Лишь в памяти своей приходим мы сюда. Хроники ХХ-го века. Книга вторая. Родительское гнездо

Уже находясь в вагоне поезда, я подслушал разговор отца с матерью по поводу данного случая. Правда, заметив мое любопытство, они быстро меня выпроводили из купе (хотя можно ли назвать отсек общего вагона словом «купе»). Но из их мимолетного разговора, я все-таки понял, что младенец был тайно рожден местной несовершеннолетней девочкой, школьницей, и она, чтобы уйти от позора, удавила его сразу же, как только родила. В их разговоре я почувствовал не осуждение этой девушки, а скорее разнозначную жалость как к мертвому ребенку, так и к его несчастной матери – убийце.

Подъезжали мы к станции Курорт-Боровое поздним вечером – уже смеркалось и из окна вагона были видны очертания двух гор, густо усыпанных электрическими огнями. Этот эпизод запомнился какой-то неестественной красотой.

Первое время, около двух месяцев, мы жили у моей тетки Анны. После развода со своим первым мужем Егором Сухановым она с двумя малыми дочерями Галей и Валей переехала на постоянное место жительства в Щучинск. Примерно в 1950 или 1951 году тетя вышла замуж за приехавшего из Пензенской области демобилизованного фронтовика Кандина Владимира Марковича. После войны многие молодые холостые фронтовики – выходцы из бывших оккупированных и прифронтовых областей – после демобилизации, увидав разруху и голод на своей родине, уезжали за Урал в надежде на более сытную жизнь. Там они, зачастую, «подженивались» (на сегодняшнем сленге это называется «гражданский брак») к молодым вдовам, которые, несмотря на наличие малолетних детей, все-таки имели собственное жилье и получали какое-то социальное пособие от государства. Оглядевшись и «оперившись» на новом месте, большая часть из них, как правило, вдов бросала, находила себе незамужних девиц и заводила уже настоящие законные семьи. А некоторые все-таки узаконивали свои отношения с вдовами и жили уже как нормальная семья. Кандин Владимир Маркович относился как раз к этой категории мужиков.

У Кандиных уже был построенный небольшой саманный домик на улице Луговая. Сам Владимир Маркович работал на автобазе, расположенной рядом с домом, шофером на автомашине ЗИС-5. Тогда она попросту называлась «авторота» – на том месте во время войны стояла военизированная автомобильная часть. К четырем членам их семьи добавились еще шесть нашей. Места в доме было в обрез, поэтому мы с моим старшим братом Толей часто ночевали под навесом во дворе.

Мне, шестилетнему пацану, в новом городе все было интересно. По сравнению с Майозеком Щучинск выглядел громадным поселением. С местными ребятами я еще пока близко не познакомился и поэтому окрестности изучал самостоятельно. Правда, далеко от дома я не отходил. Поэтому вылазки мои были непродолжительными и мое краткое отсутствие не вызывало у родителей особой тревоги.

Как-то, уже в полуденное время, я увидел шедшую мимо нас большую колонну людей с оркестром. Это была похоронная процессия – хоронили лауреата Сталинской премии машиниста Милейко. Я и не заметил, как пошел вместе с колонной. По дороге местные мальчишки мне многое рассказали о покойнике. Как водил он пассажирские поезда с такой скоростью, что ветром рвало шторки в вагонах, как дрался с ингушами и еще очень и очень многое. О его смерти ребята толком ничего не знали. Кто говорил, что его зарезали ингуши, кто – что он разбился на своей машине «Победа», а это потом действительно оказалось правдой. В общем, по дороге я узнал столько много нового о городе и его знаменитостях, чего не услышал до этого за полтора месяца.

А еще новые мои знакомые мне пояснили, что молодежь, живущая в центральной части города (черте бывшей казачьей станицы), постоянно враждует с пристанционной молодежью. И поэтому одному в черте города, принадлежащей другой стороне, появляться опасно – обязательно отколотят. Первые обзывались «щучинской мордвой», так как часть казачьих семей имели мордовские корни. А их противников, кто жил ближе к железной дороге, называли «станцырями».

