Лишь в памяти своей приходим мы сюда. Хроники ХХ-го века. Книга вторая. Родительское гнездо

С появлением на стройплощадке элеватора электростанции у жителей близлежащих улиц появилась надежда иметь в своем доме «лампочку Ильича». До этих пор основным источником света в домах была керосиновая лампа. А когда были перебои с осветительным керосином, прибором освещения был «каганец» – блюдце с топленым свиным салом и фитильком из ваты, так как стеариновые свечи тоже были в большом дефиците.

В 1955 году отцы семей с нашей улицы сбросились и купили в лесничестве сосновые столбы, выкопали ямы и вручную баграми установили столбы. Были наняты электрики, которыенатянулинампровода. Первоначально нам было разрешено установить в доме по одной розетке и по одной «светоточке», то есть лампочке. Электроэнергию нам давали в определенные часы – в основном с 6 до 11 часов вечера. Потом, когда мы установили счетчики, было разрешено провести электропроводку во всех комнатах. Электроэнергия была дорогая, и Толя провел мимо электросчетчика проводку и установил потайной перекидной рубильник, которым мы пользовались в ночное время, обходя электросчетчик. Электроэнергию воровали не только мы, воровали все. Пытаясь поймать похитителей, контролеры умудрялись приходить тогда, когда их, казалось бы, не должно быть – и поздно вечером, и рано утром. Поэтому задача каждого члена семьи, который был ближе к этому рубильнику, заключалась в том, чтобы быстро и незаметно его переключить.

Годом позже мы приобрели с рук радиолу «Рига-6». Для нашей семьи это было целое богатство. С каким нетерпением я ждал в половине второго дня передачу «В гостях у сказки». Транслировались сказки Бажова, Андерсена, Перро, братьев Гримм. Постановки были настолько профессиональные, что я до сих пор помню их содержание. А тексты некоторых пластинок (например, арии из оперетты «Трембита») я и сейчас могу воспроизвести почти полностью.

Денег, как всегда, не хватало. Мать постоянно искала варианты заработка. От квартирантов мои родители меньше чем через год отказались. Они оценили этот «бизнес» затеей очень хлопотной и крайне невыгодной, да и уже становились взрослыми старшие дети, которым тоже было необходимо нормальное жилье. В зимнее время к проходившим через нашу станцию поездам мать вывозила на санках и продавала пассажирам комплексные обеды – вареную картошку, котлеты, соленые грибы и огурцы. Я ей всегда помогал тащить эти санки. Местное железнодорожное начальство запрещало эту торговлю, называя ее спекуляцией, поэтому станционные милиционеры на торговок постоянно устраивали охоту. Чтобы не попасть под такую облаву, мать изобрела следующую тактику. Она выходила на перрон без санок, а я в это время стоял с санками за оградой перрона и, когда останавливался поезд, по знаку матери, вывозил их на перрон. В случае появления на горизонте милиционера я мигом исчезал с санками за ограду перрона.

Лет до десяти-одиннадцати мать довольно часто привлекала меня к торговым делам. Я носил и продавал на пристанционном рынке свежие и малосольные огурцы, зеленый лук, молодую картошку. Разносил по близлежащим многоквартирным домам элеватора постоянным нашим клиентам молоко. Но потом, когда стал уже учиться в пятом классе и мою фотографию повесили на школьную доску почета, я стал вредничать, боясь, что меня за этим занятием застукают одноклассники и прилепят какую-нибудь нехорошую кличку типа «спекулянт». Правда, в один из базарных дней я с удовлетворением увидел, как за соседним прилавком продавала свежие огурцы лучшая ученица нашего класса Галка Бурая.

Одно время у меня был еще один очень доходный «левый» заработок, но, правда, сравнительно недолго. Тетя Нина, бывшая жена моего дяди Ильи Ивановича Треносова, работала буфетчицей в маленьком кафе на железнодорожном вокзале. Посетителями этого кафе в основном были пассажиры с проходивших поездов. В то время стоянки пассажирских поездов были длительные, и люди успевали в этом ресторанчике нормально перекусить. Специальных официантов в штате кафе не было, поэтому все заказы оформлялись через буфет. Кроме того, в буфете на разлив продавали крепленое вино. По сравнению с магазинным, это вино отличалось только увеличенной на сорок процентов ценой. Чтобы у посетителей не возникало вопросов по цене, да и не было соблазна у буфетчицы «химичить», на всех бутылках, предназначенных для продажи на разлив, ставилась круглая печать ОРСа. Тетя Нина в торговле была человеком опытным и изобретательным, поэтому проблема, «как схимичить», ею очень быстро была решена. В магазине она покупала такое же вино, так называемый «контрафакт», которым опять заполнялись опечатанные бутылки по мере их опорожнения. Установленная ОРСом надбавка полностью шла ей в карман.

