Голоса улетевших журавлей

Чепаку давно пора было быть майором, если не полковником. Причём, он этого заслуживал. Но его, как бывшего, притормаживали. Между прочим, своим положением он нисколько не тяготился. Ни перед кем не выслуживался, работал спокойно. В своей практике опирался только на законы и на извлечения из них.

Краснофлотец Богданов и лейтенант Чепак нашли общий язык. Показания батарейного писаря были тщательно запротоколированы. Показания эти были важны для следователя и особенно для подследственного Химича. Они помогли обвиняемому доказать свою невиновность, а следователю безошибочно квалифицировать наговор Сметона, и вообще оказаться в курсе дел на батарее и взаимоотношений командира с политруком.

Лейтенант Чепак, как человек политически грамотный, с большим опытом следователя, честный и порядочный, ставил своей целью не только обвинять, как тогда было принято, но и выполнять действительные обстоятельства виновности или наоборот – невиновности подследственного. Чем он Химичу полюбился, а Грабченко не нравился. Не нравился он и всем тем, кто ставил перед собой цель – засудить человека, выдумывая ему провинность.

БЫВШИЙ КОМИССАР ВЯТЕЦКИЙ

Наступал четырнадцатый день заключения Химича. В полдень открылась дверь камеры. Вошёл человек в малиновой форме.

– Фамилия? – показал он рукою на Мстибовского.

– Твоя? Твоя? Твоя? – тыкал он пальцем энергично всем по очереди, продолжая отыскивать нужную.

– Ты кто? – заметно выражал неудовольствие отсутствием желаемого арестанта.

– Твоя фамилия? – продолжал он находить в массе уже шестнадцати человек, согнанных в камеру.

– Ты! Ты! – орал он. Нескоро нашёл он на нарах лежавшего Химича. – Выходи!

Химич вышел.

– Руки назад! – бывший командир медленно занёс руки назад.

– Вниз по лестнице марш!

На тюремном дворе уже стоял «Чёрный Ворон» с открытой дверью.

– Заходи! – командовал всё тот же конвоир.

Когда Химич влез в кузов, конвоир сильно захлопнул дверь и закрыл её на замок. Взревел мотор, и «Чёрный Ворон», вероятно, покатил вниз по улице Восставших.

Когда бывшего командира ввели в дежурную комнату, помощник дежурного снял телефонную трубку, коротко сообщил:

– Прибыл.

Спустя секунду он повторил:

– Есть! – и положил трубку на рычаг, подбежал к двери одной из предварилок, рывком открыл её, посмотрел вовнутрь и тот час захлопнул её. Открыл дверь второй предварилки – так же, как и первую, окинул взглядом, повелительно сказал, отступая в сторону.

– Заходи!

Химич быстро вошёл.

В маленькой комнате стояла изнурительная духота. Слева, опёршись спиною о стену, сидел на полу уже немолодой человек. Химич незаметно сосчитал срезанные на рукавах нашивки – их было четыре. Между ними, как он мог определить, не было цветных просветов. «Значит, из плавающих», – пришёл к выводу Химич. Четыре средних носили командиры полков и командиры, и комиссары кораблей второго и первого рангов.

– А я вас узнал, – неожиданно сказал сидевший на полу бывший командир. Зенитчик, обрадовавшись, опустил глаза на сидевшего, но всё ещё молчал и продолжал рассматривать случайно встретившегося человека и никак не мог вспомнить, где он с ним мог встречаться.

– Не можете вспомнить, где вы меня видели? – неожиданно спросил сидевший на полу человек. – Вспомните, в апреле этого года с командиром третьего дивизиона вы по башням главного калибра лазали.

Химич мгновенно вспомнил. Это был комиссар линейного корабля «Парижская Коммуна» Николай Николаевич Вятецкий.

Когда встретившиеся арестанты взаимно убедились, что им нечего друг друга бояться, возник душевный разговор.

– Вы-то за что, товарищ комиссар? – усаживаясь на пол против Вятецкого, интересовался бывший командир батареи.