Кладбище было далеко, похороны закончились около трех часов дня, и домой я вернулся под вечер. Отец встретил меня с вытянутыми в ниточку губами. Это была примета, что он очень рассердился. Получил я за свою несанкционированную прогулку сполна – на целую неделю мне были запрещены одиночные вылазки из дому, хорошо, что еще ремнем не отходили.

Кстати, постоянно находиться дома, когда мы квартировали у Кандиных, мне не очень хотелось. Вроде бы моя мать и Анна были родными сестрами, да к тому же мать была на десять лет старше ее и в детстве нянчила младшую сестру. Кроме того, мать опекала и содержала во время войны малолетних детей Анны, когда она носилась по стране, занимаясь коммерческими делами. Но почему-то любви и уважения Анны к своей старшей сестре не чувствовалось. Мы, дети, довольно остро ощущали эту гнетущую атмосферу и при каждом удобном случае старались как можно меньше времени проводить в этом доме.

Довольно скоро я подружился с ребятней, живущей в ближайших к дому Кандиных соседних домах, и матери уже становилось довольно тяжело загнать меня домой. Ближайшими считались дома, расположенные с обеих сторон части улицы, ограниченной переулками. За пределами переулков, в нашем мальчишеском понимании, жили менее близкие соседи, и поэтому их дети уже не входили в наш ближний круг.

Формы и размеры домов на этом участке Луговой были довольно разные. В основной своей массе это были очень небольшие (на 2–3 комнаты) саманные домики. Скатные крыши с чердаком, крытые специальным кровельным материалом (шифером, железом, досками) были примерно у трети домов. У остальных домов крыши были плоскими – насыпными, которые мазались весной и осенью глиной. В лучшем случае они покрывались рулонным материалом – толем или рубероидом. Помнится, что на момент нашего приезда у дома Кандиных была такая же насыпная крыша, покрытая толем. На другой стороне улицы, напротив дома Кандиных резким контрастом выделялся новый большой деревянный дом Лагутиных. Справа от дома Кандиных стоял небольшой приземистый саманный домик Стаценко. Правда, он был под крышей. Далее, вглубь улицы, стояло около десятка приземистых землянок с мазаными глиной крышами. В них жили выселенные с Кавказа ингушские семьи.

Поселок (рудник) Жолымбет. 2017

Кладбище поселка Жолымбет. Здесь похоронены два моих деда – Кирилюк Иван Евдокимович и Треносов Иван Сергеевич. 2017

Поселок (рудник) Майозек. 2016

Моя сестра Алиса Максимовна и ее муж Новиков Анатолий Яковлевич у развалин родительского дома в поселке Майозек. 2016

Справа налево: Толя Кирилюк. 1950

Толя и Саша Кирилюки. 1950

Алла Кирилюк. 1954

Толя Кирилюк. 1954

Бывший дом семьи Кирилюк в городе Щучинске. С 1987 года он уже в собственности других хозяев. 2017

Мои родители Кирилюк Максим Иванович и Мария Ивановна. 1958

Михаил Кирилюк. Начало 50-х годов

Михаил Кирилюк с женой Раей и сыном Сашей. Конец 50-х годов

Первый армейский отпуск Анатолия Кирилюка. Анатолий с младшим братом Алешей и собакой Верный. Весна 1958

Школа № 15. 4-й «А» класс. 1956. В первом ряду четвертый справа Саша Кирилюк

Мелюзга с «нашей улицы». Вторая половина 50-х годов

Город Щучинск. Школа № 15. 2017

Город Щучинск. Школа № 31. 2017

2

Отец довольно быстро получил участок земли под строительство дома по улице Каменно-Карьерской, которая шла параллельно улице Луговой, где находился дом Кандиных. Кстати, данный участок также был в начале улицы, как и дом Кандиных, поэтому до будущего своего дома я добегал за 5 минут. Улица Каменно-Карьерская, как и улица Луговая, располагалась в районе, который назывался пристанционным – недалеко были железнодорожная станция и железнодорожные предприятия. Меня всегда удивляло название моей улицы, так как ближайший каменный карьер «Омскстроя» находился примерно в двух километрах от ее начала.

