Лишь в памяти своей приходим мы сюда. Хроники ХХ-го века. Книга вторая. Родительское гнездо

Но сложности с Михаилом не прекратились и после смены отцом работы. Когда он понял, что отец не собирается ехать с ним на Украину, тем более к его матери, то решил отправиться туда сам.

Первый раз он сбежал из дому не совсем удачно. Отец в это время был в отъезде, а мать тоже, вероятно, по работе не находилась в Жолымбете. После очередной стычки с Анной, Михаил, прихватив из дома какие были общие деньги, отрез ткани и новую обувь, сбежал. Через две недели какие-то акмолинские знакомые матери передали ей, что видели его. Он некоторое время болтался по Акмолинску (скорее всего, не мог уехать на Украину из-за отсутствия документов), потом заболел тифом и в настоящее время лежит в Акмолинске в больнице.

Мать, поручив детей соседям и бросив все дела, срочно выехала в Акмолинск. Михаил лежал в тифозном изоляторе областной больницы. Матери он поклялся, что раскаялся и больше подобных побегов совершать не будет. Пока он лежал в больнице, мать часто возила сама и передавала ему через знакомых передачи, потом, после завершения лечения, сама привезла его домой.

Поле этого отец устроил его на учебу стажером шофера. Проучился он недолго. Когда в очередной раз отец уехал в командировку, Михаил, опять же из-за Анны, разругался с матерью, даже оттаскал ее за волосы и сбежал из дома. В этот раз навсегда.

Кстати, на Украине с родной матерью у него отношения также не заладились. Через год после бегства из Жолымбета от него пришло письмо, в котором он просил прощения у отца с матерью за свое поведение и самовольный отъезд: «Понюхал я здесь (на Украине) паленого зайца. Теперь я понял – не та мать, что родила, а та, что вырастила». Дело в том, что мечтал он приехать к богатой одинокой любящей матери, а на поверку оказалось, что приехал он к бедной женщине, потерявшей в войну мужа и у которой на руках осталось четверо малолетних детей. К тому же, вероятно, и она хотела увидеть в Михаиле как старшем сыне опору семьи, который бы помог ей вырастить младших детей. Но эгоистичный Михаил так не считал – прежде всего, он требовал особого внимания к себе. В 1948 году его призвали на службу в Морфлот.

6

1 сентября 1946 года родился я.

Моему рождению предшествовало одно предсказание, о котором мне рассказывала сама мать. Самым тяжелым временем для нашей семьи были зима и весна 1942-го года. От отца долго не было писем. Каждый день на рудник приходили похоронки, практически исчезли из магазинов продукты, а тех продуктов, которые выдавались по продуктовым карточкам, хватало только, чтобы не умереть с голоду. Маленькие дети почти поголовно от недоедания болели рахитом. На душе было тяжко, в голову лезли всякие страшные мысли.

И вот в это время на окраине нашего поселка стали ставить землянки семьи выселенных с Кавказа балкарцев. По округе разнесся слух, что среди них есть одна старая бабушка, которая умеет предсказывать судьбу, и, к тому же, что было тогда очень редко у спецпереселенцев, довольно сносно может объясняться по-русски. Как говорится, не только в Болгарии Ванги родятся. Многие женщинысолдатки стали ходить к ней с надеждой, что та сможет предсказать, и только, что естественно, счастливую их судьбу и судьбу мужей-фронтовиков. Бабушка-балкарка, вероятно, была мудрой женщиной. Она всячески старалась успокоить приходивших к ней женщин – говорила им в основном то, что они хотели бы от нее услышать. Было ли что-то правдоподобное в ее предсказаниях или нет, людей, приходивших к ней узнать свою судьбу, волновало мало – они тешили себя надеждой.

Пошла к ней и моя мать. Бабушка очень долго расспрашивала про жизнь, включая детские годы, ее, отца, детей. А потом сказала:

– Ты, Мария, не терзай себя, успокойся. Я чувствую, что ты, твой муж и твои дети очень угодны Господу, и он вас не оставит. Все у тебя в жизни будет хорошо. Вернется с войны твой муж живой и невредимый. Детей ты своих сохранишь целыми и здоровыми. А после войны у тебя сразу родится мальчик. Мальчик будет добрым и умным. Выучится и большим человеком станет – директором будет работать. Мужик твой раньше тебя умрет, и свои последние годы ты с ним доживать будешь.