Но руководство ОРСа часто практиковало внезапные проверки. Если проверяющие находили в буфете бутылки, даже пустые, без печати ОРСа на этикетке, то такой факт руководство ОРСа рассматривало как хищение государственной собственности. А это для проверяемого грозило в лучшем случая увольнением, а в худшем передачей материалов в ОБХСС. Кроме того, в буфете работали еще люди, а у тети Нины было самое хлебное место, поэтому желающих при случае «настучать» на нее было предостаточно.

Желания «заработать» у тети Нины не отбивала даже такая опасность. Она очень четко разработала план реализации контрафакта. Немаловажная роль в этом плане за определенное вознаграждение была приготовлена и для меня. Перед приходом поезда я приносил, а точнее привозил на автобусе, заранее купленные ею в магазине бутылки с вином на вокзал. Сколько их было в партии, сейчас точно уже сказать не могу, но помню, что сумка была очень тяжелая. С сумкой я проходил в зал ожидания, но обязательно через буфет, чтобы тетя Нина меня увидела. Она несколько раз выходила ко мне и малыми партиями уносила эти бутылки. Но кто-то все-таки настучал на нее. Тетя Нина лишилась своего «хлебного» места, а я – стабильного заработка.

Начиная где-то с 1958 года мать стала от такой многоотраслевой торговли отказываться, предпочитая возить из Воронежской области на продажу пуховые платки. По тем временам это был более прибыльный, но более опасный бизнес. Если торговля продукцией, созданной на собственном подворье, хотя и не поощрялась, но не запрещалась, то торговля товаром, приобретаемым на стороне, расценивалась как спекуляция, что являлось уголовно наказуемым действом.

Отец проработал на нефтебазе Боровской МТС до весны 1955 года. Чувствовать себя он стал намного лучше. Из знакомых мужиков, приехавших, как и он, в Щучинск с рудников, он сколотил бригаду строителей. Два года работы на нефтебазе оказались для него полезными в части знакомства с руководителями близлежащих колхозов, что позволило обеспечить его бригаду подрядами на строительство и ремонт животноводческих помещений на долгое время. Кроме того, горняцкий опыт позволил стать ему высококлассным и дефицитным специалистом по копке колодцев. Притом он мог не только выкопать колодец, но и найти по приметам, только ему известным, место, где должна быть хорошая питьевая вода. В то время во многих малых деревнях питьевая вода была привозная, а скот гоняли на водопой на естественные водоемы с пресной водой довольно далеко от поселка. Наличие в поселке колодца с хорошей питьевой водой решало многие проблемы. Поэтому у отца заказы на копку колодцев были на несколько лет вперед. Строил отец в Дорофеевке, Савинке, Обалах, Ново-Андреевке. Долгое время основным источником пресной воды были выкопанные им колодцы в таких селах района, как Обалы, Тюлькули, Савинка, Дорофеевка, Многосопочное, а также в нескольких лесничествах.

Работа была сезонная, но довольно высокооплачиваемая. Отец стал уважаемым в округе человеком. Очень часто в гостях у нас дома были руководители и специалисты колхозов. Очень дружен отец был с фронтовиками – казахом Кумкубаем (фамилию не помню) из Савинки и председателем колхоза из Обалов немцем Энсом Яковом Яковлевичем. Кстати, когда награжденный орденом Боевого Красного Знамени немец Энс Яков Яковлевич на фронте нес службу в армейской разведке, его семью выселили в Казахстан в казахский аул Обалы, где только после войны он ее нашел.

