Источник и время

Алексей Карасёв

Источник и время

© Карасёв A., текст, 2025

© «Страта», оформление, 2025

* * *

Часть первая

Пролог. Долги и возможности

Два свидания в прошлом

1

Всеволод Сергеевич Буров не был дипломатом; и если б не завтрашний век, всё было бы вполне терпимо.

Он сотворил вполне занятную штуку, впрочем, простую, как всё гениальное.

Утро выдалось мрачное, а с десяти часов зарядил мелкий дождь, будто ему было кого оплакивать. В такие мгновения он особенно переживал ушедшее и уже давно потерянное время, опускаясь в серые воды несбывшегося – бескрайнего бездонного моря.

Жена, прошуршав в доме, вышла и канула в серые потоки. Он слышал её уходящее движение. Она, в распахнутом, сшитом по последней моде плаще, распуская на ходу зонт, обернулась и махнула ему рукой. Он едва заметно кивнул ей. – «До свидания, родная…»

«Сколько ж всего понаделано за многое время. И как неохота всем этим пользоваться: укрываться от дождя и ветра, маяться и напрягаться в обязательности жить, прорывая жизненное плетение и оставаясь, по сути, несвободным, не умея жить ни во времени, ни в самой жизни, вынуждая и себя, и её к необходимости и обречённости друг на друга».

– В субботу привезу тебе Марьянку. Может, будет тебе веселей, – говорила жена Наташа. – Где твоё жизнелюбие?!

Она знала, что каждый год, когда наступает пора пасмурных дождей, муж тоскует. Этим временем они никуда не выезжали, принимая своё неслучайное одиночество.

– Привезу тебе Марьянку. Хватит ей быть далеко. Скоро школа и вообще… пора.

«Пора. Давно пора», – повторил он, обернувшись к дому.

…Он шёл сумерками, без цели, приподнятый духом, не тревожа пока ещё молчаливого окружения. Он подарил себе несколько часов почти безлюдного пребывания, выбрав знакомые тихие улицы ощутить время в молчании; когда, казалось, оно заполняет всё без остатка, не надрываясь резкими звуками и суетной человеческой речью, кромсающей на куски и мешающей ему идти мягко и солидно, не отвлекаясь на, в общем-то, пустяковые, но навязчивые в своей суматохе вещи.

«Перемены происходят не здесь. Они происходят где-то. В чём-то малозначимом, несодержательном и, видимо, бесполезном, – что, кажется, не имеет ничего общего с ним. Но почему-то именно они диктуют жизнь, устанавливая и меняя правила игры, тесня и отгораживаясь, проводя убогие сравнения изменившегося с изменяющимся, уходящего с приходящим, ретиво пытаясь претендовать на что-то большее, не подозревая, что являются всего лишь сточными водами в отстойниках, предусмотрительно устроенных кем-то в ожидании вероятной необходимости, – где затухает живое начало и нельзя пить.

Это не время меняет нас. Это что-то другое…»

Над городом полосатой проседью стелилось небо. И в этом спокойном диве одиноко выклинивался шпиль Петропавловской крепости. Природа очередной раз разрешалась утренними сумерками, и Всеволод Сергеевич, выйдя с Тифлисской, медленно побрёл к дому, попутно узнавая оставленные места.

«Перемены происходят не здесь, и видимость их оттуда. А здесь всё позволяет узнавать и быть узнанным».

От недавнего времени у него болело сердце, но постепенно оно стало наполняться живительным, неясным по составу содержанием, греющим и обволакивающим ещё совсем скоро зажатое спазмами существо.

Не найдя ничего лучшего, он сделал глоток водки и оставшееся время провёл забытый всеми.

«Начала и концы спутались, поэтому… боюсь. Вынужден объяснять, создавая лишь видимость истины; даже не проекцию и очертания, а лишь суррогат из логических междометий, безначальных концов и вырванных неизвестно откуда фраз, которые по сути ничего общего с ней не имеют, а похожи скорее на истерику и содержимое словесного поноса в умственном несварении смысла».

В лёгком хмельном пафосе он думал о прошлом, о его сопряжении с сегодняшним днём; о своём чувстве и ощущении вечного и меняющегося. О немом, идущем из потаённых глубин вопросе: что из этого выбрать.