– Я за что? – с удивлением переспросил он. – Мне пятьдесят четвертый год. Я четырежды судим царским правосудием. Дважды отбывал ссылку и столько же раз бежал из ссылки. Участвовал в свержении царя, в Октябрьский переворот арестовывал в Зимнем временное правительство, активно выступал в период дискуссии. Представляете, сколько я мог на себя наговорить? Тугодумов, молчунов, заурядных НКВД не арестовывает. Арестовываются самые активные и преданные Родине люди, – не делая паузы, он с эмоциональной приподнятостью продолжал. – Нет, я не за Троцкого и не за Бухарина с Зиновьевым, я ленинец. Я не согласен со многими концепциями Сталина, проводимыми им как внутри страны, так и во взаимоотношениях нашего государства с капиталистическими странами. В моём понимании многие поступки Сталина и его окружения авантюристичны. В состав ЦК и своего окружения Сталин подобрал людей в интересах не Отечества, а личной преданности, от чего правительство, состав руководящих органов, возглавляемый им, малограмотны, а многие и непатриотичны. Его подчинённые, чтобы удержаться на занимаемых должностях, холуйски угодничают ему, не давая отчёта о пользе народу. В вопросах социалистического строительства Сталин решил достигнуть многого вмиг, в два-три года. В международной политике ведётся никому не нужная травля врагов. Безусловно, фашизм – злейший враг социализма. Его нужно ненавидеть. В этом же духе следует воспитывать и наших соотечественников, чтобы они его тоже ненавидели и злее дрались, если он позволит поднять против нас оружие. Но бессмысленно травить врага. Ой, как глупо. Чем больше пса дразнят, тем он злее становится.

– Тише говорите, ведь могут подслушать, – от чистого сердца предупреждал бывший командир батареи.

– А я своих убеждений не скрываю. Я говорю открыто. Я не трус и не политикан. Я – политик, убеждённый в ленинизм.

Химич вспомнил, как ранней весной он пригласил командира третьего дивизиона линейного корабля «Парижская Коммуна» Веревитина к себе, на 78 батарею, где познакомил со своими методами стрельбы. Спустя несколько дней, Веревитин пригласил Химича на линкор, чтобы ознакомить береговика с особенностями стрельбы на кораблях.

После экскурсии их обоих пригласил в свой салон комиссар корабля и угостил командиров чаем с клубничным вареньем. За чаем Николай Николаевич уговаривал лейтенанта Химича проситься продолжать службу на корабле «Парижская Коммуна». Комиссар линкора говорил серьёзно, так как командир Веревитин по решению командующего должен был принять командование эсминцем.

Химич соглашался, честно признаваясь, что аттестации у него неплохие, а вот политическая характеристика будет дана Ткаченком самая отрицательная, «с которой вы меня не возьмёте», – убеждал зенитчик. Вятецкий добродушно рассмеялся:

– Дорогой мой лейтенант! Я вас с удовольствием возьму. Приходите, будем работать, а вашу характеристику я даже не стану читать. Человек меняется в труде. В вашем патриотизме и преданности Отечеству я не сомневаюсь, всё остальное для меня – пустяки. Если вы даже и были вчера в чём-нибудь плохи, то уже сегодня можете стать лучше любого другого «красавчика». Я с командирами, которые не нравились политработникам, прошёл всю Гражданскую войну. Да ещё, с какими успехами! Дважды награждён орденом Красного Знамени. Таких счастливчиков, как я, были единицы. Нет, не подумайте превратно, я счастливчик не в обывательском понимании, я честно служил революции и легко побеждал потому, что мне помогали такие, как вы!

Это он говорил тогда за стаканом чая, будучи убеждённым, что Химич его понимает правильно и придёт на корабль. Теперь же он только по убеждению остался прежним, в остальном – сильно изменился. Постарел, выглядел измученным и как все арестованные – бесправным.

– Николай Николаевич, – обратился Химич еле слышным голосом. – Вы не жалеете себя, могут же засудить.

– А я уже знаю свою участь – меня расстреляют. Я всё, что от меня хотел НКВД, подписал. Сегодня, вероятно, будут незначительные уточнения. А затем пятиминутный суд и прощание с жизнью. Приговор, наверное, уже заготовлен.

– Как же так? Мне вас жалко. Вы ещё могли принести пользу плоту и стране.

– Дорогой молодой человек, – он несколько раз наклонился вперёд, задумываясь, продолжал медленно, выговаривал каждое слово со вздрагиванием губ. – Головы уже полетели у людей более заслуженных, чем я. У людей, которые своей кровью добыли советскую власть. Об Антонове-Авсеенко слышали когда-нибудь?