7

Квитка

Корова, которую пригнали из Чкаловского района отец с Аллой, нам досталась классная. Звали ее на украинский (или польский) манер Квитка (Апрелька). Это было крупное, по сравнению с соседскими коровами (в основном красно-степной породы), животное, имевшее очень красивый окрас – желтоватый с белыми пятнами. Много позже я узнал, что Квитка была настоящей голштино-фризской породы. Когда я перед школой заканчивал свои пастушьи дела и ее отправляли в табун, то она, благодаря своим габаритам, становилась вожаком стада – шла во главе табуна. Лет шесть моей жизни были связаны с этой коровой. Она была по тем временам очень высокоудойная – после отела давала по 40–50 литров молока в день. Телилась она поздно – в конце апреля или в мае, в связи с чем надо было доить ее три раза в день, а общий табун угоняли за 5–6 километров на пастьбу на целый день. Поэтому в течение примерно шести лет (с семилетнего до тринадцатилетнего возраста) каждое лето мне приходилось ее пасти вблизи города с тем, чтобы в обед пригонять на дойку домой. Корова была спокойная и очень умная, и мы друг к другу, образно говоря, прикипели. Вставать приходилось очень рано, с тем чтобы уже в шесть часов утра быть на выпасе. Иногда я, пригнав корову на место пастьбы, ложился в траве и незаметно засыпал на час или два, но не было ни одного случая, чтобы Квитка куда-нибудь сбежала, хотя с другими коровами такого было хоть отбавляй. Наоборот, видя, что я сплю, она старалась пастись поблизости, и когда в обед подходило время гнать ее домой на дойку, начинала потихоньку своим шершавым языком лизать мои босые ноги, пытаясь меня разбудить. Дорогу домой она знала хорошо и никогда от нее не отклонялась. Кроме того, я не только старался ее целый день пасти на хорошем травостое, но еще нарывал и приносил домой каждый день в обед и вечером по мешку травы ей на ночь. Иногда делился с ней и кусочком хлеба.

Первый раз Квитка допустила меня подоить ее, когда мне было девять лет. Это было летом в воскресный день. Вечером, когда я ее пригнал с пастбища, родителей дома не оказалось – они уехали с соседями и младшим братом Алешей на пикник в Боровое. Старшие брат с сестрой в то время не жили с нами – Алла тогда работала в Джалтыре, а Толя работал шофером и был в командировке. То есть кроме меня на тот момент никого дома не было. Уже смеркалось, а родителей все не было. От обилия молока у Квитки распирало вымя, поэтому я не мог загнать ее в стойло, пока она не будет подоена.

Время подошло к девяти часам вечера, а родители мои все не появлялись. Квитка периодически мычала, как бы напоминая этим, что ее надо доить. Тогда я решил не ждать родителей, да и не просить ближайших соседок о помощи, а попытаться подоить корову самостоятельно, тем более я видел, как это делала мать. Сделал корове все процедуры, предшествующие дойке, в строгой последовательности – растер ей вымя, помыл соски и начал доить, по-детски, нажимая кулачками на соски. Боялся я одного, что Квитка, увидев, что ее доит не хозяйка, взбрыкнет и копытом выбьет из-под себя ведро с молоком. Но на удивления весь процесс дойки прошел спокойно. Надоил я тогда почти полтора десятилитрового ведра. Как только я закончил дойку, нагрянули немного подвыпившие родители. Мать очень боялась – выдоил я или не выдоил до конца корову, но, увидев надоенное количество молока, успокоилась и похвалила меня. С этого дня она уже никогда не просила соседок подоить корову в ее отсутствие – эти функции полностью были закреплены за мной.

Квитка кормила нас молоком шесть или семь лет. В последний год она уже не была стельной, но всю зиму молоко еще давала. Перед весной удои становились все меньше и меньше. Стало ясно, что в будущем ждать от нее молока бессмысленно – корова стала яловой. Как всегда, решение в таких случаях одно – животина идет под нож. Родителями было принято решение – сдать ее на Щучинский мясокомбинат. Тогда он назывался просто – бойня. Повели мы ее туда вдвоем с отцом. Мне идти и смотреть как будут убивать мою любимицу очень не хотелось, но ослушаться отца я не мог – кто-то должен был приглядывать за скотиной, когда он будет оформлять необходимые документы.

