Голоса улетевших журавлей

Ковалев Алексей

Голоса улетевших журавлей

                                    *****

Рабочий день личного состава 78 батареи 9 июня 1937 года начался по распорядку. В отличие от прошлых дней поведение военнослужащих было необычным: краснофлотцы вели себя настороженно, между собою разговаривали тихо, команды и приказания исполняли быстро и виновато.

С тех пор, как их командира увели из Северного укрепления, и он навсегда ушёл из казармы, прошло свыше часа. Времени оказалось достаточно, чтобы все узнали о его аресте, поведении арестованного и тех, кто арестовывал. И если тайком спрашивали друг у друга, то только о том, за что арестовали. Естественно, подавляющая масса военнослужащих верила так же, как и сам Химич, когда услышал о первых арестах. «Раз арестовали, значит, что-то было. Ни за что, ни про что не арестуют».

В восемь утра на батарею пожаловал политрук 2 батареи Велигура. Он получил инструктаж от комиссара третьего дивизиона КУРа провести политинформацию на 78 батарее. Разъяснить личному составу батареи справедливость ареста их командира, мобилизовать внимание рядовых и командира на повышение бдительности.

На политическую информацию команда собралась полностью. Пришли все: строевые и хозяйственники. Краснофлотцы с затаённым дыханием жаждали услышать правду.

Велигура был высокого роста, сутуловат не от рождения, видимо, в детстве приходилось много носить тяжестей. С надменным взглядом он нарочито медленно уже который раз оглядывал лица присутствовавших. Наконец, он поднял глаза, повернулся и посмотрел на сидевшего старшего политрука Малюка и громким голосом начал речь.

– Товарищи! Партия нас учит быть бдительными! В стране врагов становится меньше, но их сопротивление, их козни нашему благородному делу возрастают. Классовая борьба обостряется, превращается в настоящую войну против нас. Враги объявили битву не на жизнь, а на смерть – это должен каждый из вас понять и не забывать! Но прошу вас работать спокойно. Партия в лице своих испытанных органов НКВД раздавит смердящую мразь. Мы сильны. Мы уверены в победе, потому что согреты ласковыми лучами сталинского гения. Под мудрым руководством нашего друга, нашего вождя, нашего учителя и нашего отца Иосифа Виссарионовича Сталина никакая нечисть не остановит нашего движения вперёд. Мы сломаем все преграды, поставленные врагами народа на нашем пути. Сталинской рукой уберём всех троцкистов и бухаринцев, правых и левых оппортунистов во имя строительства коммунизма, во имя счастливой жизни нашего народа, – сделав короткую паузу и снова сверля каждого своими кошачьими глазами, политрук Велигура продолжал. – Горько и печально констатировать, но от правды не уйти…

Неожиданно он понизил голос, как поступают на траурных митингах, склонил на бок голову, ещё раз посмотрел на большинство краснофлотцев, о чём-то шёпотом поговорил с политруком Малюком, энергично выправился и, повышая голос, точно перед многотысячной толпой, начал кричать:

– Проглядели мы врага! Более того – вы пригрели на своей груди злейшего врага народа, который, пользуясь вашей близорукостью, творил за вашей спиной свои чёрные дела. Знали ли вы Химича? Нет! А нужно было знать! Он кулацкий сын, он подонок нашего общества, он заставил вас строить проволочные заборы, на которых поранились люди, он подбирал специальные снаряды, которые не лезли в камору пушек! Так пусть же это будет последним случаем вашего и нашего ротозейства.

Аплодисментов не было. Краснофлотцы начали тревожно переглядываться, многие сконфузились, опустили головы. У одних лица побледнели, у других – налились кровью.

Старший политрук Малюк почувствовал возникшее недоумение, замешательство в среде сидевших. Он понимал – примеры, приведённые Велигурой, были неудачными. Они вызвали у большинства непонимание происходящего. Малюк, не сказав ни слова, торопливо объявил политинформацию оконченной.

Оба политрука вышли из казармы и, переговариваясь шёпотом, направились в столовую.

Когда командир взвода Поляков привёл батарею на позицию, нашлись смелые и спросили: «Как же понимать, – недоумевали они и робко спрашивали, – командиры-посредники признали построенную оборону грамотной и правильной, что оборонялись мы хорошо, за что все получили благодарности, а политрук сегодня по существу назвал нашу работу вредительской. Это что же выходит – что сегодня и нас следует арестовывать?»