– Да, конечно, помню из истории. Он, если не ошибаюсь, с Подвойским арестовывал временное правительство. Если память не изменяет, слова: «Которые тут временные, кончилось ваше время», – принадлежат ему.

– Совершенно верно. Он и Подвойский возглавляли отряд матросов. В этом отряде был и я. К вашему сведению, Антонов-Овсеенко уже расстрелян. – Вятецкий низко опустил голову, часто и тяжело дышал.

– Так что же это делается? – в горести, рассуждая, спрашивал Химич.

– Вот этот вопрос ты, товарищ, ставишь правильно! Когда-нибудь разберутся и опомнятся, но нас уже не будет. Этими днями НКВД ожидает директиву. Сроки наказания увеличат примерно вдвое.

– Это как понимать? Новый уголовный кодекс будет принят?

– А зачем он НКВД? Разве органы когда-нибудь придерживались кодексов? Сталин считает, что сроки, к которым приговариваются заключённые, малы. Вот и увеличат их вдвое, – он поднял глаза и ткнул легонько бывшего командира батареи в грудь пальцем, но улыбка не получилась. Насильственное лишение людей жизни всегда было грустным и для большинства трагичным.

– Сроки увеличат для таких, как ты, – продолжал комиссар, – а для таких, как я – путь один. Он указан в первом письме Сталина: всех, кто выступал на дискуссии против него – уничтожить. И вот нас потихоньку уничтожают.

– У нас в камере Пидопрыгору осудили за то, что он повесил на портрет Сталина лапти.

– Вот-вот! Будут давать пятнадцать лет.

Химич всматривался в благородные черты лица ещё не старого человека. Несмотря на духоту в предварилке, он жестикулировал, энергично двигал головой, помогая более точному выражению своих мыслей. Глаза его не были потухшими. Ясность мыслей сохранилась логичной. Только на лбу и у края рта появились морщины, да виски сильно посеребрились.

Когда зенитчик был у него гостем, он не только слушал комиссара, но и учился у него. Прислушивался к его незаурядным знаниям линейного корабля, который он знал, как казалось бывшему командиру, лучше любого строевого командира.

– Николай Николаевич, а вы убеждены, что Сталин знает, что сейчас делает НКВД?

– А как же, – убеждённо ответил Вятецкий. – Ему ежедневно докладывают.

– И такое огромное количество арестованных его не пугает?

– Что вы! Сталин груб, деспотичен и мстителен. Об этом Ильич писал и предупреждал партию. Но окружение, его ставленники сохранили Сталина у власти. Этим и следует объяснить его уверенность и жестокость с несогласными с его политикой. Поймите, – продолжал Вятецкий, – история не знает подобного массового уничтожения тысяч и миллионов невиновных перед Родиной людей. Причём он уничтожает не только тех, кто выступал против него, но и тех, кто помогал ему удержаться у власти. Это страшный человек!

Чувствовалось – бывший комиссар устал. На минуту разговоры прекратились, каждый думал о своём.

Ещё вчера Химич был убеждён, что Сталина восхваляют справедливо. Сегодня он спрашивал себя о другом: кто всё же виновен в трагедии советских людей, переживающих одну голодовку за другой и массовые истребления честных и невиновных граждан – Сталин, или те, кто его поставил генеральным секретарем и поднял его авторитет до непогрешимости, до высоты царя и Бога?

В предварилке стояла страшная духота. Бывший командир лёг на бок, опустил голову, чтобы дышать поступающим воздухом через щель под дверью. Наклонился и Вятецкий. Теперь их головы оказались рядом в десяти сантиметрах. Безмолвие нарушил Химич – он спросил шёпотом:

– Товарищ Вятецкий, с какого вы года в партии?

– Вступал в годы «чёрной реакции» в 1906 году двадцатидвухлетним мальчиком.

– Тогда тоже столько революционеров арестовывало царское самодержавие?

– Я вам уже говорил: никогда и никто так безжалостно не расправлялся со своими соотечественниками. К тому же, сейчас арестовывают и расстреливают ни в чём не повинных людей. Арестовывают за полезные мысли, за ошибки, за неумение дословно повторить сказанного Сталиным. Ведь тогда я был виновен перед самодержавием. Да, да – я распространял прокламации, агитировал рабочих брать оружие в руки и использовать его против царя буржуазии и помещиков, призывал оказывать неповиновение царским чиновникам. Я действительно был врагом самодержавия. А вы? – спросил он смотревшего в пыльный пол командира.

