Голоса улетевших журавлей

Вскоре Кето поступила в музыкальное училище. А когда ей исполнилось 18 лет, приехал какой-то профессор, послушал девочку и увёз её в Тбилисскую консерваторию.

В консерватории авторитет Кето рос не по дням, а по часам. Все радовались её одарённости. Гордились её добротой ко всем – и воспитателям, и приёмным родителям.

– Она так добра к нам. Кето будет помогать нам. Это наше счастье. Это наша обеспеченная старость, – в один голос твердили дедушка и бабушки.

Слава у Кето Чечелашвили уже неслась, выходила за ворота консерватории. Когда отец приехал в Тбилиси, чтобы осведомиться об успехах приёмной дочери, был приятно растроган хвалебными отзывами. Он решил работать по полторы смены, только бы обеспечить девочку всем необходимым и создавать для её обучения наилучшие условия, он позабыл о маленьких мальчиках. Все остатки денег от жизни впроголодь отдавал «дочери», будущей звезде искусства.

Однажды, когда Кето побывала в Москве и дала со своим преподавателем несколько концертов, на девочку обратили внимание. И просьба грузинского правительства была удовлетворена. Певицу послали в Италию на усовершенствование.

Семейство Чечелашвили охало и ахало. Любимая Кето уезжает на чужбину. Ей там будет скучно и трудно среди чужих людей.

Все, даже Гога-второклассник, писал утешительные и ласковые письма. Особенно много писем посылали бабушки и старшие мальчики. Писал и командир военно-морского флота Пёрт Георгиевич. И вряд ли кто из них задумывался, что переписка с заграницей в то время вызывала со стороны органов подозрение, слежку, а для командира-летчика оценивалась как несовместимая с пребыванием его в советской авиации.

Прошло два года. Срок стажировки окончился. Но Кето не возвращалась на Родину. Только, как и раньше, своим благодетелям присылала короткие письма и много денег.

А когда один «умнейший из умнейших», возглавляя советское консульство в Милане, пожаловал к певице и начал её уговаривать возвратиться на Родину, но, поняв, что у певицы намерения другие, счёл себя в праве пригрозить ей, убеждая: «Вас уже теперь можно отправить на эшафот за измену Родине», актриса побледнела, и сказала предлог быстрее закончить разговор, лицемерно заявляя, что она вернётся. Ей только нужно подумать, когда лучше возвратиться, когда с точки зрения приличия удобнее, предварительно выполнив заключённые контракты. Она убедила консула, что так соскучилась по мальчикам, мамам, дедушке и заботливом папе.

В феврале 1936 года Кето прислала всем родственникам по письму, написанному под копирку, и, конечно же, и Петру Георгиевичу, лётчику военно-морского флота. Не только письмо, но крупную сумму денег.

Пётр Георгиевич в ответном письме поблагодарил «сестру», умоляюще попросил быстрее возвращаться на Родину. Он писал: «Дорогая Кето, твоё возвращение мне принесло бы больше радости, чем деньги. Возвращайся, мы все тебя ждём».

На просьбы и уговоры певица отмалчивалась. Ей продолжали писать чаще. Писали и тогда, когда она уже жила во Франции и получать их писем не могла. Писали и тогда, когда она вышла замуж, эмигрировала в США и приняла их подданство. Уговоры не помогали. Всё закончилось, как захотела Кето.

Когда рационализаторское предложение Петра Чечелашвили получило признание, было принято и уже использовалось во всех боевых самолётах эскадрильи, командование сочло необходимым засекретить его, а рационализатору Чечелашвили указать: «Сдать всё, что написано и начерчено о прицеле и бомбосбрасывателе». Чечелашвили особого значения предупреждению не придал и хранил у себя дома различные черновики, которые лежали на письменном столе, к которому мог быть доступ у любого человека.

Один из «друзей» заметил оплошность командира и донёс, куда следовало. «Ага! Значит Чечелашвили куда-то и кому-то ещё готовит чертежи?!». К тому же переписка с заграницей, получение крупных сумм денег из Италии. За что?

Чечелашвили обвинялся по трём статьям: «Принадлежность к контрреволюционной партии, шпионаж в пользу Италии и измена Родине». Только по одной из них была положена высшая мера наказания.

***

Шевцов Николай, 29 лет. Красавец, весельчак и балагур. Имел приятного тембра баритон. Пел неополитанские песни. У всех узников камеры № 17 было единодушное мнение: петь этому артисту с большой сцены отдыхающим и любителям музыки. К сожалению, сам Николай благословил себя не службе искусству, а воровству.

Отбывая наказание, он трижды знакомился с девицами в местах, отдалённых и не столь отдалённых. Давал взаимную клятву по окончанию срока встретиться и стать мужем. Представьте себе, все три раза выполнял даваемую клятву. Выходил на свободу, женился, но медовый месяц прерывался раньше принятого в народе – попадался на новой краже и снова водворялся за решётку.

