Голоса улетевших журавлей

Грабченко было положено ещё два часа принимать посетителей. Но следует ли удовлетворять просьбы «врагов народа»? Обождут до следующего приёма через пятнадцать дней. Начальству он объяснил свой уход «по семейным обстоятельствам».

Шёл Грабченко с Виолетой по улице Ленина медленно. Красовская вела себя непринуждённо, игриво. За шутками и приятными разговорами молодые люди не заметили, как оказались у большого четырёхэтажного дома, в котором проживали сотрудники органов НКВД. Вошли в парадную дверь, поднялись на третий этаж и переступили порог квартиры Грабченко.

Комнаты квартиры сохранили лепку и роспись потолков давно ушедшего времени в мавританском стиле. Обе комнаты были со вкусом обставлены дорогой мебелью. Одно пианино, купленное ранней весной для шестилетней дочери, стояло как чужое и своей чернотой портило всю гамму композиции.

Расшаркиваясь перед будущей любовницей, хозяин квартиры показывал любимые вещи и недовольно сокрушался на чёрный цвет пианино. Точно художникам и мастерам неизвестно, что чёрных стен не бывает. Ведь можно же было пианино оформить под цвет красного дерева.

– Представляешь, – палач убеждал Виолету, – какая была бы гармония! – Он окинул взглядом стены, потолок и мебель. – А так точно болячка на здоровом теле сидит…

Виолета завидовала молча. Ведь она жила с мужем в одной маленькой комнатушке, не имевшей мебели.

В те минуты Грабченко действительно воспринимал диссонанс тонов стен мебели с пианино. Оказывается, ему тоже были не чужды красивые и гармонично изготовленные вещи. Он был тоже лишён безвкусицы и как все нормальные люди наделён эстетико-художественным восприятием, там в своей квартире, а на службе… История сохранила потомкам поведение императора-самодержца Всея Руси Павла I. Он мог опуститься на колена над клумбой и часами оплакивать сломанный ветром цветочек, но, вернувшись в казарму, мог приказать насмерть запороть солдата.

Вся квартира, как и сам её хозяин, Виолете нравилась. Ей некуда было торопиться. От безделия она изнывала больше, чем от тяжёлого труда. Мужа она успела изрядно позабыть. Ситуация, в которой она оказалась, была и желанной и необходимой. Она поступала так и делала всё, что хотел, и как нравилось хозяину.

Утром Грабченко шёл в управление, а Виолета в городок начальствующего состава полка, где проживали Красовские более двух лет.

Владимир Красовский был начальником связи зенитного полка. Это был умный, энергичный, трудолюбивый и преданный своему делу командир. Он был грамотнее любого из своих сверстников. Вырос в Киеве в интеллигентной семье. Окончил среднюю школу с отличием и с отличием окончил Киевское училище связи. Причиной демобилизации и ареста оказалось дело, не стоившее выеденного яйца, после ареста его родной сестры в Киеве. Спустя неделю арестовали и его.

Владимир Красовский родился в семье служащих. Сам он почитался учащимся. Как умный человек он понимал, что его служебное благополучие, его предстоящая карьера зависит не столько от его знаний и умений, сколько от принадлежности к партии. Будучи на последнем курсе обучения, он несколько раз подавал заявление о приёме его в партию, но приём служащих и учащихся всегда ограничивался. Тогда он уговорил сестру сделать ему партийные документы (она тогда работала в одном из киевских райкомов). Она с помощью своих подруг сделала всё – Владимир Красовский приехал в полк на должность командира взвода связи членом партии.

Два раза в месяц по четвергам с разрешения НКВД тюремная администрация разрешала передачи и свидания с осуждёнными. Подследственным передачи и свидания запрещались.

Стоял сухой, изнуряющий духотой день. Перед железными воротами тюрьмы на улице Восставших собралось свыше тысячи человек, преимущественно женщин и детей. Большинство пришли с передачами. Пришли и те, кому разрешили свидания перед этапом на восток. Было не мало и таких, которые не знали, куда исчез арестованный. Но всего больше было таких, кто не знал, что ему делать, как поступить, где найти утешение своему горю.

Арестованные отцы и сыновья объявлялись врагами народа. Неприязнь и даже месть распространялись и на матерей, родивших выродков, на жён, пригревших врагов, на детей вражьих выродков.

