Лишь в памяти своей приходим мы сюда. Хроники ХХ-го века. Книга вторая. Родительское гнездо

Класс 6 «В», куда я попал, был сборный. В основном в нем учились великовозрастные ребята и девчата 1941–1945 годов рождения. Нас, 1946 года рождения, в классе было всего четыре человека. Конечно, я скучал по ребятам из старого класса – там мы все были ровесниками. Большая разница в возрасте накладывала свой отпечаток на взаимоотношения между учениками, но я учился очень хорошо, всегда помогал старшим ребятам в учебе, и в дальнейшем некомфортно в классе себя не чувствовал.

Как бы то ни было, но преподаватели в этой школе были собраны не просто хорошие, а очень хорошие. Директором школы был фронтовик-орденоносец Богомазов Иван Харитонович. За форму своего лица он среди учеников имел прозвище «Скула». Кстати сказать, директором он был своеобразным. За озорство, хулиганские поступки, курение он редко отправлял учеников за родителями, а принимал решение о наказании и осуществлял его сам – заводил ученика в свой кабинет и давал ему несколько отеческих затрещин. За такой метод воспитания его и боялись, и любили. Классным руководителем в нашем классе был учитель математики Казаков Павел Петрович. Возрастом он был такой же, как и мой отец, может быть, года на три-четыре моложе. В Щучинск он приехал, или его выслали, то ли до войны, то ли сразу после войны. Чувствовалось, что воспитания он был не пролетарского – на работу всегда приходил в строгом костюме, белой рубашке и при галстуке. Тем, что в дальнейшем мне довольно легко давались математические науки, я обязан ему. Хотя в пятом классе по алгебре и геометрии у меня были пятерки, но у меня после объяснения нового материала учительницей, ее звали Галиной Ивановной (фамилии не помню – кажется, Макарова) всегда оставалась масса вопросов. При объяснении же Павлом Петровичем у меня «непонятков» никогда не возникало. К тому же он, каким-то образом, выделил из всего коллектива класса трех, как он тогда говорил, перспективных и способных к математике учеников – меня, Сашку Абрамова и Мишку Цокова и стал заниматься с нами дополнительно. Учась в седьмом классе, мы уже довольно успешно решали задачи программ восьмого и девятого класса.

Как-то зимой, возвратившись из школы домой, где-то ближе к вечеру я занимался «уборкой» домашней скотины – кормил, поил, чистил хлев от навоза. Вдруг залаяла собака, и это был знак, что к нам кто-то пришел. Я выглянул из сарая и увидел входящую во двор фигуру моего классного руководителя – Павла Петровича Казакова. Пока я не догадывался о причине данного визита, но все равно ощутил, как липкий пот потек по спине. Хотя в школе я считался одним из лучших учеников, но и отличался озорством, за что часто получал нагоняи от учителей. Павел Петрович, зная крутость нрава моего отца, за мои выходки как-то пригрозил мне, что о моем поведении поставит его в известность. Поэтому, когда я увидал учителя у нас во дворе, меня охватила некоторая тревога, что час моего наказания очень близок.

До этого Павел Петрович и отец несколько раз встречались, беседовали и, вероятно, не только по поводу моей учебы, поэтому между ними возникло какое-то чувство взаимной симпатии. Поэтому отец очень обрадовался приходу моего учителя и, невзирая на его отговорки, что ему необходимо посетить еще несколько домов, был усажен за стол, который мать в течение нескольких минут сервировала литровой банкой самогона и необходимыми закусками. Сидели они часа три. По отрывкам их разговора (я сидел и готовил уроки в соседней комнате) мне было понятно, что говорили они в основном не обо мне, а вообще о жизни – коллективизации, войне, политике и т. д. Мне тогда показалось, что во многих обсуждаемых ими вопросах они были единомышленниками. Боялся я зря – Павел Петрович ни слова не сказал отцу про мое «недостойное» поведение. Наоборот, он довольно настойчиво убеждал отца, что я неглупый малый и что из меня выйдет толк. Поэтому, говорил он моему отцу, нужно сделать все, чтобы его сын мог получить высшее образование. Отец на эту тему больше молчал, а потом изрек: «Не знаю, как получится».