В то время отделение железной дороги находилось не в областном центре, Кокчетаве, а в городе Щучинске и называлось Курорт-Боровским отделением Карагандинской железной дороги. Пристанционный район довольно быстро развивался, так как на предприятиях отделения железной дороги (паровозоремонтном депо, вагоноремонтном депо и т. п.) работала основная масса промышленных рабочих города – около пяти тысяч человек.

Мимо выделенного нам участка проходила основная дорога, связывающая город Щучинск и села, расположенные в юго-западной части Щучинского района (Златополье, Озерное, Вороновка, Брусиловка, Пашенка, Ключи, Савинка, Многосопочное, Обалы, Ново-Андреевка, Тюлькули, Щедринка, Веденовка). Напротив нашего участка были склады заготконторы райпотребсоюза и нефтебаза Боровской МТС. То есть строили мы дом не на самом отшибе (хотя в то время это была окраина города). Рядом с нами всегда кипела жизнь. Хотя дорога была грунтовая, так называемый «большак», но вдоль нее было расположено около половины колхозов района, и поэтому с раннего утра до позднего вечера мимо нашего дома постоянно двигался какой-то транспорт. Он был в основном гужевой, так как автомашин в то время было еще очень мало.

Как только был оформлен земельный участок, родители сразу начали строить дом. Помню, как отец копал траншею под фундамент. Траншею он выкопал за один день. Она была неглубокая – в пределах 40–50 см. Фундамент выкладывали пластинчатым гранитным камнем – «плетняком». Цемента, да и извести, в то время достать было практически невозможно, как из-за дефицита, так и из-за нехватки денег, поэтому основным связующим материалом была глина, которую брали тут же, в выкопанной на участке яме.

Стеновым материалом был саман – крупный сырцовый кирпич, состоящий из смешанной с соломой глины. Первоначальную партию самана мы купили у высланных с Кавказа ингушей. Делали они его по берегам протекающего с горы ручья. Сегодня рядом с эти местом находится территория старого (закрытого) городского кладбища, которого во время переселения ингушей еще не было. Появилось оно сразу после войны. В дальнейшем саман, да и мелкий кирпич-сырец из глины и песка для печи, мы делали сами у себя на участке. Как только стены были поставлены, отец уехал на две недели в ближайшее лесничество на заготовку леса для дома – бревен на матки и жердей на перекрытие потолка.

Дом строили все – и родители, и дети, кроме младшего Алеши, которому в то время было около полутора лет. Мне тогда было шесть, но я тоже вносил свою лепту в общее дело – подносил саман, а точнее, по половине самана, чистил специальным чистиком от кожуры жерди на потолок, даже пытался помогать матери и сестре мазать стены.

Иногда летом в воскресенье отец всем детям устраивал выходной, и тогда мы со старшим братом Толей и соседскими ребятами разных возрастов ходили на озеро Щучье купаться. Идти надо было более шести километров и, кроме того, дорога была небезопасная. На этом пути нас могли ждать неприятности. Чтобы попасть на озеро, надо было преодолеть несколько преград.

Первая преграда нас ждала сразу же после прохода мимо кладбища. Дорога от кладбища до каменоломен контролировалась «щучинской мордвой». И если нас было больше, чем их, то проход осуществлялся спокойно. «Щучинская мордва» не решалась на открытое столкновение. Если же их было больше, чем нас, то наша задача состояла в том, чтобы избежать столкновения. Для этого надо было как можно быстрее добежать до каменоломен. Затем преодолеть второе препятствие, чтобы выйти уже на перевал. Чтобы миновать каменоломни, нам волейневолей нужно было идти мимо лагеря заключенных, которые работали на каменоломнях. Лагерь был строгого режима – там находились заключенные, имеющие сроки судимости от десяти лет. Говорили, что в этом лагере сидели люди, осужденные по политическим статьям, – враги и предатели родины. Охрана лагеря в целом к нам, мальчишкам, была настроена благожелательно, но иногда в ее составе находились идиоты, которые, ради того, чтобы нас попугать, открывали стрельбу над нашими головами и хохотали, когда мы падали на землю, но такие эксцессы были очень редкими. Сразу после смерти Сталина, кажется, в 1954 году этот лагерь был закрыт. Перевал между двумя горами, которые были очень похожими друг с другом и назывались «Две сестры», всегда проходился свободно, и, спустившись вниз, мы оказывались у озера Щучье.