Трудно сказать, чего было больше – боязни самих врагов или соприкосновения с ними и их родственниками. Одно оставалось неоспоримым: соседи, знакомые, дальние родственники шарахались от врагов и предавали их анафеме.

В конце 1937 года в одном из своих выступлений Сталин скажет: «Дети не отвечают за отца, братья – за братьев». Это несколько смягчило участь подвергнутых подозрениями. Однако и после этого родственники репрессированных не чувствовали себя спокойно и полноправно.

В тот четверг передач и свиданий с томившимися узниками в тюрьме житель северной стороны Севастополя, рабочий Морского завода Акулов тоже пришёл к тюремным воротам. Он был членом партии с 1912 года. Дважды отбывал царскую ссылку. Акулов сел на скамью у дома, стоявшего против тюрьмы, начал наблюдать поведение собравшихся просителей.

Спустя несколько лет он следующими словами охарактеризует поведение просителей и поведение тюремщиков, от которых зависела их судьба: «Всё было так же, как и при царизме: тот же плач, те же страдания, такие же лишения, но муки удвоены и в несколько раз усилена жестокость и ненависть к попавшему в беду человеку. Раньше тюремные надзиратели так грубо и бездушно не относились и не обращались с близкими и родственниками заключённых».

Несколько в стороне от собравшихся Акулов заметил лет семидесяти старуху – она стояла согнувшись. Её длинные жилистые руки лежали: правая на плече внука лет одиннадцати, левая на голове внучки лет восьми. По внешнему виду детей чувствовалось, что они давно досыта не наедаются. По виду старухи, особенно по её измученному горем лицу, спрятавшимся глубоко в орбитах глазах видно было, что она тоже голодает. Рабочий Морского завода Акулов подошёл к старухе:

– Здравствуй, мать!

– Здравствуй, добрый человек, – ответила потерянным голосом женщина.

– Не бойся меня и не стесняйся. Расскажи, что тебя сюда привело?

– Сына, отца этих детей арестовали.

– Папа служил минёром на крейсере «Червона Украина», – виновато пояснил мальчик и опустил глаза в пыльную дорогу. Чувствовалось, что ему уже сколько раз приходилось испытывать неловкость за своего отца, которого называли врагом народа.

– У меня уже нет денег, не на что купить хлебушка детям. Не знаю, что делать, – жаловалась старуха, не выходя из глубокой задумчивости. – Была в штабе флота – не стали со мной разговаривать. Ходили на пароход – не пустили, прогнали. Ходила в КВД – сказали «ваш сын – враг народа», и если я не уйду, то и меня посадят. Ехать в деревню не на что, да там и некому нас ждать. Хоть ложись и помирай.

– Где их мать? – показывая на детей, спросил рабочий.

– Мать их нашла себе молодого мужа – он получает зарплаты больше, – и уже второй год как уехала, позабыла куда. Вася, куда?

– В Кронштадт, – ответил мальчик.

– Отец детей не отдал, и вызвал меня с деревни. С ними я и хотела дожить свой век. И вот такое горе. Я не верю, что мой сын – враг. Он был человеком, любящим людей. Такие люди не могут стать врагами народа.

Акулов вытащил из бумажника 10 рублей и сунул старухе в руку.

– Возьми, мать, накормишь их, – сказал он и показал кивком головы на детей.

Дети смотрели кротко, девочка начала плакать.

Кадровый рабочий-революционер решил больше не наблюдать человеческие страдания, вызванные неумными и жестокими людьми. Медленно пошёл под гору.

Через несколько минут он обернулся: от железных ворот уходили последние просители и искатели помощи своему горю, а старуха всё ещё стояла в прежней позе, покорно стояли рядом с ней и её внуки.

Они смотрели с надеждой на железные ворота, позабыв, что за воротами никогда не служили гуманные и великодушные. Тюремные служащие всегда были способны приносить народу только обиды и страдания.

СМЕРТЬ МАТЕРИ

Евдокия Химич с сыном Николаем приехала в родное село в полдень. Было воскресенье. Свободные колхозники, а также и те, кто освободил себя сам от полевых работ, собрались отправить в последний путь своего товарища. Ульяна Васильевна только три дня и не выходила на работу. В четверг и пятницу она не могла подняться, а в субботу на рассвете отдала свою душу потустороннему миру.