Здесь я ничего не сочинил, а только дословно воспроизвел слова своей матери, которые говорила она мне, без какой-либо литературной доработки. Многое угадала старая балкарка, но не все. После войны моя мать родила не одного, а двух мальчиков. И свои последние годы она доживала не со мной, а с семьей моего младшего брата Алексея в нашем старом доме.

Несмотря на смену работы, заработной платы отца на содержание семьи все равно не хватало. Мать решила попытать счастья в коммерции, или, как тогда называлось, в спекуляции. К этому ее постоянно подталкивала младшая сестра Анна.

Дело в том, что после войны был пик рождаемости. По сравнению с довоенным периодом уровень рождаемости был в 2–3 раза выше. Но детских товаров, особенно для новорожденных, в местных магазинах практически не было. Пошивом одежды для своих детей занималась каждая мать. На изготовление детской одежды шло все – старая одежда взрослых, трофейные вещи и ткани, привезенные фронтовиками, старое постельное белье. То есть все то, что можно было перешить. Даже в 1953 году, когда уже я пошел в школу, еще многие школьники ходили в школу в пальтишках, из солдатских шинелей, и в курточках, сшитых из отцовских гимнастерок. Такая одежда для нас была особым шиком – мы ее носили с большой гордостью.

Большой удачей считалась покупка нескольких метров сатина, ситца или байки, из которых можно было сшить пеленки для новорожденных, детские шаровары и толстовки, и даже сменную школьную одежду. Для этой цели каждая семья стремилась приобрести швейную машинку. Тогда вместо слов «купил» или «купила» чаще говорили «достал» или «достала», так как свободной продажи ткани в магазинах практически не было.

В то время основным производителем текстиля в послевоенной стране была Ивановская область. Предприимчивые молодые женщины, в основном солдатские вдовы или жены инвалидов, предпринимали туда челночные вояжи с целью закупки тканей, чтобы таким образом обеспечить хоть какой-то достаток своим полуголодным семьям. Как и где они умудрялись приобретать довольно крупные по тем меркам партии ткани (несколько рулонов), одному богу известно.

Данное ремесло было очень опасным. В стране была объявлена беспощадная война как крупной, так и мелкой спекуляции, поэтому всегда существовала опасность попасть под милицейскую облаву и получить реальный тюремный срок. Мало того, по поездным маршрутам в то время промышляло большое количество воровских бригад. В вагоне они втирались «челночницам» в доверие, опаивали их и втихую обирали. Попасть в такую историю было страшной бедой. Ведь деньги на закупку тканей, ввиду отсутствия собственных, занимались у соседей с расчетом их отдачи привозимым товаром. Поэтому привезенная ткань, как правило, в открытой продаже (на рынке) не продавалась – она разбиралась соседскими женщинами в день их приезда на дому.

Первая и последняя поездка матери за дешевыми хлопчатобумажными тканями состоялась зимой 1947 года в город Шуя Ивановской области. Город Шуя был одним из самых крупных производителей текстиля в Ивановской области. Поехала она туда с сестрой Анной и племянником Михаилом – сыном старшей сестры Полины. Я был тогда еще грудным ребенком, поэтому оставить меня дома было не на кого, и мать взяла меня с собой. В одной из церквей города Шуя меня окрестили. Моей крестными матерью и отцом стали, соответственно, Анна и Михаил.

Эта первая коммерческая поездка матери, большого барыша не принесла, но у нас в доме появилась ткань и мы – детвора, как тогда говорили, были «обшиты».

Мать очень намучилась со мной в поездке. Отец, оценив тяжесть такого мероприятия, сказал: «Хватит, жили и дальше проживем без коммерции». Тем более, работая заготовителем, он стал зарабатывать больше и, кроме того, у него появилась возможность покупать в ближайших селах и аулах продукты по более низким ценам. В доме появились сало, мясо, масло, мука, овощи.

