Голоса улетевших журавлей

– Это же серьёзнейший вопрос, – в приподнятом настроении торопливо заметил Грабченко. Он от радости отказался что-либо спрашивать ещё. Ничего не уточнял. Зачем? Сказанного вполне достаточно, чтобы человека расстрелять, и за его голову получить 150 рублей.

Сметон сказал: «Кажется, нет». Грабченко записал в протоколе как и следовало следователю-палачу: «В сейфе с секретной перепиской не оказалось «Плана боевой и политической подготовки штаба Черноморского флота на вторую половину 1937 года». Сметон, как оловянный солдат, подписал. Расставаясь, они пожали друг другу руки, взаимно пожелали успехов и не забывать дружбу.

Незадолго до рассвета Чечелашвили начала трясти лихорадка. Лицо и шея его стали чёрными. Губы и нос посинели. Нужно было накрыть и согреть человека. Но чем? Все были по-летнему одеты. Только у Недюжего, как у тюремщика опытного, оказалось тёплое полупальто. Нары были голыми. Одели Чечелашвили в полупальто.

Прошло два часа, как вызвали врача к Петру Георгиевичу, но он не торопился с прибытием. На повторный стук в дверь надзиратель угрожал карцером.

С рассветом приступ малярии у Чечелашвили прекратился. Измученный палачами человек встал, поблагодарил товарищей за помощь, справился, выпил несколько глотков воды. Ему дали две порции хлеба, собранные за два дня. Бывший лётчик начал медленно и болезненно жевать.

Чечелашвили допрашивали на карусели в течение 32 часов. Вся спина и грудь его были исполосованы телефонным кабелем. Таким же, как при допросах Грабченко, Морозов и Цукерман били всех подследственных. На его допросе особой жестокостью отличился начальник второго отделения Морозов, шеф авиации Черноморского флота.

– Вы только подумайте, – начал Пётр Георгиевич рассказывать медленно и тихо… Он с трудом проглатывал отщипнутые кусочки хлеба. Между слов клал в рот новые, периодически жалуясь на сильную боль во рту и пищеводе.

Рассказ был прерван: загремел засов. В открывшуюся дверь вошёл среднего роста толстый с круглой головою человек. В его руках ничего не было. По измятому, давно не бритому и не мытому лицу чувствовалось, что он только что проснулся. Его всклоченные волосы торчали во все стороны, руки были покрыты густой рыжей шерстью, которая поднялась от утренней прохлады и торчала, как у питекантропа в начальный период очеловечивания обезьяны, с тем лишь отличием – у человека-дикаря руки служили средством добывания продуктов питания и всегда что-то делали, у тюремного врача – всегда были пустыми и бездеятельными. В обращении с подследственными он позволял такие же грубости и ненависть, каким пользовались все следователи и тюремщики.

– Кто вызывал? – повышенным и недовольным голосом спросил тюремный врач.

– На сей раз человек умер без помощи смерти, – объяснили арестанты хором.

– Ну и хорошо, одним врагом станет меньше, – сказал самодовольно человек с круглой головой. Повернулся и мгновенно исчез за дверью.

Бесполезно было жаловаться и просить о чём-либо этого тюремного борова. В его руках никогда не бывало простого бинта, ампулы йода, которые, как известно, носят все врачи. Ходил он всегда с пустыми руками. Никто, даже те, кто сидел по году и больше, никогда не видели в его руках фонендоскопа. Сердце он прослушивал прикладыванием уха к груди больного. Всех, даже и тех, кто через несколько дней умирал, он оценивал с крепким здоровьем. Назначение этого человека было совсем другое, чем принято считать на свободе. В тюрьме его работа сводилась не к помощи больному, наоборот, удостоверению наступившей смерти после расстрела. Без его подписи акт о приведении приговора в исполнение считался недействительным.

После короткого перерыва Чечелашвили продолжил рассказ:

– Морозов мне говорит: «Ты шпион!». Я возражаю: нет, говорю, я не был шпионом и никогда не буду. Ты докажи, говорю, потом будешь меня оскорблять. «А тут написано, что ты шпионил, готовил чертежи прицела для посылки в Италию». Морозов показывал на три объёмистых папки. Видимо, в одной было моё дело, в двух других – дела двух других подследственных. Он все три папки выдавал за тома по моему делу. Откуда, думаю, столько бумаг могли собрать?!