Командир взвода тоже был дезориентирован. Но спустя несколько часов как он узнал, что большинство командиров из штаба КУРа были арестованы, в том числе и некоторые из тех, кто был посредниками на батарейном учении, счёл возможным присоединиться к политруку Велигуре и во всеуслышание заявить: «Мы напрасно выполняли приказания Химича. Он действовал как враг народа!»

В полдень на позицию пришёл Перов. Он не знал, что отвечал на вопросы подчинённых комвзвода Поляков. Он не слышал, что говорил Велигура. Но когда ему рассказали старшины, что они слышали на политинформации, командир дивизиона заколебался и ответил так, как отвечают люди умные и хитрые – он и овец сохранил, и сумму денег в свой актив положил. Что ж, вероятно, иначе нельзя было.

Квартира политрука Велигуры была на Северной стороне, в одном флигеле с квартирой бывшего политрука 78 батареи Василия Фёдоровича Рогачёва. Велигура после благородного труда на 78 батарее возвращался домой в приподнятом настроении. О чём-то думал, не поднимая и не поворачивая головы. Вот он медленно подошёл к своему флигелю, поднялся по ступенькам на крыльцо, взялся за ручку двери… дверь оказалась открытой. Хозяин, вероятно, стушевался, опрашивая себя: «Это что же, жена ещё спит? Этакая оплошность непростительна», – рассуждал он в своём уме. Торопливо вошёл в прихожую. Справа и слева двери, на стульях, взятых из комнаты, сидели два незнакомых человека в малиновой форме. При виде посторонних людей в форме, наводящих на всех страх и ужас, Велигура оторопел. Не зная, что делать, он стоял, как изваяние. Непрошеные гости энергично встали и один из них членораздельно спросил:

– Вы – Велигура?

– Да, я-я… – робко ответил и в мгновение побледнел бывший политрук. А когда ему в нос ткнули узкую и длинную бумагу, он качнулся и стал терять вертикальность. Его поддержал второй гость и усадил на стул, на котором он сам только что сидел.

Во второй половине дня Велигуру доставили в НКВД на Пушкинскую улицу. Его препровождали теми же средствами и теми же путями, какими доставлялись все «враги народа». Вероятно, из-за особого уважения к Велигуре его в тюрьму не препровождали. Его оставили в казематах НКВД. И сделано это было неспроста. Он оценивался врагом более опасным, чем мелкие сошки, типа Химича.

Позавтракав в краснофлотской столовой, Малюк явился в штаб зенитного полка к Ткаченко. Комиссар полка сидел мрачно. Малюк в мгновенье понял: прямой и непосредственный его начальник чем-то сильно встревожен. Он тихонько приветствовал своего руководителя и сел в стороне за тот стол, где он сидел уже третий месяц, выполняя задания комиссара.

Старший политрук Малюк с первых дней пребывания в полку был приглашен комиссаром Ткаченко себе в помощь. Ткаченко на Малюка, как человека с академическим образованием, возложил почётную обязанность. По записям аморальных поступков в делах командиров и политработников разделить их на преданных партии и товарищу Иосифу Виссарионовичу Сталину и врагов.

На военнослужащих, казавшихся Малюку особенно опасными, Ткаченко составлял характеристики с выводами об их несоответствии политико-моральным соображениям продолжать воинскую службу на флоте, с немедленной передачей их органам НКВД. Эти дела со своим заключением Ткаченко отправлял начальнику политотдела КУРа Субботину. Он утверждал представления Ткаченко и своим письмом препровождал органами НКВД для ареста и придания суду.

Личные дела командиров и политработников с меньшими провинностями, не подлежавшими передаче органам, но и признанных не могущими дальше продолжать службу, по тем же соображениям Малюк отбирал для предоставления на демобилизацию. Когда таких дел Малюк отобрал слишком много, а признанных преданными и в классовом отношении принадлежавших к рабочим и крестьянам беднякам оказалось слишком мало, у Ткаченко возник тревожный вопрос: «Как смогут такое небольшое количество командиров и политработников справиться с делами в подразделениях и частях полка?». И он предложил Малюку немедленно вторично пересмотреть дела ненадёжных. Эту работу Малюк и намеревался окончить 9 июня. Но видя подавленное настроение комиссара, он, не приступая к делу, виновато спросил:

– Товарищ комиссар, что-нибудь произошло неприятное и опасное?