«Где-то есть эти глубины, где простым преодолением, пусть очень трудным, тяжким, можно открыть суть и смысл; и можно уже не задаваться вопросами о том и этом. И всему причиной лишь незнание места, или нежелание, – тупое, обречённое нежелание преодоления, однажды заступая за которое осознаёшь, как много потеряно, и стоит ли после этого жить, умирая от невозможности расплатиться».

Всеволод Сергеевич поднялся, затянул воротник и вздохнул, наполнив лёгкие свежим сырым воздухом, спутавшим ароматы прелой листвы и тёплого материнского уюта. Немного постояв, он побрёл, радуясь своему одиночеству и вновь обретаемой надежде.

Его шаги легли в мокрый камень, и, незамеченный, он двинулся вдоль влажных улиц, определяя каждый свой шаг сознанием идущих секунд и уходящей жизни. На его пути, казалось, не было препятствий.

Константина он встретил часов в шесть вечера, когда забеспокоились улицы, и над городом зависли первые сумерки. Тот стоял на углу и неторопливо курил. Было видно, что он крайне удовлетворён своим сегодняшним положением и ничего большего для себя не желал. Дорогой он выпил кружку пива и в лёгком расслаблении существовал несколько отстранённо, созерцательно.

Всеволод Сергеевич, проходя мимо, попросил у него огоньку, но так как спешить было некуда, остался на месте, так же куря и озирая происходящее действие.

– Здесь что-то изменилось за это время, но почему-то мне не хочется об этом думать. Мне что-то говорит, что всё осталось по-прежнему.

Костя повернул голову, и ощущение мелкого беспокойства, даже раздражения, угасло в зародыше. – Оба были отсюда.

Константин вновь обратился к своему недавнему занятию, и Всеволод Сергеевич, сделав первый шаг, уже не принуждал к вниманию, молча следя за выражением улицы и ни на чём конкретном не настаивая.

– А что, товарищ, – нарушил молчание Костя, – не усугубить ли нам для здоровья?

Решение было принято, и совсем скоро они уже находились в Костиной квартире.

– Жена, Наташа, у матери. Ей плохо.

Очутившись в комнате, Всеволод Сергеевич прошёл на середину, остановился, осмотрелся и подошёл к окну. Там моросил дождь и мокро шумел проходящий транспорт. Сумерки становились всё плотнее, и дождь затягивал сеткой окружающий мир.

«Нет, здесь ничего не меняется», – произнёс он про себя.

В дверях показался Костя.

Минут через десять всё устроилось, улеглось.

Успокоилось всё в мире.

Улицы шумели ещё долго, но и им пришёл черёд отдать свою протяжённость тишине. Соседи по квартире тоже не были сегодня настроены как-то выдавать своё присутствие, выбрав тихие формы жизни для оптимального её усвоения, давая ей возможность разобраться с самой собой без надоедливого, навязчивого участия людского материала.

Молчание города Всеволод Сергеевич осознал внезапно. На протяжении времени ему казалось, что шум – это тоже жизнь, её голос, – и он не замечал его, воспринимая как условия и правила игры. А сейчас он понял, что жизнь играет не по правилам.

– Почему перемены жизни так противоречат вечности? Ведь перемены происходят не там, а здесь. Разве это порядок?

– Наверное, это лишь одна из возможностей… И это порядок.

– Нет, это не порядок. Порядок тогда, когда этот вопрос не стоит, когда его просто нет. У вечности нет концов и нет продолжений, а есть лишь начала. Последовательность же умирает, оставляя, пусть даже стройное, определение в уме.

Всеволод Сергеевич ещё раз прислушался, пытаясь уловить сторонний звук, но было тихо.

– Рано или поздно, но всплывают вещи, которые ранее просто были не нужны. Так или иначе приходится отвечать на них. И необходимость ответа гонит от тебя всех и делает одиноким. Жажда вечности как жажда невозможного. Желание перманентного начала требует слишком много энергии, которую ещё неизвестно откуда взять, – и ты требуешь того, на что по своему рождению не способен и не рассчитан. Годы сдерживания энтропийной массы рискуют обернуться минутным обвалом. И всё… Конец… Разве ты этого хотел?

– Я не хотел ничего… такого.