«Вот твоя переписка с Бумталь», – продолжал он показывать на папку. Кто такая Бумталь, спрашиваю. «Не знаешь? Твоя сестричка Кето». «Я знаю Кето Чечелашвили. Бумталь я не знаю, отказываюсь что-либо о Бумталь говорить». «Уже забыл?» – он силой перетянул меня жгутом кабеля. Я сдержался.

«Значит, ты уже и Кето забыл? – орал он, и снова ударил меня проводом по голове и спине. – Она в письмах тебе писала шифром. Мы уже раскодировали его».

Что я мог сказать? Сижу, молчу. Вдруг – прозрение, и я спросил: «Какой мерзавец мог выдумать такую ложь? Никаких шифров не было. Это была семейная переписка». Он несколько минут походил по комнате, не оставляя меня без своего внимания. Затем сел на прежнее место и снова спросил: «Признаёшь себя виновным, что тебя завербовала Бумталь и ты стал шпионом в пользу Италии?» – уж в который раз он задавал этот вопрос и я, сдерживаясь, спокойно ответил: «Гражданин следователь, я уже сто раз сказал, что не был шпионом». Тогда он встал, вышел из-за стола и начал меня бить по голове, по спине, как собаку, которая проштрафилась перед хозяином. Было очень больно. В глазах зажигались огни. Я рассвирепел тоже, вскочил со стула и закричал: «Морозов, ты шпион! Ты, ты, ты! Ты – враг народа!» Он продолжал бить. Я упал. Он схватил меня за ворот, снова посадил на горбатый стул и опять ударил чем-то тяжёлым. Я потерял сознание и не помню, что было дальше. Когда ко мне возвратилось сознание и я поднялся, он подошёл вплотную и ударил меня кулаком в висок, я упал и заплакал, он ещё ударил ботинком в грудь, затем в поясницу. Мне стало очень больно, и я снова потерял сознание. Кто-то полил на меня воду, поднял и посадил на тот же горбатый стул. Когда я обрёл человеческую возможность сидеть, Морозов снова начал:

«Вот что – признавайся, и мы тебя отпустим. Как честно признавшегося тебя вышлют лет на пять. Через пять лет вернёшься в Грузию».

«Я говорил раньше и говорю сейчас – я человек честный. Клянусь памятью матери и своей жизнью. Я не был шпионом! Это ошибка или злой наговор. Ваша обязанность – честно поступить и разобраться».

«Так здесь же всё написано», – он снова показал на папки.

«Что там написано? Там ничего не может быть написано про меня плохого. Вы обязаны доказать, что я шпион. А чтобы доказать – нужны улики. У вас их нет, и не может быть, ибо из ничего не может возникнуть что-то. Я протестую: вы меня оскорбляете, называя шпионом. Я не был шпионом».

Морозов снова взревел:

«Ах ты, скотина! Долго ты ещё будешь отпираться? Всё равно, гад, расколешься», – он выругался длинной нецензурной бранью, в которой оскорбил мою покойную мать. Я прослезился и стал зверем. Как только он начал бить меня жгутом кабеля, я вскочил, схватил горбатый стул и ударил бы его, но сзади набросились люди, скрутили мне руки, высоко подняли меня и бросили на пол. Не знаю, чем-то били. Сколько я ещё лежал – не помню. Что было ещё – тоже не помню.

Пришёл в сознание в предварилке. Никого не было. Я долго стучал, но дверь никто не открывал. А когда открыли, сказали «выходи», снова отвели к Морозову и посадили на прежний стул. И всё снова повторилось, что было раньше. И так в течение полутора суток три раза.

Чечелашвили обвиняли по предположению. Ему мстили за приёмную сестру, которая изменила Родине и не пожелала возвратиться в Грузию. А ведь следовало, прежде всего, наказать тех, кто опекал девушку и Италии. Тех, кто её посылал туда.

Думать о том, что Кето в Италии стала шпионкой и завербовала своего сводного брата, не менее абсурдно, чем предполагать, что в Италии морозы могут быть сильнее, чем в Восточной Сибири. Кето стала выдающейся певицей, много получала денег. Часть этих денег она и присылала семейству Чечелашвили. Ведь это было её священной обязанностью перед приёмными родителями.