В то время стоимость принимаемого мясокомбинатом скота определялась по его весу и уровню упитанности, который зависел от размера слоя жира на мясе. Оценка осуществлялась в следующем порядке – вначале специальный ветеринарный техник-приемщик на глаз определял уровень упитанности животного, в зависимости от которого устанавливалась цена одного килограмма живого веса принимаемого скота, а затем его взвешивали. Чем выше упитанность, тем больше цена.

Повели мы корову на убой довольно рано. Когда подошли к мясокомбинату, то я увидел, что перед его входом уже скопилось человек тридцать народу. Тут же к специально сделанным коновязям был привязан и приведенный ими скот. Отец пошел оформлять документы, а я остался с коровой. Животные как будто что-то чувствовали – вели себя очень нервно и тревожно мычали.

Через некоторое время подошел отец с ветеринарным техником-приемщиком. Здесь я стал свидетелем острого спора отца с приемщиком скота. Осмотрев нашу корову, приемщик сделал заключение, что уровень ее упитанности средний. Отец не согласился и очень профессионально стал доказывать, что уровень упитанности выше среднего. Чувствовалось, что отец отлично знает предмет спора – в нем заговорила семейная профессия коновала. За этим спором молча наблюдали другие сдатчики скота. Вначале приемщик от доводов отца попытался отмахнуться, но так как свидетелями этого спора были и другие люди, да и на алтарь была поставлена его профессиональная репутация, согласился оценку упитанности сделать после забоя коровы и снятия с нее шкуры.

Часов в десять нас стали запускать на территорию бойни. Когда Квитку стали заводить на весы, она стала так упираться и жалобно мычать, что отец, увидев мое страдальческое лицо, сжалился надо мной и отпустил на улицу. Тушу коровы я увидел уже без шкуры. Отец с приемщиком и свидетелями делали замер жира на мясе. Приемщик стоял красный и молчал – спор он проиграл.

За сданную корову мы в тот же день получили (по тем временам) громаднейшие деньги – около семи тысяч рублей. Для сравнения – булка хлеба стоила 1 рубль 60 копеек, мясо на рынке в пределах 10 рублей, бутылка водки 21 рубль 20 копеек. Отец по такому случаю купил нам с Алешкой по очень дорогой кепке, стоимостью 60 рублей каждая, и гармошку за 450 рублей. Другие члены нашей семьи в тот момент подарков с этих денег не получили, так как их не было дома – мать была в очередной «торговой экспедиции», Анатолий служил в армии, а Алла где-то училась. На этой гармошке ни я, ни мой младший брат играть так и не научились. Справедливости ради стоит сказать, что «цыганочку», «яблочко» и «подгорную» я все-таки пиликал. Гармошка прослужила не больше года, так как на ней училась играть почти вся пацанва нашей улицы.

Квитка ежегодно приносила нам потомство. Первый теленок, которого она произвела на свет, был бычок, которого впоследствии родители после откорма пустили на убой, а второй – телочка Зорька. Не знаю, кто был ее отец, но экстерьер ее тоже резко отличался от большинства коров. Она была темно-бурого цвета, короткая, как бык, и почти в полтора раза выше ростом всех остальных коров в стаде. Это тоже была высокоудойная корова – будучи еще первотелкой, она давала более двадцати литров молока в день. Когда не стало Квитки, Зорька сразу же заняла ее место вожака в табуне. Правда Зорьке не довелось долго быть нашей коровой – местные ветеринары нашли у нее бруцеллез и ее раньше времени пришлось отправить на мясокомбинат. Последнюю телочку, которую нам принесла Квитка, назвали, за ее ярко-бурый цвет с крупными белыми пятнами, Березкой. Я ее так разбаловал, что она бегала за мной как собачонка. Она была подарена родителями на свадьбу Алле. Потом молодая семья, уезжая в Ерементау, продала ее. После того, как сдали на мясокомбинат Зорьку, мои родители держать коров перестали.