Шевцов стал жертвой времени. В восемь лет он лишился родителей и свыше шести лет беспризорничал. Жил в канализационных трубах и тогда, когда всех беспризорников переловили, его поймать не могли. Из него получился редкий по силе ловкач. Такой хитрый сообразительный преступник, какого никакая наука воспитать не может. По его собственному признанию в детстве он совершил не менее ста пятидесяти мелких краж. В тот период он называл себя крохобором, так как подбирал всё, что было неаккуратно припрятано. В отрочестве он переквалифицировался и стал карманщиком. Очистил не менее пятисот карманов. В юношеском возрасте он совершил семь крупных краж. И только на двух был пойман. Когда перешагнул барьер совершеннолетия, он стал соучастником крупной шайки, а вернее банды, та совершала взломы, убийства, воровство и дневные грабежи. В составе шайки Шевцов совершил 9 краж и ограблений и в двух из них он был пойман и осуждён. К удивлению тогдашних порядков, Шевцов шесть раз осуждался в общей сложности на 21 год, но фактически отбывал только два года и восемь с половиной месяцев.

Когда Шевцов Николай был 10-13-летним мальчиком, его трижды подбирали на улице полуобмороженного. Состоятельные и порядочные люди предлагали ему усыновление. Он соглашался. Его обмывали, одевали, кормили, даже пробовали учить, но когда наступала весна, он приглашал «папу» и «маму» в ближайший садик, благодарил их за гостеприимство, предварительно очистив у своего семейства карманы, спокойно убегал. Убегая, он оборачивался, посылал воздушные поцелуи с короткими и благодарственными улыбками.

В 22-летнем возрасте Шевцов стал профессиональным и матёрым вором. Был активным членом синдиката, объединявшим воров Одессы, Днепропетровска и Симферополя. Синдикат имел своих людей в 25 городах страны. В них представители синдиката устанавливали связи с местными ворами, хорошо знавшими город. С их помощью и совершались крупные кражи и ограбления. После ограблений представители синдиката тот час покидали город и возвращались в штаб синдиката, находившегося в Одессе на Молдаванке.

Последний раз Шевцов вернулся из лагерей бухты «Ольги2, где он проработал свыше года на свинцово-цинковых приисках. В том же году состоялась клятвенная встреча с некоей Любой, отбывавшей наказание на тех же рудниках и за такие же преступления, как и Николай. Тогда же состоялась и последнее обручение.

На свадьбе Шевцов дал клятву больше не воровать. По протекции близкого человека он устроился на сухогруз «Харьков» кочегаром. А Люба на том же транспорте стала буфетчицей и работницей при камбузе.

«Харьков» был приписан к Одессе и совершал каботажные перевозки в Чёрном море.

Вскоре Шевцову «повезло», «Харьков» с грузом пшеницы из Новороссийска отправился в Ленинград. На пути были остановки в портовых городах: Гавре и Киле. На обратном пути из Ленинграда сухогруз имел остановку в Лиссабоне.

Короткое знакомство, вернее краткое созерцание жизни за границей, произвело переворот в сознании Николая Шевцова. Он уже не мог возвратиться к прежней воровской жизни, а та, которая открывалась ему на будущее, в должности кочегара, казалась серой, неинтересной, в сравнении с жизнью, увиденной заграницей.

Погубило его непонимание условий своего времени. Он был о многом осведомлён. Многого на ходу нахватался, но был по существу безграмотен, с узким политическим кругозором. Он не сдерживал себя и довольно свободно высказывался о партии и советской власти. Это и привело его в севастопольскую тюрьму, в камеру № 17.

Шевцов Николай, находясь неоднократно в заключении, хорошо знал устои политических заключённых в период сталинской диктатуры. Он убеждённо твердил:

– Лучше получить 10 лет за уголовное преступление, чем три года по политической статье и числиться уголовным преступником.

Ровно через 20 дней после прихода в камеру Химича, Шевцова судил трибунал. Почти час члены трибунала, сидевшие за столом, накрытым красным сукном, слушали его последнее слово. Ничего подобного трибуналы никогда не позволяли. Не тратили так много времени на заседания. Только подсудимый Шевцов привлёк их внимание, рассказывая о своей жизни подробно и правдиво. Он признался в сотнях краж. Рассказал о десятках ограблений, об убийствах и угрозах честным гражданам, поясняя:

– Я признаюсь, что убил человека, защищавшегося при моём ограблении. Да, я чинил насилие над девушкой в интересах завладения её деньгами. Резал карманы. Держал под дулом револьвера хозяев квартиры, пока дружки не связали в узлы костюмы и не сложили в корзины хрустальную и серебряную посуду. А в то, что у вас написано «наговор» – ложь. За все преступления, которые я совершил, я признаюсь и каюсь, а вот, что в Германии люди живут лучше, я не говорил. Я также не говорил, что в плохой жизни виновен Сталин. Я Сталина люблю, и если понадобится, то и голову за него отдам. Вы говорите, бывшая жена Люба вам сказала – с женой я давно поссорился, и она тоже лжёт.