Казалось, что опустело место, истёрлось и рассеялось в идущей и уходящей жизни. Казалось, что лишилось оно своего, ставшего привычным, содержания. Что потерялось оно от этого в обширной, стремящейся жизни. Отпустило и утратило свою муку и радость и осталось незаполненным и безымянным. И проходящие люди проходили без внимания, как через пустое, не обладающее почти осязаемым, требующим труда веществом. И пропускало оно солнечные лучи, и росла трава, и слышалось щебетание птиц и гомон прочей живущей твари; и поедаемое безмолвным временем, оно было лишь местом.

Но и в нём играла свою песню вся музыка, существующая и никогда не существовавшая, ещё будущая существовать и не могущая существовать вовсе.

Всеволод Сергеевич вновь усомнился в присутствующей тишине, в её возможности просто так быть. Он даже выглянул в окно, чтоб удостовериться в своих ощущениях, но там всё было по-прежнему.

Костя сидел в полумраке, куда-то устремив взгляд. Лёгкий хмель кутал мысли. Впереди было несколько часов покоя.

Утром они разошлись. Костя побрёл на службу, а Всеволод Сергеевич в другую сторону – к дому. Всё так же накрапывал дождь.

2

Вернулся он часам к десяти и сразу улёгся спать. Проспал долго и, проснувшись, обнаружил приехавшую жену с дочкой.

Марьянка в восторге бросилась к отцу. Он, видимо, ещё не осознав действительности, отреагировал довольно вяло. Но это скоро прошло.

На другой день Всеволод Сергеевич собрался и уехал за город.

Жена ничего не сказала вслух, но ей было не по себе: обидно за себя, за дочь и за всё то, что называлось домом. Он пытался найти сколь-нибудь убедительную причину, но ничего подходящего не придумал. Только попрощался со спящей Марьянкой и погладил волосы жены, чему-то тихо удивляясь.

– Я скоро. Совсем скоро.

Совсем скоро не получилось.

Как ни упреждал себя Всеволод Сергеевич, но в душе надеялся, что его действия останутся незамеченными. А вышло всё не так. – Возвращение пришлось отложить.

«Впрочем, чего я спешу? Там сроки не писаны… Только вот моей жизни это не объяснить».

Трудиться пришлось всю осень. Сосредоточенность этого времени порой сменялась ощущением личной ущербности за то, что время имело значение лишь здесь, – а там сроки были не важны или даже вовсе не существовали. В вершащее самочувствие вносился элемент допустимого в таких случаях удивления, заставляя примиряться с видимым отсутствием последовательности.

К декабрю дело сладилось, одержимость его обратилась в более мягкий режим, и нужно было только определить день. Всеволод Сергеевич не спешил, так как думал, что самочувствие важнее чёткости графика. Он не тешил себя. Он лишь надеялся.

Манёвр прошёл успешно.

На сей раз он не оставил задела для ориентации и прибыл под вечер. Давешний дождь сменился снегом, а естественный свет – искусственным собратом, не таким ярким, но стоящим, впрочем, дороже. – «Вот и на это тоже уходит жизнь».

Выйдя с Камской, Всеволод Сергеевич немного постоял на месте прошлой встречи, рассчитывая, видимо, на возможность повторения и цикличность событий, но попытка оказалась тщетной. Сева направился непосредственно к Костиному дому.

Дверь ему открыла соседка и в ответ на вопрос поведала, что Костю-де увезли сегодняшней ночью. Жены Костиной дома не оказалось. – «Она, бедняжка, всю ночь маялась».

Выяснив детали, Всеволод Сергеевич вышел из парадной и побрёл вдоль потока слабого уличного света и проходящих мимо людей.

«Вот тебе прогулка по волнам памяти. Вот тебе экскурсия в прошлое».

Мозг его был поражён, и всё новые его участки отдавались этому поражению. Они настойчиво обращались в убеждение, и, казалось, иначе уже быть не могло.

Можно было, конечно, выйти из последовательности, отложить и подготовиться более основательно, но ведь «жизни-то это не объяснишь». Был и риск повторной блокировки входа, даже прямого, и тогда дело бы принимало совсем иной оборот. Он был достаточно уверен, определив потенциал своих действий, но риск всё же был. Умных людей Всеволод Сергеевич вполне мог оценивать адекватно, – «одна школа всё-таки…».

Он усиливал память, попутно стараясь вырвать из её теснин все нужные моменты, полагаясь на их способность как-то помочь ему в дальнейшем, – технически, разумеется.