– Кто у вас провёл политинформацию? – нервозно спросил Ткаченко.

– Велигура, – ответил политрук батареи и, не жалея красноречия, пояснил. – Информация прошла блестяще. Весь личный состав был мобилизован на бдительность и осознанно понял враждебную деятельность Химича на батарее.

– А вы знаете, что Велигура уже арестован?

– Велигура?! – переспросил с удивлением политрук. – Этого не могло быть. Не более часа как он ушёл из Северного укрепления. К тому же арестовывают ночью.

Малюк вскочил со стула, сделал шаг к комиссару, широко открыл глаза, но побледнел, точно ожидая, что в него сейчас станут стрелять.

– Представьте себе, по возвращению от вас его арестовали, – убеждал комиссар.

Малюк камнем опустился на соседний стул, нахохлился, как мокрая курица, и смотрел на Ткаченко выжидающе. Нет, он ничего не думал, ничего не хотел сказать. Он привык в такие минуты слушать решение других старших начальников. И Ткаченко его высказал:

– Товарищ старший политрук, идите, нет – бегите на батарею, примите все меры, чтобы личный состав не узнал об аресте Велигуры, хотя бы в течение двух-трёх дней. Одновременно подумайте, как лучше встретить нового командира батареи. Информируйте его обо всех вопросах, по которым обвиняется Химич. Не исключено, что он станет главным свидетелем на суде бывшего командира батареи.

Вечером на батарею пришёл новый командир батареи лейтенант Сметон. Малюк весь день был в казарме. Встретил Сметона с расплывшейся во всё лицо улыбкою и распростёртыми объятиями. Вначале они прошлись по казарме. Затем зашли в канцелярию. Первый вопрос последовал от Сметона.

– За что арестовали Химича? – ожидая ответа, он по хвастливой привычке сосал трубку, поднося к ней всё новые и новые зажженные спички. Смотрел он на Малюка в упор, вызывая своим нервным ожиданиям ответа категоричного и окончательного, мгновенно убивающего бывшего командира батареи.

Малюк рассказал обо всём: и о том, чего он никогда не видел и не слышал, но о чём убеждённо говорил ему комиссар полка Ткаченко, и о том, что он мог вычитать в политическом деле Химича, неоднократно читая его и дополняя в нём записи от себя. Не дождавшись конца длинного повествования на первый вопрос, Сметон задал второй:

– Как думаете, Химич вернётся?

– Думаю, нет. А вообще от вас будет зависеть многое. Нужно помочь НКВД, – намекал Малюк, ожидая согласие от будущего коллеги.

Сметон ответил откровенно, определённо и недвусмысленно:

– Всё понял. Постараюсь. Так как это и в моих интересах.

– Конечно, – обрадовался старший политрук, поясняя, – батарея подготовлена великолепно, и работать вам будет легко.

Возвратившись в казарму, Сметон заинтересовался секретной перепиской.

– Я – командир батареи – прошу от сейфа ключи! – обратился к дежурному Гуржию Сметон.

– Мне командир батареи…

– Не командир батареи, а бывший командир батареи, – спокойно поправил дежурного Малюк.

– Мне бывший командир батареи, – поправился дежурный Гуржий, – передал ключи и печать для передачи комиссии, которая проверит переписку и передаст новому командиру и секретные дела, и ключ с печатью.

Все, слушавшие ответ старшины Гуржия, были удивлены его смелости и неслыханной храбрости. Один писарь Богданов, по образованию юрист, был нисколько не удивлён. Он медленно подошёл к старшему политруку и к новому командиру батареи и тихонько заметил:

– Товарищ командир батареи, дежурный поступает правильно. Позвоните командиру дивизиона. Он назначит комиссию, переписка будет проверена и передана вам по акту.

Сметон мгновенно помрачнел. Брови его вытянулись в линию. Глаза его бегали недовольно и даже враждебно.

– Разве так командира батареи встречают? – громко спросил Сметон.