Бомбардировщик «Дорнь-Валь», взятый в нашей стране на вооружение, был куплен в Италии. На нём Чечелашвили летал штурманом. На нём он усовершенствовал прицел и бомбосбрасыватель. Это была устаревшая деревянная лодка: тяжёлая, тихоходная, не манёвренная, доживавшая последние дни в строю. На родине, где она была построена, уже улучшенная модель этого типа бомбардировщика была снята с вооружения ещё в 1929-м. В 1935 году итальянцы бомбили Эфиопию с более совершённых самолётов типа «Капрони». Бомбардировщики «Капрони» были оснащены усовершенствованными оптическими прицелами и автоматическими бомбосбрасывателями. Спрашивается, зачем мог понадобиться итальянцам прицел и бомбосбрасыватель, выброшенные на свалку, хотя и усовершенствованные? В наше время вся эта игра, стоившая жизни честному человеку, смешна и глупа.

В тот период страна находилась за железным занавесом. Естественно, отправка и получение из-за границы писем многих пугали. И всё же ни небрежно оставленные черновики чертежей прицела и бомбосбрасывателя, которые следовало сжечь, ни посылка и получение писем из заграницы, что являлось всегда неотъемлемым правом людей, ни получение денег членами семьи Чечелашвили от своей приёмной дочери, ни, наконец, нежелание Кето возвратиться на Родину давали право подозревать Чечелашвили, но не давали никакого права обвинять и арестовывать ни Петра Георгиевича, ни его братьев, ибо доказать вину, которой не было, в сложившейся обстановке невозможно. Без доказательства вины виновных не бывает.

Обвинения, выдвинутые против Чечелашвили, были неаргументированными. Они оказались плодом малограмотности, неопытности и легкомыслия работников НКВД. Обвинения против Чечелашвили могли обрести юридическую силу из-за превышения власти и безнаказанности следствия и применение человеконенавистнических методов ведения дознаний.

Теперь, спустя 40 лет действия НКВД вызывают смех у непострадавших и трагическое воспоминание и горесть у подвергшихся преследованию не только за органы, но и за тех, кто их подбирал и подкармливал, награждал привилегиями. По тем понятиям органы создавались выходцами из рабочих, самого преданного революции класса. К сожалению, эти выдвиженцы ненавидели свой народ, оказались людьми деспотичными, жестокими, слепыми и фанатичными.

Здравые люди могут спросить, были ли в тот период слуги и блюстители исполнения директив верховных властей патриотами своего Отечества? Чего было больше в их умах – фанатизма, недомыслия или тупости? Вероятно, того и другого и, конечно же, невежества и холуйского повиновения. Выслуживались, ходили на задних лапках, только бы угодить и получить похвалу, прибавить себе почёта и, конечно же, на лишнюю тарелку похлёбки.

Знали ли прокуроры, следователи и судьи, что не всякий человек способен облить себя помоями? Налгать на себя и поставить под ложью подпись? А ведь нужно было заставить. Требовали и заставляли честных людей на себя лгать. Для этого Сталин приказал бить и калечить. Били, калечили и убивали в комнатах дознаний. Дни и ночи вымогали одно слово «виновен» и подпись.

После убийства Кирова от сторонников Бухарина и Зиновьева подписей и признаний не требовали. Руководствовались выступлениями, письмами, опубликованными трудами. Их без суда вывозили за город и расстреливали. При чистке армии и флота предание суду и вынесение приговоров, особенно к смертной казни, без признания вины и подписи виновных не допускалось, строжайше запрещалось. Ведь история – беспристрастный обвинитель за человеческие злодеяния не только тех, кто ещё остаётся в живых, но и ушедших из неё, но оставивших о себе печальный след. Вот почему заставляли невиновного человека клеветать на себя: использовались изощрённые способы воздействия на психику и физические силы людей, только бы добиться желаемого и затем со злорадством недоросля рассмеяться: «Ещё один «враг народа» раскололся».

Как печально, некому было подумать о главном. Укрепляли ли органы НКВД Отечество? Или наоборот расшатывали его. Сеяли семена единства народов многонациональной страны или культивировали ненависть, подозрение и озлобление друг к другу.