На берегу озера находились две насосные станции. Первая снабжала водой центральную часть города, а вторая – пристанционную. Как правило, мы располагались у второй, станционной, насосной станции – там дежурными машинистами работали мужики с соседних улиц. Поэтому мы в какой-то степени были застрахованы от внезапного набега «щучинской мордвы». Позднее там стал работать сосед, дядя Коля Кириенко. Наши дома на улице стояли напротив друг друга, и я «корешковал» с его старшим сыном Витькой, который был на год моложе меня. На дежурство он ездил на мотоцикле, кажется, это был ИЖ-49 с коляской, и иногда брал нас с собой на целый день.

Озеро Щучье отличалось кристально прозрачной водой. Дно просматривалось до десяти метров в глубину. Усевшись рядом с насосной станцией на край каменной (из крупных валунов) насыпи, я с замиранием сердца наблюдал, как практически подо мной в воде, а глубина была около четырех-пяти метров, ходили стайки рыб – окуней, чебаков. Видны были не только очертания рыб, но даже и их раскраска. А под вечер к насосной станции подходили на охоту крупные щуки и, дожидаясь добычи, стояли подолгу между валунов, как бы сливаясь с ними, не шелохнувшись, поэтому рыбу неопытным глазом невозможно было разглядеть.

Здесь меня, шестилетнего, научили плавать. Учеба была очень короткой. Старшие пацаны, в том числе и мой старший брат Толя, меня просто бросили в воду на глубину и наблюдали, как я барахтаюсь. Нахлебавшись достаточно воды, я поплыл с первого раза. Кстати, много позднее я таким образом обучал плаванию свою малолетнюю дочь.

Обратно с озера домой, как правило, мы возвращались уже поздно, в сумерках. Поэтому наша третья задача заключалась в том, чтобы проскочить без приключений кладбище, иначе нас могли «мертвецы затащить к себе в могилу». Мы тогда до предела были напичканы всевозможными суевериями.

К осени уже стояли наружные стены нашего дома, была сделана кровля – перекрыт жердями, обмазан с обеих сторон глиной и засыпан землей потолок. Была сложена посредине дома большая русская печь с полатями (как отец говорил, с лежанкой). Были установлены окна – пока в одно стекло. Зимой стекла промерзали и на их внутренней стороне толстой шапкой держался иней. Так что мне, чтобы увидеть что-нибудь на улице, необходимо было дыханием продувать глазок на стекле.

Когда мы вошли в дом жить, а это было где-то в сентябре, пола и перегородок еще не было. Просто не хватило денег на строительные материалы. Но это уже был свой дом, и наше существование теперь не зависело от настроения квартирных хозяев.

К дому было пристроено небольшое узкое помещение (своего рода сени). В первый год в нем размещалась корова. Дверей из сеней в основную часть дома не было (был просто проем в стене) и от коровы нас отделял полог. Потом отец перегородил это помещение – одна часть исполняла функции сеней, а вторая была кладовкой.

3

Выбирать корову отец с Аллой уехали в Чкаловский район, где в тот момент проживали спецпереселенцы – высланные еще до войны с западных районов Украины поляки и немцы. Только у них можно было купить высокопородистый скот. Кроме того, купить корову необходимо было и Кандиным в качестве платы за наше проживание.

Чтобы найти хороших, с точки зрения продуктивности, коров, отец с Аллой обошли несколько деревень. Двух купленных коров более чем за сто километров гнали «своим ходом» – пешком.