Бродил он долго и, внешне казалось, бесцельно. Было тепло и уютно в белой чистоте снежных хлопьев.

Дойдя до вокзала, он прошёл в зал ожидания, там перекусил и уснул. Утром, очнувшись, продал часы, выпил горячего чаю и вышел в утреннюю декабрьскую темноту. Впереди у него было ещё немного времени.

Единственное, что оставалось делать в сложившихся обстоятельствах, это действовать «на рывок», бесцеремонно и чётко. Так ему казалось.

Подойдя к положенному месту, он ещё раз проверил генератор и неторопливым твёрдым шагом направился ко входу. С выражением отсутствия и даже начальственного безразличия, проходя мимо находившегося на дверях дежурного, в момент, когда тот пытался как-то всё же воспрепятствовать его продвижению, впрочем, несколько даже недоумённо, Всеволод Сергеевич вынул из кармана какую-то книжечку, похожую на пропуск, и сдвинул поле генератора в сторону, что парализовало дежурного. – И тот, широко раскрыв глаза, растерялся и одновременно понял: либо влез в не своего ума дело, либо просто подвинулся головой и не в состоянии вообще что-то понимать; но и то и другое побуждало его не делать больше лишних движений. Легко преодолев таким образом первый барьер, Всеволод Сергеевич направился вглубь здания, спросив попутно, «где здесь помещается главный». Получив разъяснения, немного покружив, Буров нашёл приёмную и без заминок преодолел её, усадив дёрнувшегося было помощника безвариантным жестом, даже не спросив о наличии на месте начальника. Последний, к счастью, был здесь.

Всеволод Сергеевич пробыл в кабинете несколько минут, вышел и без остановок направился вниз. Сидевший помощник вновь попытался встать, но уже для субординации, на что Буров вновь усадил его начальственным жестом. Спустя ещё минуту Всеволод Сергеевич был уже на улице. Оглянувшись и убедившись, что никому из окружения до него дела нет, он поспешил свернуть с прямой и скрыться от возможного, как он думал, преследования.

Трюк вроде бы прошёл, и осталось только ждать результата. Всеволод Сергеевич перевёл дух и подивился сделанному, – «что-то теперь будет?!»

Костю отпустили в два часа, пунктуально и добросовестно. Выйдя, он закурил и, немного постояв, тронулся к дому.

Всеволод Сергеевич торопиться не стал. Он посмотрел, не потянется ли хвост, но хвоста не было. Ещё раз подивившись своей прыти, он пристроился вослед уже довольно далеко ушедшему товарищу.

Сева проследовал до самого дома, и хотя по дороге у него жутко разыгрался аппетит, предпочёл не отвлекаться и проводил Костю до конца, до хлопка двери, после чего ещё раз осмотрелся. Ничего не заметив, побежал в ближайший магазин, чему-то мечтательно улыбаясь.

Костя уже успел переодеться, когда раздался звонок в дверь.

На площадке он увидел Бурова, улыбающегося и беспечного, с каким-то кульком в руке.

– Ты извини. Мне нужно жену встретить. Мы, наверное, скоро приедем. Захочешь выйти – ключ на столе.

Костя ушёл.

Постепенно Всеволод Сергеевич перестал понимать своё присутствие. Посидев немного, он направился к выходу, попросив соседку закрыть за ним дверь.

3

Странные свойства памяти, да и вообще сознания, наложили свой отпечаток на все текущие дела.

Как и следовало ожидать, доступ вновь был закрыт, и Всеволод Сергеевич вновь ввязался в нудную техническую тяжбу.

От времени, от всего случившегося, у него остался странный след. Не трансформировавший его мировосприятие, нет… Не изменивший общей, казалось бы, картины жизни.

Семья его опять осталась внакладе, но жена, спасибо ей, и не претендовала на него. Она уже привыкла. Дочери объяснить было труднее, но, казалось, и она, следуя материнскому чувству, что-то понимала.

Странные свойства памяти, сознания, сокрушавшие линейную и, возможно, логическую последовательность, выходили наружу. Частное сознание несвободы обращалось в характеристику общей несвободы. Казалось, что Буров иначе уже жить не мог. Его ум и хватка в этой ситуации обострились до предела, превращая рутину во вдохновенный труд.

К концу третьего месяца всё было готово, и опять оставалось только выбрать день.