– Встреча командира – одно, а поступить правильно, по закону, совсем другое. – Точно на школьной скамье первокласснику разъяснял Богданов азы веками сложившегося права, к сожалению, которого не хотел знать Сметон.

– Кто вы такой? – строго спросил лейтенант Сметон стоявшего рядом краснофлотца Богданова.

– Писарь, товарищ лейтенант.

– Вам какое дело? – недовольно упрекал лейтенант.

– Очень прямое. Я юрист, – спокойно пояснял краснофлотец.

– Но здесь вы – писарь!

– Нет! И здесь я – и писарь, и юрист, и защитник советского права.

Новый командир батареи почувствовал справедливость не на своей стороне и вынужден был ретироваться. Для Сметона было полной неожиданностью и тон, на котором с ним говорили, и содержание вопросов, которые были подняты.

Химич в момент последнего ухода из казармы ничего никому не говорил. Ни о чём никого не просил. Он был настолько возбуждён, мысли его были настолько расстроены, что он вот так просто взял и отдал ключи и печать. Это была его ошибка. Ошибка и чрезмерной доверчивости, и трагического малодушия. Единственно, в чём он не ошибся, в честности своих подчинённых.

Когда на следующий день пришёл на батарею командир 77 батареи как председатель комиссии, а Сметон и Малюк стали членами комиссии и потребовали от командира отделения ключ с печатью, Гуржий потребовал:

– Пожалуйста, выписку из приказа, что вы действительно являетесь комиссией.

Ему дали. Он записал номер приказа, номер параграфа в приказе, дату подписания и кто подписал приказ, вежливо протянул руку с печатью и ключом председателю комиссии.

Потребовать расписку от председателя комиссии у Гуржия не нашлось смелости. Что ж, Гуржий был маленьким командиром. Он был обучен всем старшим беспрекословно подчиняться.

Как было обидно осознавать, что в те времена старшие признавали только права над младшими и забывали о своих обязанностях перед ними. Ведь председателю комиссии следовало в присутствии старшины Гуржия расписаться на выписке из приказа и вежливо подать её подчинённому, поясняя: «Товарищ старшина дальномерного отделения, это ваше оправдание за переданные мне ключи и печать от сейфа». К сожалению, в те времена во всех сферах человеческой деятельности над людьми висел гнёт культа не только верховной личности, но и всех младших начальников. Чем меньше по значимости руководитель, тем труднее было ему. И совсем невыносимо чувствовали себя рядовые военные и гражданские труженики.

УЗНИКИ КАМЕРЫ № 17

Когда Химича втолкнули в камеру и за ним захлопнулась железная дверь, он был немало удивлен. В камере-одиночке уже стояло, сидело и лежало на нарах 11 человек. Камера имела такую же площадь, как и все камеры-одиночки всех тюрем, построенных царским самодержавием.

Небольшое окно выходило на северную сторону. Оно было высоко приподнято от пола, оковано толстой железной решёткой изнутри и снаружи прикрыто железным козырьком, чтобы закрыть от арестантов и местность, лежавшую за окном, и кусочек голубого неба с рассеянным светом.

Сколько существовали тюрьмы, ни в одной тюрьме, ни в одной стране, ни в одну из социально-экономических эпох скромное проникновение света в камеру узника не прикрывалось дополнительными заслонами. Козырьки были из кровельного железа по распоряжению министра государственной безопасности Ежова, естественно с одобрения его прямого начальника.

Половина камеры была занята нарами. Пятидесятимиллиметровые доски были привинчены к металлическим перекладинам болтами. Ложились арестанты на голые доски головами к окну. Слева при входе в углу стояло ведро, носившее женское имя «параша». Её разрешалось выносить в уборную утром и вечером. В камере было темно, сыро и душил тлетворный запах испражнений, характерный для желудочно больных.

Лица заключённых были землисто-серого цвета и сильно исхудавшие. Потухшие глаза прятались глубоко в орбитах. Арестанты двигались мирно, относились ко всему безразлично. Ради любопытства новичок спросил у сидевшего рядом заключённого, за что его посадили. К его удивлению, разговаривать он с Химичем не стал.

– Вот что, душа лубезный, пока мы не узнали, кто ты, нас не спрашивай. Мы тебя будем спрашивать. Панымаеш? – это разъяснение адресовывалось Химичу от человека с грузинским акцентом.