Иногда мне фартило – кроме своей коровы с приплодом, я пас еще одну, а то и две соседских коровы. За такие пастушьи услуги я от их хозяев получал в день по рублю, а то и два за каждую голову. Родители никогда на мой «левый заработок» не покушались, и я заработанные деньги тратил по своему усмотрению – в основном на мороженое. Для этого у меня была пара свободных часов в обеденное время, когда я пригонял коров на дневную дойку. После дойки коровы некоторое время отдыхали, а я в это время садился на велосипед (часто брал с собою Алешу, которого сажал на раму) и летел на пристанционный рынок, где продавалось мороженое. Как правило, я брал полуторную порцию не простого молочного, а сливочного мороженого, которую мне мороженщица выкладывала из металлической формы на пергаментную бумагу. Мороженое моментально съедалось, пергаментная бумага вылизывалась досуха и я, удовлетворенный жизнью, мчался обратно выполнять свои производственные обязанности. Конечно, полторы порции мороженого мне не хватало, но мать строго-настрого приказала не есть больше, боясь, что я могу застудить горло. Я долго держался ее указаний, но однажды не выдержал и съел подряд две полуторных порции, заработал страшнейшую ангину и почти неделю провалялся с высокой температурой. После этого случая моя страсть к мороженому пропала.

Когда мы перешли жить в свой, пока еще не достроенный, дом, у нас перед самой зимой появилась еще одна живность. Кто-то из сотрудников отца подарил ему маленького щенка-овчарку. Щенок оказался сукой и ей за серорыжеватый окрас дали кличку Тигра. Очень умное и благодарное животное несло службу по охране дома и нас, малышей (меня и Алеши), очень добросовестно. На цепь мы ее не сажали, так как она никогда не позволяла себе без причины лаять на гостей или соседей. В то время у многих наших соседей имелись собаки, которые тоже были не на привязи и свободно бегали и по своему двору, и по улице.

Став взрослой, Тигра дала потомство. Щенят всех разобрали, а мы оставили себе одного кобелька и назвали его Верный. Я прикипел к этому щенку. Тайком от матери даже укладывал его рядом с собой спать. Это был очень умный и верный пес, взявший все лучшие качества от своей матери. Он практически постоянно сопровождал меня на пастбище. Со всеми моими товарищами он вел себя всегда дружелюбно и даже играл с нами.

Года через три Тигра пропала. Говорили, что, то ли она попалась в руки промышлявшим в нашем городе «собачат-никам» (бригады по отлову бродячих собак), то ли что-то съела – отравилась (или отравили), и поэтому ушла в степь искать лечебную траву и обратно не вернулась, то ли ее украли для племени и увезли из города.

Пустырь, куда я гонял пасти корову, находился примерно в двух километрах от дома. Он был довольно обширный – ширина его вдоль лесопитомника (мы его называли «живзащита») составляла более километра, а длина от лесопитомника до железной дороги примерно два километра. В дальнейшем на территории этого пустыря были построены три улицы жилых домов (Путейские) и сельское профессионально-техническое училище.

Собиралось на этом пустыре со всей округи таких малолетних пастухов, как я, до десяти человек. Время проводили весело. Придумывали всевозможные военные игры. Рядом с нашим пастбищем была небольшая полоса, засеянная рапсом (тогда его называли «рыжиком»), а за ней были огороды подсобного хозяйства ОРСа отделения железной дороги, где выращивали морковь, капусту, репу, брюкву и т. п. Охранником там был инвалид войны Чирков (имя не помню). Среди нас, пацанов, пас корову и его сын, мой ровесник, Колька. Там мы делали лазы в рапсовом поле, по ним пробирались на орсовские огороды, и, лежа на брюхе, выкапывали морковку и репу. Дома этого добра у каждого было хоть отбавляй, но нам хотелось получить порцию адреналина в кровь. Однажды сделали подкоп под стоявший ближе к забору старый деревянный амбар на территории райпотребсоюза. Там лежало несколько мешков махорки, вероятно, остатки приготовленной для отправки на фронт. Один мешок мы стянули, накурились до тошноты, а потом, чтобы уничтожить следы воровства, сожгли эту махорку в костре.

Пару раз в день гоняли скотину на водопой на речку, которая находилась за железной дорогой, в районе аэродрома. Купались до одури. Смотрели, как взлетают и садятся самолеты. В то время, ввиду отсутствия автомобильных дорог, с Омском, Кустанаем, Акмолинском, Павлодаром, Карагандой и некоторыми другими городами Щучинск имел воздушное сообщение. Летали как грузовые, так и пассажирские самолеты АН-2, в простонародье имевшие название «кукурузник».