Мартовский утренник засеребрил землю, приведя к чистоте небольшое земное пространство. К поверхности примкнула свежая морозная дымка, и солнечный свет присутствовал в несколько аморфном состоянии, светясь в лёгкой взвеси охваченных морозом частиц.

Буров поднялся рано – в настроении хоть и приподнятом, но не спокойном. Что-то переменилось, перешло из разряда оригинальных фактов в последовательную часть жизни с её нарастающей ответственностью и постепенно преобразующейся средой.

Уже на месте Всеволод Сергеевич ощутил силу, которая с какого-то боку подпирала его, давя неизвестным своим разрешением и претендуя вроде бы на нечто большее.

Он вышел на Камскую и, преодолев её, свернул по Линии.

Ему открыла Наташа. Он не был с ней знаком, но всё же заметил, как она устала. Из ближней комнаты выглянула соседка и, видимо, узнав его, кивнула.

Всеволод Сергеевич назвал себя, и Наташа его вспомнила, – заочно, конечно, но твёрдо.

Часа три они просидели в тусклом свете, говоря о разном. Кругом была война и определённые ей годы. Время уносило самых близких, заставляя живущих идти вслед за ними. Время говорило по существу. По существу приходилось говорить и людям. Время отвечало за свои действия. Людям приходилось делать то же самое. Наташа потеряла две жизни: своей матери и своего маленького сына. Тысяч жизней лишилось время. У неё оставалось две. У него – миллионы. – Время играло не по правилам?

Всеволод Сергеевич выяснил кое-какие подробности относительно Кости и предложил жене написать ему письмо.

– Дай Бог, скоро свидимся! – Костя был под Ленинградом.

Подступала ночь. Наташа постелила ему на диване, – он лёг и долго не мог уснуть, ожидая чего-то нового, не знаемого никогда и, возможно, не поддающегося знанию.

Уснуть удалось только под утро; да и то, скорее, не уснуть, а задремать, зыбко и осторожно, будто остерегаясь какого-то стороннего влияния. Но и в таком состоянии ему пришлось жить не долго. – Утро разбудило его подступившей заботой. Наташа тоже стала собираться. Он выложил принесённое с собой, оставив малую часть, и, попрощавшись, вышел, несколько волнуясь от ощущения предстоящей дороги.

Немного помотавшись по малому отрезку войны, Буров достиг необходимого: места своей цели. – Цели по существу, а не по разумению.

До позиции оставалось несколько километров к западу.

Вскоре лес сменился открытой протяжённостью, доступной не только для ветров, но и для всякой жалящей нечисти. И всё же Буров был в относительной безопасности, выведя генератор в боевой режим, готовый в любой момент вырвать его из опасного проницаемого пространства.

Он был уже совсем рядом, когда началось движение. По мере близости дело принимало всё более серьёзный оборот. Загрохотали орудия с обеих сторон, и Буров перешёл на бег, попав в доселе незнакомую ситуацию, не очень хорошо представляя, что делать и чем всё это кончится.

До места оставалось сотни три метров. Он уже ясно видел движущихся людей, и даже ему показалось, что среди них он узнал своего друга. С каждым шагом в нём росла уверенность. Он вдруг увидел Костино лицо – жёсткое и отвлечённое, казалось, от всего, что не составляло сути происходящего. Не думая, что и как он скажет, что будет делать, Всеволод Сергеевич ускорил бег, порой лишь слегка пригибаясь от рвущегося шума войны. Опять же вдруг, взор его выхватил из окружения, из общей массы движущегося металла, гудящего воздуха и разорванной, вздыбленной земли тяжёлый разворот танка, неуязвимый и тоже безразличный ко всему на свете, кроме своей неизбежной задачи – смести всё на своём пути. Возможно, Бурову это только показалось, но через несколько мгновений он увидел залп, бьющий напрямую в орудийный расчёт. Совершенно автоматически, почти в то же время, он бросил поле генератора к орудию и заметил, как залп увяз в невидимом препятствии. И опять же, почти в то же время другой разрыв лёг где-то в стороне, и Бурова бросило к земле, надорвав плоть осколками. «Растянул, дурак… Надо бы генератор мощнее… Чуть обождать бы…» – успел подумать он и сам смутно удивился своим мыслям, вроде как смеясь и одновременно силясь дать обратный ход. – «Письмо-то, письмо…» Но обратного хода почему-то не получалось. Всеволод Сергеевич почувствовал, что сознание уходит от него, и в последней возможности попытался замкнуть контур, но что-то не срабатывало. Что именно, он уже понять не мог. Сознание его ещё раз попыталось зацепиться за скользкий край реальности, но, не удержавшись, соскользнуло, оставив лежать изорванное, обмякшее тело на узком земном пространстве…

Мария в последовательности

Е. Н.