– Понимаю, – виновато нараспев ответил зенитчик и новичок в камере.

– Если узнаю, что ты подосланный шпион, задушим ночью, – эти слова принадлежали человеку с сильно татуированной грудью и также исколотыми зелёной тушью руками. Все части тела, обнажённые от одежды, несли на себе в различных позах женщин и зверей, преимущественно хищников.

Химич замолчал. Сел на пол, опёршись на стену спиною.

– Ты был шофёром, попал в аварию и об лобовое стекло разбил голову – это правда? – интересовался человек с грузинским акцентом.

Химич возразил и принялся рассказывать всё, что сохранилось в его памяти. Рассказал и о взаимоотношениях с комиссаром и политруком. Ему нечего было скрывать. Всё было понятным и очевидным. Он не боялся шпионов и провокаторов, которых могли подсадить в тюрьму и даже в камеру. Больше того, что на него наговорили, вряд ли что ещё можно добавить. Когда зенитчик рассказал о диалоге с политруком, что «докладом товарища Сталина стрелять нельзя. Докладом следует руководствовать», многие рассмеялись, а грузин прямо сказал:

– Это ты правду говоришь. – И далее пояснил, что добрая половина командиров пострадала вскоре с политработниками.

– Командиру нужно учить людей боевой подготовке, а политработник тянет их и напихивает агитацией, – добродушно улыбаясь, вспоминал грузин случай из своей практики.

– За это ему лет восемь упекут, – кто-то из узников, лежавших на нарах, пророчил с огорчением.

– Ничего, за это не упекут, – возразил грузин, поясняя и доказывая на десятках примеров.

– Что значит «стрелять докладом»? Не предназначаются же мыльные пузыри на третье к обеду? Мыльные пузыри дети пускают для развлечений, а доклады читаются для руководства. Он правильно сказал этому болвану. Кто там этот Малюк, что ли?

Неожиданно открылась дверь. Уголовники политическим заключённым принесли баланду. Химичу дали миску, ложку и шестьсот граммов хлеба. Остальные арестанты хлеб получили утром.

После всех миску подставил бывший командир батареи. Ему мальчишка лет тринадцати влил в миску пол-литровый черпак баланды, а второй уголовник, чуть постарше, положил ложку ячневой крупы, сваренной на пресной воде. Это и был обед, завтрак и ужин, один и единственный в течение суток, если не считать двух кружек горячей воды утром и вечером.

Химич не был изнеженным. Однако если пища была тухлой или имела прокисший вкус и запах, его тошнило и выворачивало желудок наизнанку.

Когда он поднёс миску к носу, он тот час почувствовал, что варево приготовлено с вонючими костями и ещё отдавало чем-то, совсем гадким и отвратительным. Зенитчик помешал содержимое миски ложкой. Плавала ботва и коренья свёклы с плохо проваренными крупинками ячменя, превращённого на мельнице в крупу. Один корешок свёклы новичок поймал в ложку, принялся его рассматривать. На его корневых волосках сохранилась не отмытая бурая земля и какой-то жучок, вгрызавшийся в корень, не успевший покинуть своей норки, погибая от кипятка, остался в ней, как доказательство борьбы за своё существование.

– Ты не копайся, ешь! – сказал грузин уже с уважением и полезной угрозой новичку. – Когда всё съешь, я тебе скажу, что ты там поймал и рассматривал.

– Нужно есть. Нужно сохранять силы. Тебе ещё придётся на карусели побывать. А там без бычьей силы не устоять и не усидеть. – Это говорил, будучи в почтенном возрасте, Сидоров. Когда он кончил, в разговор снова вступил грузин. Бывшему командиру батареи он рассказал:

– Ты знаешь балку восточнее Рудольфовой горы?

– Как не знать, целый год ходил через неё на 75 батарею, – отвечал зенитчик, не сводя с грузина глаз.

– Зимой там выливают из бочек нечистоты. Понимаешь? Это из борных и выгребных ям. А весною всё это поле перепахивают и сеют на нём овощи для тюремщиков. Сеют и обрабатывают уголовники. Конечно, за короткий срок человеческие экскременты разложиться не могут. А что сделаешь? Мы же нелюди. Вот то, что ты рассматривал, выросло на нечистотах. Если бы хорошо промыли, может быть, так бы и не пахло. – Он, убитый горем, так низко наклонил голову, что можно было в полумраке разглядеть наметившуюся плешь и сильно поседевшие редкие волосы.