Бесспорно, укреплялась диктатура непогрешимости человека, названного верховным вождём. Разве в этом нуждалось социалистическое Отечество, стоявшее на пороге нападения на него злейшего врага фашизма?

К утру в камеру ввели Крижжановского. Он был мрачен и еле жив, с трудом волочил ноги. За шестнадцать часов, которые он отсутствовал в камере, его дело следствием закончили и осудили на пятнадцать лет тюремного заключения и пять лет поражения в правах.

Крижжановский начинал трудовую жизнь механиком на буксире «Буг» в Одесском порту. В то время он уже был женат и имел грудного ребёнка. На буксире работала буфетчицей и поваром Ира Бегова. Она была совеем юной и приятной девицей. Вначале Ира симпатизировала, затем стала надоедать Крижжановскому. Она всё для него делала, не отпуская от своего внимания. По словам Крижжановского, он объяснял Беговой, что женат, имеет дочь и что жену он ни на кого другого не променяет. Ирина со всем соглашалась, и однажды сказала прямо:

– Разве я обязываю тебя на себе жениться?

Крижжановский смалодушничал, а когда она забеременела, сказала, не стесняясь:

– Я не думала, что так получится. Теперь ты обязан стать моим мужем и немедленно развестись с женой.

Крижжановский отверг предложение. Пытался откупиться, но был бессилен. Бегова всюду его преследовала и настигала. Он уволился с буксира «Буг» и поступил на сухогруз «Цюрюпинск». Она узнала его новое место работы, продолжала преследовать и мстить.

Когда в 1937 году пришёл запрос на буксир «Буг» из севастопольского НКВД, нашлись люди, которые предложили опросить Бегову, уже ставшую Ириной Ткач. Ткач долго не могла понять, что от неё хотят, но когда разобралась, сообразила, что наступило время окончательного отмщения Крижжановскому.

Она в тот же день оформила отпуск. В местном НКВД взяла пропуск в Севастополь и в срочном порядке явилась на Пушкинскую улицу. После подписи Ткач протокола свидетеля, начальник первого отделения Цукерман нашёл возможным сделать очную ставку обвиняемого Крижжановского со свидетельницей Ткач.

Трудно сказать, инструктировал ли кто малограмотную Ирину перед очной ставкой. Возможно, она и сама уже многое познала и многому научилась. Проявила она себя на следственной комедии как настоящая аферистка – лживая, жестокая и наглая.

Цукерман сидел на своём месте. Слева у края стола посадили обвиняемого. Справа на расстоянии четырёх метров стоял стул для свидетельницы Ткач. В конце длинной залы сидели два следователя, своего рода свидетели. Когда пригласили свидетельницу, Ирина кокетливо вошла в залу, сказала «здравствуйте», кланяясь в двух направлениях. Когда она села против Крижжановского, снова сказала:

– Боря, здравствуй! – Крижжановский вежливо ответил. Следователь спросил свидетельницу:

– Товарищ Ткач, вы знаете сидящего перед вами человека?

– Да, это Крижжановский. Он служил на «Буге» механиком.

– Вы были в хороших отношениях с ним?

– А чего же мы могли не поделить? Жили, как и положено сотрудникам на одном буксире.

– Никогда не ссорились?

– Конечно, нет. У нас бывали задушевные разговоры.

– О чём?

– О жизни людей в нашей стране и заграницей.

– Это неправда, – не сдержался Крижжановский.

– Молчать! Вас не спрашивают! – разорвал тишину окрик следователя.

Ткач продолжала:

– Он, наверное, хочет сказать… – медленно, краснея, но с наигранной уверенностью и смелостью продолжала свидетельница. – Что добивался сожительства со мной. Да, вначале я ему симпатизировала. Но когда узнала о его мыслях, о его настроениях, о его взглядах на нашу советскую жизнь, позволила бы я с таким подлецом любовь крутить? Гад ты! – крикнула она и, вскочив со стула, плюнула в его сторону.

Следователь успокоил Ткач и усадил на прежнее место, задал новый вопрос:

– Что же он вам такого говорил?

– Он говорил, что в любой стране жить лучше, чем у нас. Мы много работаем и мало получаем. Что в период коллективизации сельское хозяйство было разорено, люди голодали, а многие и умерли от голода.

– А говорил он, что хочет остаться в капиталистической стране?