Кстати сказать, в те времена нас в школе довольно основательно приучали к физическому труду. Кроме уроков труда, обязательным считалось содержать в чистоте силами учеников классное помещение и дворовую территорию школы. Кроме того, начиная с 6-го класса, нас каждую осень по нескольку дней возили в село Вороновку помогать колхозникам собирать свеклу. Ехать тридцать километров ранним утром и поздним вечером в сентябре на открытой грузовой машине было очень холодно. Многие, в результате таких поездок, простывали. Но нас тогда рассматривали как необходимую для страны рабочую силу, а не как малолетних детей.

В это время я очень много читал. Читал бессистемно, все подряд, любую книгу, которая попадала под руку. Больше всего мне нравилось читать приключенческие и исторические произведения. Очень нравились книги из цикла «Жизнь замечательных людей». Не гнушался и политической и романтической беллетристики. После двадцатого съезда партии в стране появилось довольно много литературных произведений, рассказывающих правдивые истории о страшных временах культа личности Сталина. Такие книжки ходили по кругу – от дома к дому. Взрослые зачитывались ими и обсуждали их содержание между собой. Естественно, что и мы, подростки, тоже от них не отставали – жадно впитывали их содержимое. Потихоньку начиналась политическая оттепель.

Обладая довольно неплохой памятью, я, в ответах учителю по проходимому в школе обязательному материалу, иногда добавлял прочитанное мною по данной теме в художественной и исторической литературе, чем вызывал с его стороны явное одобрение. Особенное в этом ко мне отношение было со стороны учительницы истории Александры Григорьевны Гурьевой и учительницы русского языка и литературы Риммы Петровны Казаковой. Иногда я так увлекался рассказом, что мой ответ затягивался на полу-рока, но учителя меня не останавливали. Оценки по этим предметам у меня были только отличные. Сейчас, уже через много лет, я понял, что это было правильно – бессистемная читка давала мне более многосторонние познания.

Кстати сказать, любовь к чтению была в нашей семье у всех. Очень много читал отец. Несмотря на то, что семья жила очень даже небогато, мы выписывали большой объем периодической печати – газет и журналов. Каждый год подписывались на «Роман-газету» и два-три толстых литературных журнала. Мама, несмотря на то, что она ни одного дня не училась в школе, самостоятельно научилась читать и писать. В зимнее время в семье обязательны были коллективные вечерние читки. Семья собиралась в одной комнате – мать вязала, отец подшивал нам всем валенки, а Алла и я по очереди читали вслух какую-нибудь книгу. Толика читать не обязывали – он «проглатывал» слова, а Алешка был еще маленьким. Для большей освещенности в комнате зажигали две керосиновые лампы.

В январе 1958 года нашелся Михаил. До этого шесть лет от него не было никаких известий и чувствовалось, что отца очень тревожит эта неизвестность. В письме он писал, что работает на угольной шахте в городе Шахты Ростовской области, что женат на местной девушке и у него растет четырехлетний сын, которого назвали Сашей. Причину своего долгого молчания он объяснил тем, что долго не мог найти наш новый, щучинский, адрес. Каким образом он узнал этот адрес сейчас, он не сообщил. Приглашал отца и мать в гости.

Мать не могла в это время ехать, так как я и мой младший брат Алеша были школьниками, и поэтому просила отца отложить поездку на лето. Но отец очень любил своего первого сына и где-то, через недели две после получения письма, поехал к нему. Вернулся он о через месяц. Привез нам кое-какие подарки. Я заметил на его руке часы – красивые в желтом корпусе. Купил ли эти часы он сам или их ему подарил Михаил, он не сказал.

Что отец в день приезда рассказывал матери про поездку к старшему сыну, не знаю. Думаю, что, скорее всего, Михаил, чтобы каким-то образом оправдать свое длительное молчание, освещал отцу свое житье с матерью во время войны не с лучшей стороны. Правда, как потом мне говорил отец, мать он ни в чем не винил, претензии его в основном были к младшей сестре матери Анне. Но по этой или по другой причине между ними возникла сильная ссора, дело почти дошло до рукоприкладства, и я кинулся с плачем между ними. Дело в том, что мать на любую проблему всегда имела свое мнение, зачастую отличное от мнения отца, а отец был очень горячим человеком – вскипал по любой мелочи.