Полученная в шахте профессиональная болезнь силикоз очень мучила отца. Я до сих пор помню приступы его кашля. Создавалось впечатление, что из этого кошмара, а приступы его доводили до синевы, выхода никогда не будет. Многие шахтеры, получившие такое заболевание, очень быстро уходили из жизни, так и не дожив и до 60 лет. Но, со временем, отец стал заниматься самолечением – собирал лечебные травы и пил из них отвары, делал всевозможные растирания, ингаляции и болезнь потихоньку стала отпускать его.

Первого сентября старшие дети Алла и Толя пошли учиться в седьмой класс железнодорожной школы № 15. Школа находилась в районе станции примерно в полутора километрах от дома. Все деньги, какие были привезены с Майозека, ушли на строительство дома, так что нормально одеть в школу старших детей у моих родителей просто не было возможности. Как рассказывала Алла, пальтишко у нее было старенькое, привезенное из Майозека, да и платье школьное всего лишь одно. Толя всю зиму проходил в школу также в одной смене – в вельветовой курточке и в сшитых матерью шароварах. Для того, чтобы дети выглядели прилично, каждое воскресенье школьная одежда подвергалась ремонту и стирке.

В этом же году я первый раз смотрел кино. Показывали в большом красном уголке автороты индийский фильм «Господин 420» с Раджем Капуром в главной роли. Народу с близлежащей округи набилась тьма. Сидячих мест было мало, так как в красном уголке было всего только несколько лавок. Многие шли смотреть фильм со своими табуретками и скамейками. Но нам, малышне, достались самые комфортные места перед экраном – «лежачие».

Зима 1952–53 года была для нашей семьи самой тяжелой. Пенсии отца было крайне мало, чтобы содержать семью из шести человек. Тем более, что нужно было еще и достраивать дом. Поэтому мать поначалу ездила в Елизаветинку, где в то время жили ее отец и старшие сестры – тетя Поля и тетя Наташа. Они тоже жили очень бедно – детей у каждой было много, а мужья погибли на фронте. Мать и тетки зимой ночами ходили на неубранные (брошенные под снегом) колхозные поля, срезали шапки подсолнечника, потом их шелушили, семечки сушили и мешками в тамбурах товарных вагонов привозили в Щучинск. Уже дома семечки жарились и продавались на пристанционном рынке. Этот «бизнес» был очень опасным, так как в то время за хищение колхозного имущества можно было «залететь» лет на десять с конфискацией всего добра, которое ты на тот момент имел. Но тогда основная масса населения не жила, а выживала, и поэтому люди старались всячески поддержать друг друга, в том числе и круговой порукой – «не стучать» на соседа.

Кроме коровы, у нас никакой живности пока еще не было. Что-либо купить в магазине у нас также было не на что, да к тому же и нечего – в стране на тот момент были еще даже перебои с хлебом. Самым «крутым» магазином в пристанционном районе был тогда магазин № 5 ОРСа НОД-1. Аббревиатура эта расшифровывалась так – Торговая точка (магазин) № 5 отдела рабочего снабжения начальника Курорт-Боровского отделения Карагандинской железной дороги. Почти до 60-х годов Курорт-Боровское отделение железной дороги было своего рода отдельным государством в городе. У него была своя социальная сфера – торговля (ОРС), медицина (больница и поликлиника), образование (детские сады, две средних и две начальных школы), культура (центральный клуб и несколько клубов по предприятиям). Так вот, этот «пятый», как его называли в просторечии, магазин был для того времени своего рода «супермаркетом». В нем было несколько специализированных отделов продажи. Мне на всю жизнь запомнились полки в этом магазине. Они были густо заставлены бутылками дорогого коньяка, банками с черной икрой и какими-то еще очень дорогими рыбными деликатесами, коробками с шоколадными конфетами, банками сгущенных сливок, коробками натурального кофе и какао, а также дорогими папиросами – «Казбек», «Дюбек», «Северная Пальмира». Говорили, что «Северную Пальмиру» курил сам Сталин. Под стеклом лежали сырокопченая колбаса, кажется, под названием «Столичная», копченая осетрина, красная рыба. Было выставлено и много других разных дорогих вкусностей. Но народ как-то равнодушно взирал на эти витрины и в очереди стоял в основном за растительным маслом, «полубелым» или ржаным хлебом, вареной и ливерной колбасой, дешевой селедкой и килькой пряного посола, камбалой, конфетами «Подушечки», повидлом и джемом, которые продавали в развес из больших десятилитровых металлических банок.