Ткач в замешательстве поворачивала голову от Крижжановского к следователю, ещё сильнее краснея. Рот её был беззвучным, но не закрывался. Наконец, она собралась больше с физическими силами, чем мыслями, которые у неё работали с большим опозданием, начала лепетать:

– Кажется, говорил. Наверное, говорил. Да, он мог сказать.

Следователь помрачнел, сурово и выжидающе смотрел на свидетельницу в упор, но, вероятно, не знал, как помочь.

– Да, я вспомнила, он говорил. Он говорил. Он несколько раз говорил, что хочет остаться заграницей.

Следователь плохо изучил свою свидетельницу и задал непосильный вопрос:

– Какой город ему больше всего нравился, где он намеревался остаться и не возвращаться на Родину?

– Он хотел остаться в Нариомаре или Охе. Уже забыла. Точно не помню.

– Это советские города, – торопливо поправил следователь, – вы спутали, наверное, он называл города Амстердам и Осло.

– Да-да! Извините, я ошиблась… Он называл Астердам… Астердам самый красивый город.

Крижжановский повесил голову, молчал.

Один из присутствовавших следователей подошёл к Ткач и тоже задал вопрос:

– Товарищ Ткач, я не совсем вас понял. Подследственный Кри-… Крижжановский говорил вам, что намеревается остаться заграницей и изменить своей Родине?

– Да, говорил.

– А вас не приглашал остаться с ним?

– И меня приглашал.

– Позвольте задать свидетелю вопрос, – снова не сдержался Крижжановский.

– Здесь задаём вопросы мы. Ваша обязанность – выслушав, признаться в совершённых преступлениях, – нарушая элементарные правила очной ставки, высказывал напутствия начальник первого отделения.

– Я протестую! Я не подпишу протокол, – с возмущением заявлял Крижжановский.

По существовавшим нормам уголовно-процессуального права обвиняемый имел право задавать вопросы свидетелю. К сожалению, НКВД лишил этого права всех обвиняемых. Начальник первого отделения Цукерман грозно закричал:

– А мы вас и не станем просить подписывать. Без вашей подписи обойдёмся!

Процедура очной ставки была законченной. Не разрешили Крижжановскому спрашивать, не пожелали его выслушать. Крижжановский намеревался спросить свидетельницу как он мог хвалить города других государств, приглашать свидетельницу остаться заграницей, когда они в бытность совместной службы на своём буксире дальше акватории Одесского порта не выходили. Ко времени их знакомства Крижжановский заграницей ещё не бывал. Он мог объяснить следствию и опровергнуть показания свидетельницы очевидным примером. Допустим, что изложенный свидетельницей разговор имел место. Но это было пять лет назад. После этого Крижжановский на три года уходил в заграничное плавание не единожды, посетил свыше тридцати заграничных портов. Во всех городах десятки раз сходил на берег и не остался, возвращался на своё судно. Наконец, по законам всех стран мира Ирина Ткач не могла быть свидетельницей. Она была любовницей Крижжановского. Мог ли он это доказать? Да, мог. Их дело дважды рассматривал народный суд. Судили обоих за клевету и взаимные оскорбления. Один раз их помирили, а второй раз обоих оштрафовали по двадцати пяти рублей. А исполнительный лист на алименты разве не служил подтверждением ссор между ними, возможной неприязни и озлобленности друг к другу, что как раз и послужило причиной сумасбродных, наглых, от начала до конца лживых показаний свидетельницы.

Что ж, директива требовала человека засудить и, не взирая ни на что, засудили. Сведений о несчастном человеке автор не имел. До амнистии после смерти Сталина больной Крижжановский в лагерях дожить не мог.

Самым ужасным было, что на государственную защиту Крижжановского лишил права НКВД. На защиту общественную в те годы никто бы не согласился, так как на второй же день защищавший оказался бы в такой же камере, в какой второй год томился Крижжановский.

Спустя три часа после очной ставки, состоялся над Крижжановским суд. Такой же как и тысячи других, в составе председателя, двух заседателей, двух конвоиров, подсудимого и свидетельницы.

Суду Ткач сказала ещё больше. Учла прежние ошибки, говорила более логично, как могло показаться со стороны, более убедительно и правдиво. Итак, старший механик на судах дальнего плавания Крижжановский был арестован по доносу осведомителя, его подчинённого. В тот день следователь получил показания свидетельницы Ткач. Два «неопровержимых доказательства». Советский трибунал счёл вину «доказанной» и вынес «справедливое решение».