На следующий день, когда я пришел из школы, я почувствовал, что между родителями воцарился мир. Ближе к вечеру отец подозвал меня к себе, снял со своей руки часы и протянул их мне:

– Сынок, это тебе мой подарок.

Горло мое перехватило от такой щедрости. У нас в школе далеко не каждый старшеклассник носил часы, а я тогда был двенадцатилетним подростком и учился еще в шестом классе.

– Папа, а как же вы?

– Мне они, сынок, ни к чему, а ты у меня заслужил такой подарок.

Я до сих пор помню эту сцену дарения мне часов, хотя с того времени прошло больше шестидесяти лет. Часы были марки «Слава», яркие и очень красивые. Циферблат был оформлен классически нарисованными цифрами, корпус и стрелки были сделаны «под золото». На следующий день в школе я старался, чтобы все заметили их на моей руке. Мне кажется, что после того подарка я стал даже взрослее и степеннее.

9

Семейные устои

В 50-е годы, когда еще очень сильно ощущались последствия войны, одним из основных, если не главным, источником питания почти каждой семьи были продукты, произведенные в домашнем хозяйстве. Наша семья не составляла исключение. Овощи, мясо, молоко, яйца производились на собственном подворье. В магазинах приобреталось только то, что невозможно было изготовить в домашних условиях. Как правило, в перечень приобретаемых продуктов входили крупы и макаронные изделия, растительные масла и комбинированные жиры, сахар и конфеты, морская рыба и консервы, чай (кофе тогда в нашей среде не культивировался), редко – фрукты, колбаса, всевозможные консервированные продукты.

Как правило, у нас на подворье содержалось не менее трех голов крупного рогатого скота (корова и две, а то и три, головы молодняка), свиноматка с поросятами и четыре-шесть свиней на откорме, тридцать-сорок курнесушек с петухом, один-два выводка цыплят. Гусей и уток тоже держали, но не всегда – для них необходимо, чтобы близко была вода и много корма. Но зато каждую весну родители брали на птицефабрике до сотни месячных цыплят, которые за лето вырастали во взрослых особей и по первому морозу пускались на убой – делался на зиму запас птичьего мяса.

Ранней весной свиньи, содержавшиеся на откорме, забивались. Отец мариновал окорока и где-то в начале мая их коптил. Копчение осуществлялось холодным дымом и продолжалось трое-четверо суток. Окорока все лето хранились в кладовой и не портились – отец делал в кладовой особую вентиляцию. Копченая свинина шла на «быстрый перекус», а также мать использовала ее для приготовления первых блюд. Я особенно любил ее борщи и галушки с копченой свининой. Часть свиного сала шла на солонину, а часть перетапливалась в «смалец», который был основным компонентом для жарки картофеля и других овощей. Кстати, смалец использовали в качестве основного консерванта для хранения уже готовых мясных продуктов. Свиные мясо, ребрышки, домашняя колбаса обжаривались в смальце до готовности и заливались им. Такие «консервы» стояли все лето в прохладном помещении, чаще в погребе, и не портились. Неповторимой вкуснотой отличался приготовленный матерью «салтисон», или «сальтисон». Рецепт его приготовления в корне отличался от рецептов, публикуемых сейчас в интернете. Тщательно очищенный и вымытый свиной желудок начинялся не вареным свиным ливером, а кусочками отборнейшего мяса с чесноком и черным перцем, и запекался в духовке. Процесс запекания был довольно длительный – часов десять. Затем это изделие охлаждалось до комнатной температуры, и только потом его разрешалось есть. Самое большое мне удовольствие доставляло съедать корку сальтисона – стенки желудка, особенно его нижнюю часть, которая прожаривалась и хрустела на зубах.

Летом свежее мясо было довольно редким явлением в нашем рационе, потому что хранить его было негде. Холодильников тогда в нашей округе не было ни у кого. Если родители принимали решение приготовить какое-нибудь первое блюдо (борщ или какой-нибудь суп) на мясном бульоне, то для этой цели рубили старую курицу. Когда такой «дичи» не было, то посылали кого-нибудь из детей (чаще всего это был я) на наш пристанционный рынок занять очередь за мясом. Часам к десяти в маленький мясной ларек привозилась только что освежеванная говяжья или свиная туша. Чтобы выбрать кусок мяса, к этому времени на рынок уже приходили отец или мать, и тогда моя миссия стояния в очереди заканчивалась.