– Ну что вы, я молился на правительство, на партию, считал их своими, как мать родную, родными.

– Вот видите, вместо благодарности, вас посадили в тюрьму.

Неожиданно открылась дверь. Открывший дверь дежурный догадался о разговоре арестантов.

– Выходи! – дежурный не показывал пальцем, не называл фамилии. Смотрел на Химича зло и категорично.

Вскоре зенитчик вошёл в кабинет следователя лейтенанта Чепака и сказал: «Здравствуйте!». Чепак не ответил. Предложил сесть. Записав всё, что положено, для установления личности, он положил перед бывшим командиром батареи постановление с предъявлением обвинения.

В постановлении указывалось, что Химич обвиняется по статье 58 пункт 11 и пункт 8. Подследственный расписался и спросил, что означают пункты статьи.

– Вы обвиняетесь в принадлежности к контрреволюционной партии и в подготовке террористических актов против вождей партии и правительства. – Заметив сильное волнение подследственного, Чепак успокоил его вопросом. – Когда вы были курсантом, вы деморализовали своих товарищей, заявляя: «Если нас пошлют в действующие боевые части, защищающие Родину на КВЖД, то с единственной целью, чтобы в первые же дни боёв из нас получить вонючее пушечное мясо».

– Когда мы были курсантами, на многих из нас доносил и лгал провокатор Лобзов. Всё, что вы прочли, он сам выдумал. Это он говорил, что нас могут послать на пушечное мясо, выпрашивая у меня и моих товарищей согласия с ним. Что я ответил – не помню, соглашался с ним или возражал ему. Да вы и не можете всерьёз принять разговоры, вызванные провокационным методом осведомителя, – редакция этого ответа пришла к Химичу не сразу, а после дней/ночей, за которые он сумел приготовить десятки вариантов. Один из них Чепак и записал.

– Вы говорили товарищам, что написанное в газетах нужно осмыслить и сравнить с действительностью, так как между написанным в газете и правдой в жизни расстояние большее, чем от Земли и Луны. Как это понимать?

Подобного вопроса подследственный не ожидал. В его сознании возник рой мыслей. Он отвёл глаза в сторону, по коже поползли мурашки. Стало душно. Время шло, но подследственный сказать что-либо не мог. Наконец, начал вспоминать свои поступки и действия, успокоившись, принялся рассказывать:

– Я не мог кому бы то ни было говорить, что в газетах пишут ложь. Я всегда верил написанному в книгах и газетах. К этому призывал своих товарищей. Этому учил вверенных мне подчинённых краснофлотцев и командиров.

Следователь Чепак без единого замечания дословно записал ответ, сформулированный подследственным.

– Вы заявляли старшему политруку Малюку, что «докладом товарища Сталина стрелять не будешь». Как вы могли прийти к такому выводу?

– Старший политрук Малюк лжёт. Я сказал, что докладом товарища Сталина нужно руководствоваться, а стрелять людей нужно учить, кропотливо и ежедневно следует учить. – Однако следователь с ответом не соглашался. Следователь требовал подписаться под редакцией: «Докладом товарища Сталина стрелять не будешь, потому что доклад не содержит в себе смысла для обучения и воспитания военнослужащих». Четыре часа вёлся торг. Чепак настаивал на своей формулировке, а Химич не желал менять своей, так как она была такой, которая имела место при ссоре с Малюком.

После десятичасового допроса с часом перерыва для следователя Химич подписался под ответами на первые два вопроса. Под третьим вопросом ответ записан не был и подпись допрашиваемого отсутствовала.

Бывший зенитчик возвратился в тюрьму поздно вечером. Чечелашвили в камере не было. Он был вызван на допрос тотчас после ухода из камеры Химича.

Возвратившись с допроса, лейтенант сидел на цементном полу мрачный.

– От чего приуныл? Почему не радуешься жизни, детина? – с издёвкой спрашивал Сидоров.

Химич молчал. «До шуток ли, – задумывался бывший командир. – Надо же выдумать: «Террор против вождей партии и правительства»». Эту формулировку зенитчик успел повторить не менее тысячи раз с тех пор, как расписался под предъявленным обвинением. Задумываясь и мрачнея всё больше, бывший командир батареи принялся рассказывать обо всём, что происходило в следственной комнате. Все умолкли, внимательно слушая созданное дело товарища.