АРЕСТЫ ПРОДОЛЖАЛИСЬ

Второй месяц продолжались аресты командиров и политработников на Черноморском флоте так же, как и во всей армии и во всех флотах. Чистка была столь основательной, что на многих кораблях не оставалось ни одного среднего командира.

На 75 батарее несколько дней командовал старшина первого орудия. Жуковский был раньше всех арестован и вскоре расстрелян. Командир взвода Забельский, однокашник Химича, как поляк по национальности был демобилизован. Главный старшина Крижачковский был арестован и осуждён на десять лет.

Прокурор Черноморского флота Чёрный давал санкции и подписывал ордера на производство обыска и ареста на всех, на кого поступали материалы от политработников, узревших подозрение.

Однажды Чёрный позволил в присутствии своих подчинённых хвастливо воскликнуть:

– Наконец наступило долгожданное время очиститься от скверны и укрепить однородность советского общества!

Всех «врагов народа» и уволенных из армии и флота в запас и осуждённых можно разделить на две категории: молодёжь, не знавшую капиталистических отношений, и командиров старшего поколения, пришедших в армию и флот через Гражданскую войну из царской армии и флота.

У большинства малолетних совершеннолетие наступило после дискуссий и борьбы в партии за власть. Молодые знали Ленина и Сталина и были преданы им. В те годы политика была в моде. На собраниях, политических занятиях командиры вели себя активно: интересовались международной и внутренней политикой страны, высказывали различные суждения, спорили особенно по партийным решениям, которые своим содержанием не согласовывались с фактической жизнью в стране, игнорировали бедность народа, усиливали притеснения.

В сознании граждан и, конечно же, в сознании командиров возникали расхождения в умах, наступали психологические конфликты. И всё же, как не покажется странным, идейных противников генеральной линии партии среди молодых были единицы, а, возможно, и совсем их не было.

Попали в опалу прежде всего любители спорить и хвастуны, желавшие показать себя этакими политически зрелыми, знающими, наивно думая, а, вернее, не думая, что слушающие политические работники не отнесут их к морально неустойчивым.

Были и такие молодые командиры, которые по нежеланию или неумению старались отмалчиваться, активно не выступали на занятиях марксистско-ленинской подготовки и конфликт в своём сознании выражали через анекдот, шутку, иносказание.

Сколько существует государство как орган насилия, столько и бытуют анекдоты о королях и принцах. Что такое анекдот? Это точно подмеченные особенности, чаще недостатки, синтезированные и выраженные человеческой мудростью. История донесла до нас много правильных народных оценок своим руководителям. Из всех князей Древней Руси всего меньше было сложено анекдотов на Владимира-солнышко. Позже, в наше время – всего больше анекдотов на Николая Палкина и Сталина. Эти справедливые народные творения столпам, оказавшимся у руля страны, вполне согласуются с малоумием, легкомыслием и нечеловеческой жестокостью к своим соотечественникам.

Ни в одну социально-экономическую эпоху, ни в каком бы то ни было государстве анекдотчиков не судили трибуналами, если их действия не исходили из хулиганских побуждений. В нашей стране в тридцатые годы за анекдот, рассказанный о ком-либо из государственных руководителей, рассказчик подвергался политическому гонению, объявлялся врагом народа и получал не менее восьми лет тюремного заключения, с последующим поражением в политических правах.

Вот один из анекдотов на Сталина, за который рассказавший получил восемь лет тюрьмы и три года поражения в правах: «Почему Сталин носит сапоги с высоким голенищем?» – спрашивает любознательный. «Потому что не обходит ни луж, ни выгребных ям. Прёт прямо!»

Если хотите, это не анекдот, а настоящая биография человека недалёкого, жестокого, игнорировавшего элементарные жизненные интересы своего народа.

Умудрённые жизнью люди поучают. В случаях, когда высказывают недостатки по твоему адресу, следует не злиться на них, не наказывать рассказчиков, а вслушаться, вдуматься, осмыслить сказанное о себе и постараться поправить себя. К несчастью, на это способны только люди, воспитанные в духе великодушия и человеколюбия.