Как и принято в подобных случаях, разговаривали тихо, многие прослезились. Все заботились о точном выполнении соблюдаемых народом обычаев.

Ефим Лазаревич сидел в углу комнаты, опёршись на посох, ни с кем не разговаривал. Предался личным воспоминаниям и переживаниям. Нужно было выносить гроб с покойницей, но некому было, а путь лежал длинный – более километра. Разгар уборочной поры, да и мужиков то в деревне осталось мало.

Неожиданно прибежал председатель колхоза имени Тараса. Дуся думала, что вот он сейчас выразит свою скорбь по поводу утраты честного труженика, распорядится и за счёт хозяйства на марлю отпустит. Закрыть лицо покойницы нечем было. Но оказалось другое.

– Почему собрались? Хлеб нужно убирать, – закричал он.

– Как почему? – возмутилась соседка и подошла к председателю вплотную, чтоб вразумить бестактного человека. Однако вынуждена была на шаг отступить: уж так неприятно несло от него самогонным перегаром – в субботу он весь вечер пил с активом. Председатель со своей опорой славили высокий урожай озимого поля. Подошли ещё женщины. Начали уговаривать человека недалёкого, грубого и невежественного.

Председатель – ещё молодой человек – был воспитан жестоким и грубым. Своей опорой избрал лентяев и пьяниц. Вооружил их не орудиями труда, а ручками и карандашами. Они исправно командовали женщинами, исполнявшими и за себя, и за активистов.

Колхоз существовал семь лет. За это время сменилось шесть председателей.

Когда председатель выругался по адресу многих, а одну из женщин взял за руку, вытолкнул из хаты и потребовал немедленно отправиться в поле, Ефим Лазаревич, точно пробудившись от глубокого сна, высказался по-своему, как позволила ему его грамотность, и как он мог оценить происходящее вокруг.

– Мой отец-покойник, – начал рассказывать Ефим Лазаревич. – Говорил, что на барщину только до 1861 года колом и загоняли. После отмены крепостного права низко кланялись и просили приходить работать. Обещали и платили, пусть мало, но платили. А после работы людей кормили борщом со свининою и кренделями со сладким квасом.

Сказанное присутствовавшие выслушали внимательно, но сказать что-либо председателю побоялись.

Подростки принесли похоронные носилки. Они отличались от обычных тем, что стояли на четырёх ножках, отчего гроб, поставленный на них, возвышался на метр от земли. Концы носилок были удлинены и удобно ложились на плечи несущих.

Сколько существовала Весёлая Тарасовка, столько покойников носили мужчины. В то воскресенье Ульяна Васильевна отправилась в последний путь на плечах своих подруг.

Когда процессия тронулась, за гробом пошли дети покойницы и её близкие, с кем она делила тяжёлый труд, постоянные невзгоды, не зная спокойствия и радости.

К счастью, которое ей расхваливал Ефим Лазаревич, во что она поверила, почему стремилась в те края, она добиралась трое суток. Уходила от несбывшегося счастья на плечах таких же несчастных, как и сама, когда ей не исполнилось ещё и сорока шести лет.

Ефим Лазаревич на кладбище не пошёл. Да он вряд ли бы дошёл: он был худой, с трудом таскал не двигавшуюся ногу.

Похороны закончились. Поминальный ритуал тоже. Хата опустела. Ефим Лазаревич попросил младшую дочь бежать к дальнему соседу, где остановился переселенец из Полтавской области, и сообщить, что он готов продать хозяйство за две тысячи рублей. Сам принялся чинить тележку, сделанную им раньше из колёс и буккера, который хулиганы по указанию гостей разбили ещё в 1930 году, но колёса он предусмотрительно сохранил.

Через два дня Ефим Лазаревич взвалил домашний скарб из тряпок и кухонной утвари на тележку и вместе с детьми отправился обратно, но уже в Ворошиловград. Там работали его дети.

В поисках счастья на пути в Весёлую Тарасовку он сам тащил на своих плечах два тяжёлых узла и помогал Уляше. Убегая от счастья, он не мог даже идти, требовалась посторонняя помощь.

Он всегда говорил, что ему в жизни везло. Вот и в тогда – к утру на следующий день он добрался до города на одной ноге, разве не позавидуешь?