Первый с догадками выступил Крижжановский. Он убеждённо сказал:

– Вы не удивляйтесь и не расстраивайтесь. Они предъявленное обвинение ещё не раз переквалифицируют, – своё мнение Крижжановский подкреплял многими примерами. Это успокаивало бывшего командира. Он постепенно приобретал силы и уверенность.

– Скорее всего, вас будут мучить вокруг статьи 58 пункт 10. Обвинить честного человека в контрреволюционной агитации и пропаганде легче, – высказывал предположение опытный тюремщик Сидоров.

– Не думаете ли вы, что кому-нибудь дали в зубы, не подозревая, что этот человек окажется сотрудником. Вот вам и террор, – неожиданно для Химича Крижжановский высказал новое предположение.

– Так, а разве осведомитель – тоже вождь? – недоумённо спросил зенитчик и, кусая губы, уже сожалел, что задал вопрос, разглашающий его неосмысленные поступки в прошлом.

– Вот тебе, матушка, и Юрьев день, разве вы не знали об этом?

– Набей морду любому гражданину – дадут два года. Год отсидишь, год простят за прилежное поведение и выпустят на волю. Попробуй избить следователя – дадут восемь лет, а то и расстреляют, – товарищи высказывали самые невероятнейшие суждения, не исключавшие и действительных. Да в нашей стране равенства людей перед законом не существовало.

Активный разговор неожиданно был прерван. В камере появился конвоир и увёл на допрос Крижжановского. Химичу пришла очередь лечь на нары. Зенитчик закрыл глаза и долго думал о курсантских днях, когда он дружил с Лобзовым, когда Лобзов его познакомил с двумя гражданскими парнями, проживавшими на Лазаревской улице.

Жили парни вместе, работали оптиками на Калиматорных мастерских, ремонтировали дальномеры и стереотрубы с кораблей и береговых батарей. Работа в мастерских не подлежала разглашению.

Когда Химичу подсказали товарищи, что за ним шпионит Лобзов, он сказал об этом гражданским товарищам. Они были удивлены и вскоре почувствовали, что Лобзов, вероятно, с ними говорил тем же языком, за что одного из них уже вызывали в спецчасть мастерских и предупредили его за разговоры о служебной деятельности с посторонними. Вскоре вызвали и второго и тоже серьёзно предупредили о разглашении военной тайны, угрожая увольнением.

Химич всё понял, однако просил товарищей не торопиться и продолжать с Лобзовым дружбу, пока не выяснятся все стороны его действия.

В спецчасти Училища зенитной артиллерии делопроизводителем работал друг курсанта Алексея Иванова. От него Иванов узнавал все записи на своих товарищей. Химич был в товарищеских отношениях с Ивановым. И когда однажды Иванов сообщил Химичу, что ему записали в личное дело что, «если их, мальчишек, пошлют в действующую армию на КВЖД, то в первом же бою враг из них сделает пушечное вонючее мясо», – Химич в мгновение оказался потрясённым, ему пришла в голову дерзкая мысль. Он в тот же вечер перемахнул через забор на Лазаревскую улицу к гражданским друзьям.

Товарищи выслушали курсанта Химича, внимательно и быстро переосмыслили все пакости, которые Лобзов успел причинить десяткам невиновных товарищей. Решили через два дня в воскресенье встретиться с Лобзовым за памятником Третьему Бастиону.

В воскресенье после завтрака Химич сообщил Лобзову, что за Третьим Бастионом в балочке его ждут друзья, имея что-то важное сообщить.

Лобзов вышел через южные ворота в приподнятом настроении. За памятником он медленно спустился в балочку, где и встретился с друзьями.

Друзья предложили Лобзову спуститься немного ниже к оврагу, чтобы их никто не видел. Земляк с Лобзовым шёл рядом. Местный житель чуточку отстал, выбрал момент и с максимальной силой ударил Лобзова в правое ухо.

От неожиданности и сильного удара осведомитель свернулся в волчок. Его земляк из Днепропетровска добавил ему под рёбра сапогом. Лобзов покатился под гору. Под конец свалился с высокого обрыва на дно оврага.

На этой местности всюду выступали из земли острые камни древних известняков. Осведомитель, катясь по ним и падая на них с обрыва, сильно поранился. К вечеру с трудом он добрался до ворот училища. Заметивший его дневальный у ворот сообщил в санчасть. Санитары подобрали его и отнесли в лазарет.