Глава II

Майозек

1949–1952

1

В конце мая 1949 года наша семья опять переезжает на рудник Майозек. Дословно «Майозек» в переводе с казахского языка означает «Масляная балка», или «Масляная лощина». Наверное, в этой балке, или лощине, была очень жирная, то есть плодородная, земля. Есть еще один перевод – «пышная трава».

Причиной переезда нашей семьи на рудник Майозек послужили следующие обстоятельства. Первоначально родители предполагали переехать совершенно в другое место. Дело в том, что руководителя «Золотопродснаба» Баранова перевели на работу на новый рудник, который начали строить в Средней Азии под Ташкентом, и он в письмах стал уговаривать на переезд туда и некоторых, как он считал, наиболее квалифицированных работников, в том числе и моих родителей. Отец с матерью, поддавшись на его уговоры, распродали все свое имущество – домик, корову и т. п. – и готовились к отъезду.

Когда они уже были готовы на переезд, то есть, как говорится, «сидели на чемоданах», отец встретился со своим товарищем, который прожил всего полгода на этом руднике в Средней Азии и вернулся с семьей обратно. Узнав, что мой отец с семьей тоже собрался туда ехать, он сказал ему: «Я категорически тебе не советую этого делать, но если хочешь потерять семью, то езжай». Дело в том, что за эти полгода пребывания в Средней Азии все его дети очень тяжело переболели малярией, а один ребенок умер. И он, чтобы спасти остальных детей, вынужден был срочно уехать обратно.

После этого разговора отец сразу отменил свое решение по переезду в Среднюю Азию и был настроен остаться в Жолымбете. Но тут воспротивилась мать: «Ты можешь представить себе – с каким настроением я буду ходить мимо своего дома и смотреть, как кто-то там живет и доит мою корову». Она особенно тяжело переживала расставание с коровой, которая, по ее мнению, была основной спасительницей ее детей от голода и болезней в войну.

Кроме того, как мне кажется, на желание матери уехать из Жолымбета повлияли еще несколько обстоятельств. Это затянувшиеся неприятности с Михаилом и его бегство из дома, а также дополнительная нагрузка, которую она несла по содержанию малолетних детей своей младшей сестры Анны. Ее очень угнетала постоянная конфликтность Анны вначале с Михаилом, а потом и с отцом. Все это не создавало условий для спокойной жизни в Жолымбете. Я думаю, что мать просто устала от этих житейских дрязг, и ее душа требовала каких-то перемен. Отец тоже прекрасно понимал сложившуюся ситуацию, а изменить обстановку можно было только путем переезда на новое место жительства. Вот в таких условиях и было принято решение о переезде на рудник Майозек.

Почему был выбран именно Майозек? Во-первых, он находился относительно недалеко от Жолымбета (около 250 км), и поэтому переезд обещал быть не таким тяжелым. Во-вторых, они уже там жили до войны. В-третьих, рудник Майозек, как и рудник Жолымбет, входил в состав треста «Каззолото» и данный переезд можно было оформить как перевод по работе, в соответствии с чем нашей семье выделили транспорт на переезд и небольшие подъемные.

Все имущество уместилось в кузове грузовой машины ЗИС-5. У переднего борта был размещен ножками вверх стол, который еще до войны подарил им на свадьбу свояк отца Иван Грудачев, муж старшей сестры матери Натальи. Внутри стола были сложены постельные принадлежности и одежда. Рядом со столом были уложены несколько табуреток и ящики с посудой и прочим скарбом. Далее по ширине кузова были установлены три кадушки под воду. За ними разместили трех коров, купленных на вырученные от продажи дома и всего имущества деньги. Мать со мной разместилась в кабине. Отец, Алла и Толик – в кузове.

Дорог, в нашем сегодняшнем понимании, в то время в Северном Казахстане практически не было. Ехали проселочными дорогами – тропами, накатанными в основном телегами. Благо, что отец до этого работал заготовителем скота и довольно неплохо ориентировался в их географии.

Местность, через которую пришлось проезжать, довольно густо была заселена трудовыми поселками спецпереселенцев и лагерями НКВД. Одним из самых знаменитых в ту пору был лагерь под названием АЛЖИР (Акмолинский лагерь жен изменников Родины), который располагался в сорока километрах за Акмолинском по направлению к Кургальжино. Как правило, женщин, отсидевших свой срок и ожидавших разрешения на выезд, а также тех, которых переводили отбывать остатки срока на поселении, селили в малых селах и аулах, находящихся недалеко от лагеря.