На третий день жизни на окраине города в шалаше один рабочий с патронного завода, рядом с которым работал Ефим Лазаревич, «подарил» ему половину своего участка. За «подарок» Ефим Лазаревич отдал ему половину своих денег, обещая никому об этом не говорить. На оставшиеся деньги купил подтоварника и горбылей, чтобы накрыть от дождя землянку.

В те времена заработная плата квалифицированного рабочего составляла 600-700 рублей в месяц.

– Конечно, хата и сад стоили в десять раз дороже. Один колодец стоил более тысячи рублей, – виновато объяснял Ефим Лазаревич. – Что поделаешь, никто не желает ехать в деревню.

Да, так было. В города убегали все, кто способен был найти лазейку и обойти правила, установленные властями. Убегали из сёл, не оглядываясь. Для многих это было единственным спасением от преследования и каторжного труда. Молодёжь устраивалась по метрическим свидетельствам. Старикам было хуже: они не имели документов и были вынуждены коротать свой век как осуждённые, как крепостные до конца своих дней.

До заморозков Ефим Лазаревич с детьми выкопали землянку и утеплили её. Завезли пять тонн угля. В городе оказалось проще и дешевле купить топливо, чем в деревне. Отрыли траншею под фундамент будущего дома.

Выросшие дети шесть дней в неделю работали на заводах. После работы впрягались в тележку и ехали за три километра в каменоломни. Ломами и кирками отламывали куски известняка и везли на участок. На километр ближе копали глину и везли на той же тележке. Из глины и соломы приготовляли раствор. Так через три года было построено второе жилище, сырое и неблагоустроенное, но укрывавшее от непогоды и зимней стужи.

Евдокия Химич два дня слонялась без дела. Затем согласилась с матерью ходить на полевые работы.

Седьмой год здравствовала «Сельскохозяйственная артель имени Тараса». Урожаи повысились, но не достигали передовых единоличных хозяйств. Обрабатывались все пахотные земли, однако собранного урожая с трудом хватало расплатиться с государством за кредиты и по обязательным поставкам. Расплачиваться с МТС (машинно-транспортная станция) за аренду техники, как правило, урожая не хватало. Многие жили за счёт членов семьи, работавших на производстве, и урожая с приусадебного участка. Приусадебные участки у всех колхозников были большие. Люди научились ценить землю – с огородов собирали хорошие урожаи. Было трудно – день требовалось отработать в колхозе или на производстве, затем до поздней ночи работать на своём огороде. Но голодавших уже не было.

До коллективизации единоличных хозяйств Тарасовка, состоявшая из восьмидесяти дворов, имела около трёхсот человек трудоспособных. По переписи 1928 года молочных коров было 144, лошадей – 210. Восемьдесят процентов хозяйств были полностью обеспечены всем сельскохозяйственным инвентарём. В «Колхозе имени Тараса» осталось 46 лошадей и 52 коровы, 1 трактор и пятидесятипроцентное обеспечение сельскохозяйственными машинами.

В единоличных хозяйствах использовались все уголки дороги и межи. Взрослые и дети по вечерам, ползая на четвереньках, руками рвали траву и подкармливали дойных коров. Для крупного коллективного хозяйства подобная практика неприемлема – нужно выращивать сеяные травы, нужно повышать урожай фуражных культур. Но как, чем и кто мог повысить урожай при отсутствии техники и работников?

Нечем и некому было работать. Косарки, которые были в начале 30-х годов разбиты, промышленность уже строила, но колхозам их не продавали. Заставляли колхозников арендовать в машинно-тракторных станциях. Да и стоил сельскохозяйственный инвентарь так дорого, что слабые колхозы не могли его покупать. Руководителями непрерывно велась агитация за использование техники в МТС. Но их труд стоил так дорого, а работали они так плохо, что колхозники вынуждены были отказываться от услуг МТС, к тому же, за аренду техники следовало платить только хлебом. Стоимость зерна исчислялась по твёрдым целям, оплата за работу МТС исчислялась по коммерческим ценам. МТС обслуживались рабочими, их материально не позволялось обижать, драть три шкуры с колхозников уже вошло в привычку.

Во многих колхозах колхозники вынуждены были пахать и сеять мотыгой и убирать урожай косой. Для Весёлой Тарасовки подобный технический прогресс означал возвращение назад на 50-100 лет.