Мяса покупали немного – «на раз» – и поэтому оно съедалось сразу. Этому предшествовал целый ритуал. Вареные целая курица или кусок мяса выкладывались на тарелку или чашку, которая ставилась в середине стола. Никто не приступал к еде, пока не начинал есть отец. После того как съедалась положенная каждому порция первого блюда – борща или супа, отец торжественно делил мясо на порции и выкладывал каждому на тарелку. За столом, пока мы ели, всегда соблюдалась полная тишина. На этот счет отец всегда повторял поговорки – «пока я ем, то глух и нем» или «пока я кушаю, то никого не слушаю».

После окончания обеда начиналось чаепитие. Самовара у нас дома не было, но был большой, литров на семь, алюминиевый чайник с изогнутым носиком. Вода в нем нагревалась на плите, поэтому, когда он ставился на деревянную подставку на стол, то всегда был немного подкопчен сажей. Рядом с ним ставился литровый медный заварной чайник с горячей заваркой настоящего индийского листового или кирпичного чая. Где такой чай доставала мать – одному богу известно. Но одно хочу сказать – у нас в доме на столе всегда был отменный чай. Чай мы пили со свежими сливками и с комковым сахаром вприкуску. Сахар у нас в то время чаще всего был кусковой. В магазине покупалась килограмм на пять в форме усеченного конуса целая литая голова голубоватого сахара. Отец сразу раскалывал ее на крупные куски. В конце обеда отец брал один из кусков, зажимал его в левой руке, а правой обратной стороной лезвия ножа делил его между всеми членами семьи. Как это у него получалось, не знаю, но всем доставалось поровну. Мне кажется, что вкуснее того семейного чая я больше в своей жизни ничего никогда не пил. Во время чаепития уже разрешалось все – разговаривать, шутить, смеяться.

Но такие блюда из свежего мяса были у нас не чаще одного раза в неделю – в какой-нибудь праздник или в выходной день. В будние дни первые блюда – щи, супы, галушки, если не было свежего мяса, готовились с соленым свиным салом с толстыми прослойками мяса или с копченой свининой. Если не было ни того ни другого, то первые блюда заправлялись обязательной овощной зажаркой из лука, помидоров, красного перца. Мать шутя называла такие супы «пустыми». Всевозможные зажарки для первых и вторых блюд делались в основном на топленом свином сале или на топленом сливочном масле. Кстати, в каждом доме всегда имелся еще один топленый жир – гусиный, но использовался он в основном для лечебных целей. На его основе делались всевозможные заживляющие и согревающие мази, которыми лечили ожоги, раны, цыпки, простуды и т. п.

В каждом доме был свой сепаратор. Надоенное за день молоко вечером пропускалось через сепаратор. Электрических сепараторов тогда еще не было, да и электричества тоже. Крутить сепаратор обязанность была моя. Тяжело было сначала раскрутить барабан, а потом уже его только подталкиваешь по инерции. Но все равно для восьми-девятилетнего мальчишки работа не из легких. Но в награду за эту работу тебе потом предоставляется возможность разобрать сепаратор и облизать сливки со всех дисков (тарелочек) барабана, а их в барабане, наверное, было штук тридцать, не меньше. Сливки от нас никогда не прятали, и когда я очень хотел их поесть со свежим хлебом, то мать мне никогда в этом желании не отказывала. Но слизать сливки с тарелочек барабана сепаратора – это просто неописуемое наслаждение.

Неделю сливки накапливали, и они постепенно превращались в сметану. Перерабатывать, или, как тогда говорили, «сбивать» сметану на ручной деревянной маслобойке в сливочное масло тоже было моей обязанностью.