В одной такой деревушке, подъехав к крайней землянке, решили попросить воды и спросить правильно ли едут. Отец постучал в дверь. Из землянки вышла женщина в накинутом на плечи каком-то непонятном тряпье и пригласила нас в дом. Зашла в дом вместе с родителями и Алла.

Землянка была очень маленькая. Из помещений в землянке была только одна комната в одно окошко. Выход на улицу был сразу из комнаты – сеней не было.

То, что поразило девочку, хотя она тоже жила в семье с минимальным достатком, так это идеальная чистота и звенящая пустота в доме. В чистой с выбеленными стенами и вымазанным глиной полом комнате стояли только стол, одна лавка и ведро с деревянным ковшиком. На небольшой печи, как сирота, одиноко стоял чугунок. Ни посуды, ни постельных принадлежностей, ни какой-либо одежды, нигде ничего не было видно.

Женщина занесла бидон только что надоенного или купленного молока и поставила его на стол. Разглядев Аллу, она налила в ковшик немного молока и произнесла: «Угощайтесь». Родители, глядя на убогость ее жилища, вежливо отказались и стали ее расспрашивать о дороге. Поняв, куда мы направляемся, она сказала: «Дорогу, как могу, вам объясню, но выйти показать не смогу – мне совершенно нечего надеть».

Подъезжали мы к Майозеку уже поздно ночью. Было очень темно. Шедшая вдоль небольшой речки дорога привела нас к плотине. Но, чтобы попасть в поселок, надо было её проехать. Машина выехала на плотину, и вдруг шофер резко затормозил. Кто спал или дремал, то сразу проснулся. Отец с водителем что-то рассматривали впереди. Оказалось, что в плотине после дождя образовалась промоина величиной в небольшой овраг. Только чудо спасло нас от катастрофы.

Пришлось долго искать объезд. Уже только на рассвете мы добрались до окраины старательской слободки, находящейся на расстоянии примерно трех километров от основного поселка рудника. На полянке выгрузили вещи и пустили скот пастись.

Через некоторое время местные жители стали со своих дворов выгонять скотину в табун. Увидели нас, стали расспрашивать – кто такие и откуда. Нашлись и знакомые, которые знали моих родителей еще по совместной жизни в Майозеке до войны, и те, кто раньше переехал из Жолымбета.

На первое время приютила нас в свой дом женщина по фамилии Поливанова, которая жила вместе со взрослой дочерью Дашей в маленьком домике (землянке) недалеко от того места, где мы разгрузились. В этом домике нам была выделена отдельная комната. Но прожили мы у них недолго, в основном из-за тесноты и из-за моей активной деятельности. Как говорила бабка Поливаниха: «Вин таке шустрый, таке шустрый, що аж кит (кот) с хаты сбежав».

Затем мы сняли комнату в другом доме. Хозяйка дома предоставила нам жилье на условиях, чтобы мы обслуживали их скот наравне со своим (наших три коровы и у них было две). Дело в том, что муж у нее был постоянно в командировках в Караганде, а она сама имела патент на индивидуальную трудовую деятельность – шила на дому платьишки, штанишки, рубашонки из дешевых тканей для местной детворы.

В выполняемые нами функции по обслуживанию хозяйского скота входили следующие действия – выгон коров в стадо на пастбище и встреча их обратно, дойка и перегонка молока на сепараторе, уборка навоза из хлева и другие сопутствующие работы по содержанию скота. Но так как наши родители уже взяли участок земли и сразу приступили к строительству своего дома, то есть землянки, то вся тяжесть этой работы легла на плечи одиннадцатилетней сестры Аллы и десятилетнего брата Толи. Большая ее часть, конечно, досталась, как девочке, Алле. Кроме того, необходимо было дополнительно присматривать еще и за малолетним сыном хозяйки дома, так как она часто отлучалась в Караганду покупать ткани.

Старательская слободка по населению была небольшая – не более 20–30 дворов. Рядом протекала небольшая речка, которую перегородили плотиной (земляной дамбой), и получился довольно внушительный пруд. В районе плотины пруд еще был, и довольно глубокий. Кроме того, в нем водились караси.