В те годы Весёлая Тарасовка представляла собой заброшенный угол: некогда беленькие хаты стояли ободранные, давно сожжены заборы, разрушались надворные постройки, не в каждом дворе ходили куры, даже собачьего лая не было слышно. С наступлением сумерек деревня погружалась в дремучее безмолвие.

Одни огороды благоухали, были ухоженными. От частого полива и культивации стояли зелёными и быстро росли, вознаграждая за труд хорошим урожаем. Для большинства крестьян это была единственная надежда, так как в колхозах по-прежнему нечего было выдавать за трудодни.

Правители поняли значение огородов для крестьян по-своему и, вероятно, чтобы заставить колхозников больше работать, в колхозе ввели ограничения. Начали облагать поросёнка, птицу, каждую штуку вишнёвого дерева непомерными налогами. В два раза уменьшили размеры приусадебных участков. Крестьяне вынуждены были рубить плодовые деревья и навсегда отказываться от деревни.

И всё же жизнь очень медленно улучшалась – голодающих уже не было, люди научились приспосабливаться к создаваемым условиям. Но поругание, грубость властей оставались. Ведь насилие, посеянное сверху, никогда не исчезает, только с уходом в могилу обиженных, забывается.

К третьему воскресенью пребывания Евдокии Химич на родине «Колхоз имени Тараса» закончил уборку зерновых. Гостья и родители получили первый выходной день.

Последние дни Евдокия заметно волновалась: с момента отъезда её из Севастополя она не получила ни одного письма. Точно после трагической ссоры Николай решил отмалчиваться. Что-то произошло, думала она. Только вспоминая напутствия мужа, она несколько успокаивалась. При её отъезде он говорил:

– Не торопись с возвращением. Помоги старикам. За меня не беспокойся – я привык ко всяким невзгодам, и одиночество достойно переживу.

Незадолго до заката в родительский дом пришёл старший брат Дуси Иван. Он поступил в железнодорожные мастерские семнадцатилетним, и уже считался кадровым рабочим. Работал в Родаково, там же и жил. В июле получил отпуск. Десять дней гостил в Москве. Навестил родителей, имея массу новостей.

В пяти шагах от входа в хату сохранились четыре роскошных вишни. Под их кроны каждое лето ставили обеденный стол. В тот год был редкий урожай вишен. Уже налившиеся соком, крупные чёрные ягоды наклонили ветви. Чтобы не сломать их, стол вытащили из-под ветвей и поставили у стены хаты.

Вся семья сидела вокруг стола, одновременно и обедала, и ужинала. Весь день без отдыха ушёл на обработку личного огорода.

По установившимся обычаям издревле в украинских семьях разговор за столом начинал старший. Главу семьи никто не перебивал и послушно исполнял его волю. Говорить было о чём – жизнь люди коротали особенную.

– Ну, что видел, что слышал? – спросил отец старшего сына, с любопытством ожидая рассказа продолжительного и интересного.

– В Москве люди живут как в другом государстве, – начал свой рассказ Иван. Все внимательно слушали, задумываясь. – Если и попадались на глаза оборванные и измождённые люди, так это были приезжие, провинциалы. А москвичи живут сытно, вольготно и в своё удовольствие.

– Говорят, идут массовые аресты, это правда? – спросил отец.

– Да, это правда, – ответил Иван и принялся перечислять десятки людей, которых он знал в Родаково и которых уже давно арестовали и запрятали в тюрьмы. В гнетущем молчании Иван продолжал. – Слышал, что и в Москве многих арестовали, преимущественно военных командиров. В вагоне ехал красноармеец. Он тихо, чтобы никто не слышал, рассказывал мне, что в их полку арестовывали всех командиров. Остался один политрук роты.

Дуся сидела и слушала недоверчиво, но по восторженному её лицу можно было улавливать волнение и тревогу. Иван продолжал:

– Был на физкультурном параде. После прохождения колонн физкультурников и показа ими упражнения, началась демонстрация. Я пристроился к какой-то колонне и чудом прошёл через Красную площадь. Шёл во втором ряду от Мавзолея Ленина, видел наших вождей. Сильнее всех блестела голова у Кагановича – этакая здоровая, как алюминиевый котёл. Все выглядели на трибунах гладкими, выхоленными, не то что наши колхозники. Только Михаил Иванович и был похож на находившихся в колоннах.

– Чем прославился в революции Каганович? – с любопытством спросила мать.

