопку и с чувством глубокого удовлетворения опустился на стул.

– Хорошо… Очень хорошо… Вот так бы жить… Никак не могу смириться с мыслью, что огромную часть получаемых средств приходится тратить в пищу. На это уходит слишком много жизненных сил, и такая ситуация имеет дурной характер. Какая масса производительных и творящих способностей человека просто сходит на нет! Где ж это видано, дорогие мои! – Осмоловский сделал почти ошарашенное лицо. В его глазах застыло неподдельное возмущение несуразностью данного факта и решимость исправить такое непотребное положение. – Скажи, пожалуйста! Как это понимать? Это чего? – больше заняться нечем? – Давай ещё по одной – для удовлетворения.

Осмоловский опрокинул ещё стопочку и потеплел ещё более.

– Хорошо! Даже ничего… Давай по программе.

Программа, после определённой дозы, предполагала выход на улицу и проход в вечернем воздухе ближайших окрестностей.

– Пойдём к улице, Алексей Аркадьевич, – постановил Осмоловский, – и проинспектируем, всё ли идёт своим чередом, а то как-то нехорошо вальяжничать, раз нет уверенности в остальном окружающем. И хоть, я полагаю, что всё в пределах нормы, но надо пройтись. – Пойдём!

В связи с тёплой погодой улицы были ещё совсем живы и окончательно засыпать, видимо, не собирались. Спутники отошли минут на пять от дома, миновали квартал и заглянули в глаза тамошней действительности. Всё вроде бы было неплохо, но во время очередного манёвра окружением в лице какой-то гуляющей компании был спровоцирован инцидент. Неизвестно, почему Станцов и Осмоловский так не понравились, а может, просто кому-то чего-то было надо, но несколько крепеньких ребят наехали и физически предложили им делать действия, несовместимые с текущим планом.

– Это меня более всего заботит, – произнёс Осмоловский. – Они покушаются не на меня, нет. На порядок и план, и сейчас будет кому-то плохо. Мне это и без них уже надоело. Алексей Аркадьевич, держи фланги, а я сейчас затараню их.