Обрат (обезжиренное после сепарирования молоко) и пахту (обезжиренная после маслобойки сметана) использовали для кормления поросят и телят. Да я и сам был довольно большим любителем пахты. Кстати, это очень полезный кисломолочный продукт, по вкусу чем-то напоминающий «шубат» – верблюжий кумыс, который сегодня дают в элитных санаториях в качестве дорогого лечебного напитка. Но когда молодняк подрастал и необходимость поения его обратом исчезала, обрат шел на изготовление творога, из которого мать варила очень вкусный сыр. Дома готовились и другие молочные продукты – ряженка, простокваша и т. п.

Для того чтобы охладить молоко, сметану или сливочное масло их помещали в металлическую емкость (эмалированное ведро или бидон) и на веревке опускали в колодец до уровня воды.

В тот период в магазинах довольно часто случались перебои с хлебом. Поэтому хлеб и другие мучные изделия тоже производились в доме. До сих пор помню всю технологическую цепочку изготовления хлеба. Из хмеля, который тоже рос у нас во дворе, и отрубей мать делала путем запарки смесь. Из этой смеси в форме шариков катала дрожжи и сушила их, рассыпав ровным слоем на столе. Готовые (сухие) дрожжи хранились в белом мешочке из плотного полотна в сухом, около печи, месте. На этих дрожжах делалась закваска – опара. Когда опара была готова, начинался процесс подготовки теста. Тесто мать готовила в большой деревянной кадушке. Оно ставилось в теплое место, много раз мешалось. Когда тесто взбухало (поднималось в кадушке), говорили, что тесто «подошло», и можно было уже его формовать и выкладывать на противни (мы их называли просто «листы»). Фасованное в булки тесто должно было еще некоторое время полежать на листах – «дойти». Березовыми дровами протапливалась русская печь. Когда дрова прогорали, зола из печи удалялась и в печь ставились листы с тестом. Печь закрывалась заслонкой, и начинался процесс хлебопечения. Мать несколько раз открывала заслонку, проверяя готовность хлеба. Хлеб должен был быть хорошо пропеченным, но не подгоревшим. Качество хлеба проверялось следующим образом. Рукой продавливали булку до основания и убирали руку. Если булка сразу же принимала первоначальную форму, то считалось, что хлеб получился самого высокого качества. У матери всегда был только такой хлеб.

Качество выпекаемого хлеба зависело не только от квалификации мастера. Большую роль играло и качество используемых ингредиентов (дрожжей и муки). Поэтому мы редко покупали в магазине готовую муку. Чаще всего отец покупал в колхозе, где он в это время работал, определенного сорта зерно, которое мы потом в количестве двух-трех мешков мололи на мельнице. Мать очень дорожила своей репутацией искусного хлебопека. Я помню, как она один раз использовала купленные на базаре дрожжи. Как ни мучилась мать с тестом – много раз месила, подогревала его, но оно не «подошло». Испеченный из этого теста хлеб представлял из себя коржи, а не булки. Мать даже заплакала от досады. Больше она чужие дрожжи никогда не использовала.

Хлеб мать пекла один раз в неделю и выпекала шесть больших булок, которых нашей семье с избытком хватало на неделю. Я очень любил момент, когда мать доставала из печи хлеб и старался его не «проворонить». Она знала эту мою маленькую слабость и с улыбкой отрезала мне еще дымящую горбушку. До сих пор утверждаю, что вкуснее горячей горбушки испеченного матерью хлеба с холодным молоком не было и нет ничего на свете.

Родители мои были людьми очень общительными, поэтому их всегда приглашали на какие-либо мероприятия соседи и друзья. Соответственно и нас гости не обходили стороной. Хотя в то время в магазинах продавался довольно обширный ассортимент вина и водки, но бюджет семьи, даже с достатком выше среднего, не позволял приобретать их в достаточном для приема гостей количестве. Поэтому горячительные напитки почти в каждой семье были домашнего изготовления. Вначале это была слабоалкогольная бражка, а попозже из нее уже стали гнать самогон. Для того чтобы улучшить вкусовые качества домашнего алкоголя, его настаивали на ягодах и травяных сборах. Удавалось или не удавалось это сделать, сказать не могу – не пробовал.