Химич послушался советов товарищей и постарался всё съесть. Несколько раз из его пищевода возвращалось варево и возникала потребность к рвоте, но он пересилил себя. Отвлекал себя, старался не думать о всех мерзостях, в плену которых он оказался.

Прошло пять дней. Зенитчик постепенно привыкал к тяжёлой судьбе, выпавшей на его долю. Заброшенные и поставленные в нечеловеческие условия люди привыкали и к грубому окрику, и к антисанитарным условиям, и к недоеданию, и психологически настраивали себя на самое худшее. Ведь завтра или через месяц могут осудить, а, возможно, и расстреляют… Что ж, так кому-то нужно. Кто-то этого пожелал и завтра выскажет своё удовлетворение, что так много и своевременно обезврежено «врагов».

Обречённым не полагалась защита и их только обвиняли. Они не могли рассчитывать ни на великодушие следствия, ни на помощь существовавшего закона, только на возможность оправдаться, на возможность вынести пытки и не смалодушничать – единственно, на что возлагались надежды.

Нескоро соседи по нарам приняли бывшего командира-зенитчика за такого же несчастного, как и сами. Но как только убедились, что он такой же, как и они, без вины водворённый в камеру, откровенно начали о себе. Рассказывали всё: и хорошее, и дурное.

*****

Пётр Григорьевич Чечелашвили – уроженец Кутаиси. Грузин, 36 лет. Самый старший из десяти братьев. На последнем году действительной службы изъявил желание стать командиром-авиатором. Командование просьбу удовлетворило. После окончания Ейского училища морской авиации дослужился до штурмана летающей лодки «Дорнье-Валя». Если оценить его знания, умения, выслугу лет, он давно должен был перешагнуть должность командира корабля, но его переписка с заграницей давала право непосредственным начальникам задерживать его рост, записывать в его аттестации, ставить вопрос о его политико-моральном несоответствии и возможности продолжать службу в рядах флота.

Чечелашвили был ниже среднего роста. На редкость плотного телосложения, богатырского здоровья. По южному темпераментный и подвижный. Логическое мышление было хорошо развито, а память и восприятие были развиты до совершенства.

Все сокамерники к нему прислушивались и пользовались его советами. Своей жизнью он никогда не подвергался ни приводу, ни репрессиям. Однако в совершенстве знал и правильно понимал процессуальное и уголовное право.

За три месяца до ареста он был от имени Наркома обороны премирован золотыми часами. Удостоился благодарности командующего за усовершенствование авиаприцела и бомбосбрасывателя при бомбометании с больших высот.

Отцовская семья Чечелашвили состояла из 14 человек. Десяти детей, двух бабушек, дедушки и отца. Мать после последних родов умерла.

Когда Петру исполнилось 18 лет, а самому младшему не было ещё и года, у дальних родственников умерла мать двух детей, а вскоре погиб и отец в шахте в Кибуле. Остались сиротами девочка и мальчик. Мальчика тот час взяли на воспитание его родные дедушка и бабушка, а девочку Кето всё семейство Чечелашвили согласилось взять и считать своей родной дочерью и сестрою. В том году девочке исполнилось одиннадцать лет. По рассказам Петра Георгиевича она была мила, кротка и ко всем добра. Обо всех заботилась, всем помогала. Все мальчики в её лице видели и друга, и защитника, а младшие – и своего покровителя. Когда Кето исполнилось 12 лет, она перешла в пятый класс. Учительница явилась в семью Чечелашвили и сказала:

– Кето имеет красивый голос и незаурядный слух. Нужно девочке давать уроки пения. Конечно, с возрастом может измениться голос, а если всё пойдёт благополучно? С опозданием обучения, будет многое потеряно. Лучше начинать учить сейчас, – разъясняла и убеждала учительница приёмных родителей.

На семейном совете все, и особенно старшие мальчики, просили отца учить Кето петь. Отец был горняком. Зарабатывал хорошо, но семья-то какая? И всё же решили платить за частные уроки пения. И чего бы это не стоило, учить Кето вокальному искусству.