Участок земли, который нам дали под строительство дома, был на отшибе от основного поселения старательской слободки – по другую сторону плотины. Неудобство жизни на отшибе, в смысле постоянного общения с остальными жителями слободки, компенсировалось другим преимуществом – наличием рядом нетронутых никем выпасов для скота. Я думаю, что родители именно по данной причине предпочли этот участок для застройки. В дальнейшем, перед нашим отъездом в Щучинск, здесь уже стояли дома шести семей – наш, Латыповых, Коробко и Сероштановых. Фамилии двоих я не помню.

Сразу по приезде в Майозек отец пошел работать в старательскую артель шахтопроходчиком. Мать полностью занималась делами по хозяйству и строительству дома. В то время основным строительным материалом для возведения дома была земля. Отец вечерами накапывал из верхнего слоя почвы дерновые пласты. Мать их днем сушила – по несколько раз переворачивала.

В течение месяца были полностью подготовлены пласты на дом. Для фундамента использовался местный камень-плетняк, который наламывался на ближайших сопках. В то время практически невозможно было купить, или, как тогда говорили, достать цемента, так как в свободной продаже его просто не было. Поэтому камень в фундамент клался на глине, в лучшем случае на извести.

Когда стены дома-землянки были готовы, на них клались перекладины-матки, представляющие собой бревна – подтоварник или толстые жердины, которые отцу дали в старательской артели. Далее на матки часто – один к одному – клалась чаща – мелкие ошкуренные жердочки местного кустарника-карагача. Получался своего рода каркас потолочного перекрытия. Сверху этот каркас обмазывался толстым слоем глины с соломой. После того, когда этот слой обмазки хорошо высыхал, приступали к завершению устройства крыши. На готовое перекрытие засыпался толстый слой земли – не менее полуметра – и формировались скаты. Скаты для той зоны делались немного пологими, так что крыша напоминала собой приплюснутую шляпку гриба. Сверху уже сформированная крыша также обмазывалась толстым слоем глины с соломой и «шпаровалась», то есть производилась своего рода полировка поверхности. Раствор для «шпаровки» приготавливался в определенных пропорциях из глины, просеянного песка и конского навоза (для придания мягкости раствору). При такой конструкции с крыши летом хорошо стекала вода, а зимой сдувало снег.

Кстати, такой же раствор в основном применялся и для еженедельной промазки полов в землянках. Доски тоже были в большом дефиците, поэтому в то время редко у кого были деревянные полы. Но справедливости ради надо сказать, что земляные мазаные полы в таких землянках для утепления, как и в казахских юртах, застилались еще или кошмой, или толстыми домоткаными половиками, хотя это не спасало малолетних детей от хронических простудных заболеваний. В то время туберкулез был одной из основных заболеваний среди казахского населения.

Такой дом, как правило, состоял из следующих помещений – холодные сени, кухня-столовая и чистая комната (горница). Между кухней и горницей возводилось основное отопительное сооружение внутри дома – печь. Печь включала в себя плиту, на которой готовилась пища, и русскую печь, состоящую из топки – сводчатого сооружения с подом для выпечки хлеба и полатей, которые располагались над топкой. Из плиты и из русской печи дымовые выходы встраивались в стену обогрева, которая представляла собой систему вертикальных дымоходов в форме лабиринта. Кроме основной функции – большого отопительного прибора – стена обогрева выполняла еще и роль перегородки между комнатами.

2

С самого начала строительства семья практически жила на стройке – в шалаше. Чтобы как-то защитить себя от дождя на каркас шалаша были настелены куски толи, старые брезентовые плащи и клеенки.

В послевоенные годы по всей стране люди вдоволь не ели. Не был исключением и Казахстан. То, что наши родители все вырученные за продажу дома в Жолымбете деньги вложили в покупку трех коров, было гарантией того, что на новом месте мы не будем голодать. В то время корова рассматривалась как основная кормилица семьи.