В то время самый вкусный хлеб в городе пекли в железнодорожной пекарне. Располагалась она немного в стороне от железнодорожной больницы, рядом с начальной школой – «Лягушкой». Основная масса свежеиспеченного хлеба распределялась по магазинам ОРСа, которые находились на территории железнодорожных предприятий. Остатки хлеба пускались в свободную продажу в основном через два магазина ОРСа – № 5 и № 3. В народе, как я уже говорил, они получили простые названия – «пятый» и «третий».

Хлеб из пекарни в магазины завозили не раньше двенадцати часов дня, и, как правило, его всем желающим не хватало. Давали его только по одной булке в одни руки. Мать часто рано утром отправляла меня в «третий» магазин, который находился недалеко от пекарни, стоять по полдня в очереди за хлебом.

«Застолбив» свое место в очереди, мы, с позволения взрослых очередников, занимались поблизости своими детскими забавами, в то же время зорко следя за ситуацией с подвозкой хлеба из пекарни в магазин, чтобы не пропустить свою очередь.

Неподалеку от магазина проходила железнодорожная линия, которая шла в сторону горы на щебеночные заводы. Вдоль линии была выкопана большая траншея, в которую сливалась битумная масса. Местными организациями битум использовался для гидроизоляции кровель и фундаментов, приготовления асфальта. Здесь же складировалась в больших круглых чушках твердая битумная смола. Камнем мы откалывали кусочки битума и использовали в качестве жвачки – жевательной резинки в сегодняшнем понимании. В жидкий битум иногда садились воробьи, в основном желторотые птенчики, и тут же попадали в своего рода трясину – лапки их вязли в битуме, взлететь они уже никак не могли и, естественно, погибали. Чтобы вызволить их из этого плена, мы из обрезков досок сооружали своего рода мостки, по которым самый смелый на коленках добирался до несчастной птицы и вытаскивал ее из битума. Птичка была ослабленной, поэтому мы долго и терпеливо приводили ее в чувство – обтирали от битума, поили изо рта водой, кормили крошками. Большой радостью для нас было, когда она взлетала.

На площадке перед магазином стояли высоченные тополя. Мы, мальчишки, чтобы каким-то образом скоротать время, устраивали состязания – кто выше заберется на дерево. Особенной лихостью считалось покачаться на ветке на самой большой высоте. Но однажды случилась беда. Один из мальчишек, кажется, он был то ли со Степной, то ли с Рабочей улицы – я уже сейчас не помню, залез на самую верхнюю ветку тополя, она обломилась под ним, и он упал вниз головой на землю с высоты примерно третьего этажа. Недалеко от магазина находилась железнодорожная больница, и взрослые мужчины почти бегом отнесли его туда. Но, несмотря на это, его не спасли – травма была смертельная. После этого случая нам строгонастрого было запрещено лазить там (у магазина) по деревьям, да и у нас большого желания уже не было.

Для приемки хлеба из пекарни магазин минут на пятнадцать закрывался. Вся собравшаяся толпа тут же начинала броуновское движение, но по направлению к дверям магазина. Хотя мы, детвора, и были более шустрыми, но первыми в магазине оказывались редко. Взрослые нас на входе сразу отсекали, а когда мы все же заходили в магазин, то нас вставляли в очередь согласно занятым местам.

Когда, наконец, долгожданный, еще горячий, хлеб оказывался у каждого из нас в руках, мы стремглав мчались домой. Но по дороге все-таки удержаться не могли, и матерям мы отдавали булки с обгрызенной с одной стороны корочкой.