На речке всегда было много ребятни и в основном из Копая. Копай – это легендарное обособленное поселение на территории города Щучинска. Возник он в конце двадцатых годов, когда мимо Щучинска строили железную дорогу до Караганды. Тогда строители дороги сооружали для жилья временные землянки. Стеновым материалом служили пласты дерна, которые тут же выкапывали рядом с сооружаемым строением. Поэтому он в народе получил название Копай-городок, а в дальнейшем стал называться просто «Копай». В 1944 году в Копай были завезены, депортированные с Кавказа ингушские, балкарские и чеченские семьи, которые расселили в брошенных землянках. Их было довольно много, в связи с чем в том же году количество таких землянок возросло в несколько раз, и поселок Копай протянулся вдоль железной дороги километра на три, да и в ширину он был километра на полтора. Кавказские семьи были многодетные, и население Копая в то время составляло не менее пяти тысяч человек. Там даже имелась своя начальная школа.

На речке всегда было спокойно – никто никому не мешал, пока не появилась группа копайских ингушат, вообразивших себя абреками и решивших установить на территории свое верховенство. Мало того, они попытались навести в наших карманах «шмон». Нам это, естественно, не понравилось, о чем было сказано им предельно ясно. В ответ кучка ингушат (человек пять или шесть) кинулась на меня и двух моих друзей – таких же пастушат, как и я, драться. Вдруг лежащая спокойно моя собака ощетинилась и зарычала, всем своим видом показывая, что нападающим придется несладко. А когда, несмотря на это грозное предупреждение, один из ингушат все-таки приблизился ко мне, она не раздумывая, схватила его за штанину. Абреки с позором бежали. С тех пор на речку я постоянно приходил с Верным.

На улице Луговой, параллельной нашей Каменно-Карьерской улице, жили около десятка ингушский семей. Один из ингушей по фамилии Хадзиев имел две жены. Каждая из его жен жила со своими детьми в отдельной землянке. У каждой жены были сыновья, мне одногодки, Куреш и Дауд. Между собой они были сводными братьями. Их отец имел лошадь, которую по очереди пасли эти два его сына на том же пустыре, где я пас свою корову. Жили тогда ингушские семьи очень бедно, и с собой этим ребятам их матери давали только спеченную в тандыре темную, из муки грубого помола (смолотой из пшеницы на ручной мельнице), лепешку. Имея с собой такой дневной паек, и Куреш, и Дауд были постоянно голодными.

Мой же «перекус», который собирала мне мать, отправляя на пастбище, состоял из овощей со своего огорода (огурцы или помидоры), большой бутылки молока, солидной краюхи домашнего хлеба и большого шмата копченого сала.

Несмотря на то, что мусульманские законы, которые очень строго соблюдали в ингушских семьях, не разрешали есть свинину, аппетитный вид и запах копченого сала непроизвольно вызывал и у Куреша, и у Дауда обильное слюноотделение – голод не тетка.

Мне же очень хотелось прокатиться на их лошади и тогда между мной и Курешем (Даудом) происходил примерно такой диалог:

– Сашка, дашь сала?

– Дам, а ты на лошади дашь покататься?

– Дам. Только ты про сало брату моему Дауду (Курешу) не скажешь?

– Нет.

На следующий день подобный диалог был со вторым братом. Но я ни одного из них перед другим никогда не «заложил».

8

Школа № 31

В 1958 году, после окончания пятого класса, я перевелся в только что построенную школу № 31. При моем желании я мог бы остаться учиться в старой школе, тем более что причин со стороны руководства школы № 30 для моего перевода в другую школу не было никаких. Учился я в школе хорошо, был отличником, моя фотография висела на школьной доске почета. Очень хорошо ко мне относилась наш классный руководитель Лошкарева Лидия Мартемьяновна, у меня был полный дружеский контакт со всеми учениками класса, да и мои родители несколько негативно относились к переводу. Решение в основном было мое и по следующим двум причинам. В связи с вводом в нашем пристанционном районе еще одной школы потребовалось перераспределение учеников, поэтому детей, проживающих на наших улицах, записали в новую школу. Во-первых, все ребята с нашей округи шли в новую школу, а во-вторых, в первый класс новой школы шел и мой младший брат Алеша. Именно эта причина в основном и повлияла на мой перевод.