К приходу гостей мать всегда старалась приготовить обильное, по тем временам, угощение. В основном это стандартный для того времени набор – холодец, борщ или тушеная картошка с мясом, сало, ветчина, селедка, вареная картошка, винегрет. Много ставилось на стол солонины – капуста, огурцы, помидоры, грибы. И еще, не знаю почему, в обязательном порядке на столе ставились тарелки с густым фруктовым киселем, сваренным из сушеных яблок, груш, слив, урюка. Ели его ложками. Наверное, это было своего рода десертным блюдом. Кроме того, мать всегда выпекала много всевозможной сдобы – сладких плюшек, мазанных сахарной помадкой или с начинкой из ягод степной клубники.

Перед приходом гостей нас, детей, кормили до отвала всем тем, что предназначалось для них, а когда приходили гости – как правило, выпроваживали на улицу.

Огород у нас был довольно большой. Мать сажала все. Почти четверть огорода занимала плантация помидоров – примерно около 150 корней – и столько же капусты. Весь накопленный за зиму свежий навоз использовали для сооружения большого парника под огурцы. В огороде делали десятка полтора всевозможных грядок, на которых сажали всевозможную зелень, а также морковку, редиску, редьку, свеклу, репу, горох, бобы, фасоль, кабачки, баклажаны и еще какие-то овощи. Солидную площадь огорода занимали ягодники – малина, смородина, крыжовник, вишня. Отец даже сделал попытку выращивать фрукты. Посадил две груши и четыре яблоньки. Но они давали плоды, годные только для переработки на варенье или повидло. В сыром виде их есть было нельзя, так как они имели кислогорький вкус, от которого сводило скулы. Для посадки картошки мы брали десять соток земли за городом. Постоянной земли под дачи тогда еще не давали, но небольшой участок под временный огород любая семья могла получить через предприятие, на котором работал один из ее членов. Как правило, засаживался этот участок только картошкой.

Летом в сезон сбора ягод мы до отвала объедались дикой земляникой, клубникой, костяникой. Ходили в горы за малиной. Старшие, Алла и Толя, со своими сверстниками за малиной ходили с ночевкой, потому что дорога в один конец составляла примерно километров пятнадцать. В урожайный год клубники собирали очень много. Но собранную клубнику потом нужно было еще «обработать», то есть оторвать с каждой ягоды «шляпки» – верхние листочки. Это была страшно муторная работа. Она занимала не меньше, а даже больше времени, чем сбор клубники. Примерно половина собранной и обработанной клубники пускалась на варенье. А вторая часть сушилась и впоследствии использовалась в качестве начинки для приготовления сдобы. Для этого мать сушеную клубнику распаривала и мешала с яблочным повидлом или джемом, которые мы покупали в магазине. Джем и повидло завозили в магазин в больших металлических банках емкостью по пять-десять литров, и продавались они в основном «на развес». Клубнику мать сушила на чердаке, рассыпав на большой клеенке. Когда она подвяливалась, то становилась неимоверно вкусная. Я тайком «наведывался» на чердак и понемногу ее «подъедал», а чтобы скрыть следы преступления, затем старался ровно ее разгрести по клеенке. Но мать все-таки заметила, что клубника резко «усушивается», и со мной была проведена соответствующая «профилактическая беседа». Собранную костянику в эмалированной или стеклянной таре (ведрах, кастрюлях, бутылях, банках) на две трети заливали холодной родниковой или колодезной (пока санитарные врачи не стали бросать в наш колодец хлорку) водой и ставили в погреб. Потом этот сироп подслащивали сахаром и делали вкуснейший морс.

Примерно с моего десятилетнего возраста отец, когда у него не было летнего подряда, стал брать меня с собой собирать грибы. Мне это занятие настолько понравилось, что впоследствии оно стало одной из немногих моих страстей. В начале шестого часа утра отец будил меня и уже без десяти шесть мы были с ним в пассажирской автобазе. В это время на линию выпускали автобусы. Тут же мы садились в автобус, который с автостанции в шесть часов уже должен был совершать рейс на Боровое. Большинство работников автобазы нас хорошо знали, поэтому заранее попасть в автобус для нас никаких проблем не составляло. На автостанции в автобус «под завязку» набивались такие же грибники, как и мы. В основном, все любители «тихой охоты» высаживались по дороге, на полпути в Боровое – на Воробьевском свертке. К середине дня нас, с заполненными грибами корзинами и ведрами, в этом же месте подбирал рейсовый автобус.