– Ничем, – твёрдо ответил Иван. – Он в ней и не участвовал. Говорят – все наши руководители, потеряв чувство личного достоинства, угодничают и холуйствуют перед Сталиным. Сталин обожает подхалимаж: выдвигает на руководящие должности тех, кто перед ним выслуживается. Он им выдаёт кормления, а они ему создают угодное и надёжное окружение. Так выдвинулся Каганович и все ему подобные.

Иван говорил с убеждением. Он оперировал словами не своего ума, а передавал то, что слышал от людей близких к руководству.

– А Молотов, кажется, не такой как все, – заметила Евдокия.

Мать присоединилась к дочери.

– Молотов такой же, как и все сталинские соколы. Тем же угодничеством выдвинулся, пляшет под ту же дудку, подстраиваясь под Сталина, – утверждал Иван.

Когда он приравнял Молотова и Кагановича, отец тоже возразил. Он Молотова поставил рядом с Калининым, к тому же, считал его более образованным.

Мнения разошлись. Начали говорить все, перебивая друг друга, и замолчали, когда самый молодой колхозник, шестнадцатилетний Леонид вмешался в разговор. Он с опасением заметил:

– Не было бы войны. Без командиров враг может голыми руками захватить страну.

– Да, время тревожное, – согласился отец и решил поведать свои мысли. – Говорят, совремённые аресты – цветочки. Сталин ещё покажет себя.

– Так сколько же можно ещё убивать людей? – возмутилась мать. – Ведь уже миллионы убили!

В разговор снова вступил самый молодой колхозник. Его волновали вопросы обороны страны.

– Я думаю, из тех командиров, которых арестовывают и потом освобождают из тюрем, уже не может быть хороших и преданных вояк.

– Конечно, – присоединился старший брат Иван. – После незаслуженной обиды человеку трудно себя заставить идти в бой и защищать обидчиков.

С их мнением согласились все, кроме отца. Он долго молчал, задумываясь. Когда все наговорились, он смело возразил и принялся настойчиво переубеждать.

– Я участник империалистической войны. Ходил в атаку. Вы думаете, я слушал унтер-офицера и шёл в бой за Николая II? Нет! Я шёл и сражался за Родину… Плохо и обидно слушаться дурака – председателя артели, но ещё хуже и обиднее будет слушаться завоевателя. Завоеватель станет и паразитом, и палачом над нами. Честные люди будут защищать Родину и позабудут об обиде.

– Тише говори! Кто-нибудь подслушает – завтра же придут и заберут, – тревожно поглядывая по сторонам, предупреждала мать.

– Плевал я на всех агентов и доносчиков…

Но тотчас все почувствовали, как он понизил голос и стал говорить почти шёпотом.

– Кагановичи и Молотовы приходят и уходят, – продолжал отец, – причём теперешние вожди уйдут с позором, а Родина останется. Родина – это мы, наши земли, наши вишни. – Он сделал небольшую паузу, посмотрел вокруг, вероятно, чтобы узнать, нет ли непрошеных гостей. Убедившись в спокойствии вокруг, продолжил внушения, так необходимые молодёжи. – Все честные люди будут воевать, если враг нападёт на нас. Пойдём воевать и мы, правда? – обратился глава семьи к старшему сыну Ивану.

Перебивая всех, начал Леонид:

– Меня обещал председатель колхоза побить за то, что я не могу удержать половник и много подрезаю кукурузных корней. Я ему и говорю: возьми чапыги попробуй, когда земля пересохла и лемёха выворачивает огромные глыбы. Разве удержишь? Не буду. Я ему штык под зад подставлю.

– Глуп ты, Лёня, – сказал отец добродушно и глубоко вздохнул. Неожиданно он что-то почувствовал, привстав со стула. В медленно сгущавшихся сумерках он кого-то заметил. Он не ошибся. По тропе, идущей через сад и огород, кто-то показался. Отец предупреждающе спросил:

– Никак кто-то идёт?

Вскоре оказалось – к дому приближался председатель колхоза. За ним шла односельчанка – заведующая молочно-товарной фермой. Все дружно встали. Мать принялась убирать со стола.

Время текло независимо. Знойный день уступал приятной вечерней прохладе. Воздух застыл. Во дворе некому было нарушить безмятежную тишину. Только кобылки и сверчки начинали брачные переговоры. Да люди, готовясь ко сну, ещё суетились.