1

Она должна была появиться на свет двадцать третьего июня 19… года, но появилась спустя без малого тридцать лет, в конце февраля.

В это время по обыкновению завывали метели, выдирая части живого тепла из домов и унося его в неизвестную сторону, где оно растворялось и его уже было не найти среди обширных пустых пространств земли.

Матери её пришлось туго, и, не выдержав мук, она скончалась, однако же сумев разрешиться вполне здоровой, хотя и, по определению акушерки, «очень уж задумчивой» девочкой.

Что-то не сладилось вокруг, и её, как щепку, прибило к незнакомому берегу сумрачного океана времени.

Девочку назвали Марией, в честь матери. И неизвестно, чего в этом имени было больше – тоски, надежды или стремления хоть как-то искупить свою нежданную вину.

Отец, человек по жизни довольно сдержанный, совершенно нормальным образом души в ней не чаял, хотя, понятно, не мог заменить ей мать. Заботы взяла на себя тёща, для своего положения женщина совсем молодая.

Первые четыре года жизни Мария провела в семье бабушки, будучи в семье вторым ребёнком после своего малолетнего дяди, коему от роду было на семь лет более. Отец бывал часто, оставаясь ночевать или же уезжая затемно, когда Мария засыпала и не могла слышать его ухода, а на выходные забирал её с собой. Чувствуя некую двусмысленность положения, он отдавал себе отчёт в закономерности такого хода вещей, убеждаясь, что так будет лучше. Тёща, с которой они были чуть ли не ровесники, всё понимала и была на его стороне даже, может быть, больше, чем на своей, отдавая справедливость порядку и мудрости жизни.

В четыре года Маша осознала, что она «должна быть с папой», что это «хорошо и правильно». Света, Светлана Владимировна, тёща, препятствовать не стала; лишь беспокойство тронуло её сердце, но она смерилась, решив, что, в общем-то, ничего особенно не меняется и ничто не мешает ей «присутствовать и быть». Она наказала Сергею звонить по всем вопросам и «отпустила с миром».

2

Судьба её осталась в прошлом.

С предполагаемой датой её рождения был осуществлён и этот импульс, но в результате смещения явился в свободном, несвязанном состоянии, так и оставшись неясным энергетическим потоком, как-то реализующим себя, но не могущим этого сделать в полной мере. Он пронизывал жизнь, вторгаясь и перекрещиваясь с другими потоками, всё же неся своё существо на потребу мира. Но ведь никому от этого не легче, ибо расширение представлений стало обратно осуществлению возможностей; и земной материал рвался от существующих нагрузок невозможного, разрушающих последовательность и отвергая присутствие существующих, по крайней мере, в этом измерении, реалий.

Как знать, сколько и чего надо? Кто может похвалиться этим знанием, да ещё при том быть понятым остальными и не отторгнутым живым организмом природы? Но даже если и так – как и на каких весах взвесить всё это? Через откровение? Но откровение в нашу эпоху не модно и теряет свои позиции всё более и более. Даже если и придёт его час – что же делать со всем остальным, на чём завязано множество судеб и ходов? Снова отделять тьму от света, верша всё простым жёстким решением? Пытаясь сформировать и обратить всё в то, что, судя по всему, вряд ли поддаётся определению? – И тогда всё равно придётся думать о конце мира.

Судьбы нерождённых людей, как и тени забытых предков, присутствуют и влияют на ход нашей жизни – через невозможное, частичное его осознание и, может быть, представляют шанс на зачем-то обозначенное единство.

Годы её детства напоминали приближения, как, наверное, в той или иной степени у всех её сверстников. Характером она была чем-то сродни отцу и, казалось, знала какие-то вещи наверняка. И хоть детство – это не возраст, а другая жизнь, но всё же жизнь в начале жизни, – и представления хоть и изменчивы, но непреходящи.