Сразу по устройстве отца на работу нам выделили в подсобном хозяйстве рудника незанятый распаханный участок земли. Соседи, кто сколько смог, помогли семенным картофелем. Уже с середины лета мы стали на этом участке помаленьку выкапывать молодую картошку. Кроме того, осенью мать нанялась в подхоз рудника копать картошку на условии – из десяти ведер собранного картофеля одно ее. Заработала она тогда сорок ведер картошки. По весу в среднее ведро входит десять килограммов картошки, так что, выходит, она одна накопала четыре тонны.

В первый год жизни в Майозеке в нашем рационе питания особых разносолов не было. Основной пищей летом были молочные продукты (молоко, сметана, сбитое в деревянной маслобойке масло, домашний сыр), а также молодая картошка, степные грибы (шампиньоны, белянки), пойманная в местном пруду рыба (караси). Чуть позже, когда обзавелись курами, появились яйца.

Главным специалистом по ловле на плотине карасей была Алла. Она ставила в камышах небольшую сетку, а потом по этим камышам бегала – гоняла карасей. Улов был небольшой – один-два десятка, но на ужин семье хватало.

Мяса практически до морозов не ели, в редкие дни для борща могли зарубить старую курицу. Мясо и сало появлялись только в начале зимы – забивали собственную скотину (свиней, овец, крупный рогатый скот).

Раз в месяц (а может быть и чаще, скорее всего, раз в неделю) к нам приезжал сборщик натурального налога – сливочного масла. Налогом была обложена каждая имеющаяся на подворье корова. Поэтому сливочное масло мы ели довольно редко, но зато постоянно пили пахту – отходы от сбивания сметаны на масло. Кстати, мне пахта очень нравилась – она очень хорошо утоляла жажду.

На руднике не было своей пекарни, хлеб в единственный магазин рудника привозили из поселка Токаревка. В старательской слободке не было и магазина. Для того, чтобы печь свой хлеб, мать сама (вот что значит дочь мастерового) сложила на дворе будущего дома русскую печь. Мука в продаже была только ржаная. Мать пекла так называемый «паклеванный» (на закваске) хлеб и шаньги. Как вспоминала моя старшая сестра Алла – вкуснее горячего хлеба и шаньг с молодой картошкой и со сметаной она ничего в детстве не ела.

Как только построили стены дома, сделали из жердей карагача каркас крыши и засыпали ее землей, то сразу перешли жить из шалаша в недостроенный дом. К осенним холодам строительство дома было завершено практически полностью – обмазаны изнутри и снаружи стены, обмазан потолок, сделан глиняный пол, сложена русская печь, установлены двери и застеклены окна.

Относительно недалеко от дома родители взяли довольно большой участок для покоса. Косили родители траву вручную. Сена накосили не только для своего скота, но и часть сена смогли продать в Караганду. На вырученные деньги были куплены одежда и другие необходимые домашние вещи.

Не отставали от родителей и дети. Ухаживали не только за своим, но и за соседским скотом, доили коров, сепарировали и свое, и соседское молоко. Заработали к осени полуторагодовалого бычка.

В первый год нашей жизни в Майозеке для моей старшей сестры Аллы возникла проблема с учебой. Дело в том, что в 1949 году в Майозеке была только начальная (четырехклассная) школа. Толя пошел в четвертый класс, а Алле, чтобы учиться в пятом классе, надо было ездить в школу за 16 километров от Майозека на станцию Нуринская.

Никого из родственников или знакомых на станции Нуринской у родителей не было. Аллу пришлось устроить жить на квартиру у совершенно чужих людей. Условия за ее проживание, поставленные хозяевами квартиры, были довольно кабальными. Она отучилась там всего одну четверть – проблемы с деньгами и продуктами, которые надо было отдавать хозяевам за проживание, заставили родителей забрать ее домой. Отец объяснил это коротко: «Не переросла. Пусть сидит дома. Успеем выучить».

Правда, моей сестре повезло в другом. На рудник приехал из Москвы новый директор (кажется, его фамилия была Кириллов) с семьей. Семья была очень интеллигентная – они привезли с собой довольно богатую детскую библиотеку. Алла сдружилась с их дочерью Нонной и была допущена к пользованию книгами. Как она вспоминает – она их не читала – она их просто «глотала».

В следующем, 1950, году на руднике была открыта семилетняя школа и проблема с учебой для моих старших сестры и брата была решена.