На следующий день на курсанта Химича было заведено уголовное дело. Он обвинялся в зверском избиении курсанта Лобзова.

Дело вёл преподаватель училища. Тот, который читал курсантам «Администрацию».

Уважаемый всеми курсантами преподаватель на своих лекциях убеждал курсантов: «Если вы не совершали преступления, можете спать спокойно. Наши справедливые из всех справедливейших органы не допустят ложного обвинения и ошибочного осуждения». Что ж, в том случае всё обстояло именно так.

Почему Лобзов укрыл действительных обидчиков – можно объяснить только трусостью. А вот как могли прекратить дело следствием, если избиение – есть факт неопровержимый, подтверждённый фактом медицинской экспертизы, Химичу не суждено было знать.

По делу было опрошено свыше десяти курсантов. Все они как один подтвердили, что Химич в течение дня из казарменного расположения не отлучался. Да, показания товарищей были правильными.

И всё же в спецчасти училища поверили Лобзову, и Химичу в характеристику дописали: «Из мести осведомителя Лобзова зверски избил».

Вероятно, избиение Лобзова и было основанием предъявить Химичу обвинение в терроризме.

Оказавшись в уединении на нарах, Химич обдумывал все возможные варианты тщательно и долго. Вскоре пришёл к единственному выводу: «Об избиении Лобзова ни в камере, ни на следствии не говорить».

Спустя два дня поздно ночью открылась дверь камеры, два дюжих молодца на носилках внесли полуживого Чечелашвили. Борт его кителя был оторван, левый рукав тоже висел на нитках. Весь китель был мокрым и окровавленным. Дюжие молодцы приказали освободить на нарах место. Как полено, один конвоир взял за руки, другой – за ноги, бросили грузина на освободившееся место.

Пётр Георгиевич ни о чём не просил. Глаза его были закрыты, нос закупорен сгустками крови. Дышал он тяжело, часто через открытый рот, поминутно всхлипывая так, как бывает после сильного потрясения и плача навзрыд. Без слёз, без движения с мертвецки бледным лицом он лежал на спине, и если был в сознании, мог проклинать всё, и саму свою несчастную жизнь.

Соседи по нарам решили дать Чечелашвили глоток воды. Приподняли его голову. Он проявил признаки жизни, напряг силы, взял воду. Но вода в пищеводе остановилась, а затем и возвратилась обратно с кровью.

Созерцая несчастного человека, все приуныли и опечалились. К горлу подкатывалась горечь обиды. Рождалось озлобление и ненависть. Все задумывались об одном и том же: что ждёт его в дни будущие?

Вскоре бывший лётчик уснул. Засыпали и те, чья очередь лежать на нарах. Четыре человека дремали, сидя на каменном полу.

Когда Грабченко прочитал показания свидетеля Богданова и протокол допроса подследственного Химича, пришёл в бешенство. Не теряя ни минуты, приказал вызвать в управление в качестве свидетеля нового командира батареи Сметона.

Сметон явился к Грабченко с трубочкой во рту. Улыбаясь, он сел на предложенный начальником отделения стул, премного благодаря за уважение. Грабченко не счёл нужным прочесть свидетелю статью из кодекса, которую полагалось зачитывать и за ложные показания предупреждать. Зачем? Он сказал Сметону прямо и определённо:

– Наша с вами задача – этого мерзавца скрутить в бараний рог.

Сметон улыбнулся и одобрительно кивнул головой.

– У меня такое же желание, – продолжая улыбаться, присоединил своё мнение Сметон.

– Вот и хорошо, это по-партийному, – Грабченко точно на морозе потёр ладони и с юношеским задором всматривался в красные, как у судака, тревожно бегавшие глаза свидетеля, вероятно, соображая: «Сколько же он в такую рань успел выпить?»

Сметон рассказал всё, что ему стало известно от Малюка. Когда запас чужой лжи он высказал полностью, решил, не задумываясь, по привычке с детства, выдумывать и лгать от себя лично.

– Кажется, нет «Плана боевой подготовки штаба Черноморского флота». На первое полугодие есть, а вот на второе – я ещё не нашёл. Я поищу. – Он бессовестно промолчал, что есть акт, в котором не значится недостача документов.