Шевцов чисто сердечно излагал свою биографию, наивно думая, что трибунал переквалифицирует обвинения и осудит его как уголовного преступника. Когда Шевцов сказал: «Я не могу быть политическим преступником. Я вас прошу судить меня как вора», – судьи заулыбались. И, конечно же, учли все его просьбы и вскоре объявили «гуманный» приговор: «За контрреволюционную агитацию и пропаганду, согласно статье 58 п. 10 УК РСФСР приговорить к восьми годам исправительных трудовых лагерей со строгим режимом и пяти годам поражения в правах».

*****

Крижжановский Борис, 30 лет. Имел среднее общее и техническое образование. Старший механик на судах дальнего плавания. За семь лет заграничного плавания успел побывать во многих портах Советского Союза и заграницей. Внештатный корреспондент газеты «Красный Черноморец». Владел английским языком.

Он был среднего роста, блондин с продолговатым лицом. В процессе разговора все части его лица находились в непрерывном движении, были синхронно связаны с речью. Мимика его лица зависела от эмоций. Когда он говорил, радуясь, глаза его искрились, губы слегка вытягивались в скрытую улыбку. Вся его наружность становилась приятной и обаятельной. Когда он говорил о неприятных, опасных явлениях, брови его сдвигались, глаза прятались глубоко в орбитах, подбородком сжимались губы. Он вмиг становился мрачным, неприятным, а временами и страшным. К счастью, он чаще был уравновешен и терпелив, говорившего никогда не перебивал, терпеливо выслушивал. На раздражение рассказчика или слушающего отвечал положительным молчанием, пока тот не успокоится. Он сидел уже больше года. Вначале во Владивостокской тюрьме и шестой месяц в Севастополе.

В детстве Крижжановский болел активной формой туберкулёза. В последние годы до ареста барсучьим и собачьим жиром каверны зарубцевал. В тюрьме от недоедания, пыток и холодной одежды палочки Коха возобновили разрушение его слабого организма. День и ночь он мечтал о кусочке какого-нибудь жира. Всё равно какого – собачьего или кошачьего, но лишь бы жир. Слабеющий организм требовал. Он вызывал врача, показывал мокроты с кровью и лёгочной тканью. Врач отвечал:

– У вас богатырское здоровье. Вы меня переживёте.

Больной просил перевести его в солнечную камеру. Врач, которого в тюрьме называли «коновалом» или «помощником смерти», ответил:

– Здесь командуют органы насилия и карания. Я же только исполнитель.

Крижжановский, будучи старшим механиком на грузопассажирском судне «Ян Фабрициус», оказался рядом с механиком, который по совместительству исполнял роль осведомителя. Осведомитель, поссорившись со старшим механиком, совершил лживый донос. «В советской стране жить бесправно и тяжело. Когда представятся условия, останусь за границей», – так якобы сказал однажды осведомителю старший механик Крижжановский.

Следует знать и помнить в середине 30-х годов министр юстиции СССР Януар Вышинский упразднил веками сложившееся процессуальное право: «Признать виновным вменяемого только после доказательства всем ходом следствия его вины». Это право Вышинский заменил свидетельскими показаниями. Он обязал все органы следствия, суда и прокуратуры не утруждать себя поисками доказательств. Для предания суду и осуждения достаточно иметь не менее двух свидетельских показаний, или одного свидетельского показания и признания обвиняемым своей вины.

В деле Крижжановского было одно свидетельское показание – донос его подчинённого механика. Крижжановского сильно били, вымогали признание. Но честный человек наговора на себя не подписал. Он не признал себя виновным. Следователи искали второе свидетельское подтверждение. Для этого запрашивали с прежних мест работы возможные криминальные поступки старшего механика. В ожидании ответов на запросы Крижжановский томился без вызова следователя уже пятый месяц.

Если найдутся подлецы на прежних местах работы и подтвердят, что Крижжановский выказывал недовольство жизнью в своей стране и раньше, этого будет достаточно, чтобы его предать трибуналу и осудить.

*****

Мстибовский Янек. Поляк, 23 года.

Так случилось, что в 1920 году, во время интервенции армии Пилсудского против СССР, Янек и старший брат Петер оказались с бабушкой в Минске. А отец с матерью и дочерью, сестрой Янека – в маленьком польском городишке Волковыске.

Бабушка с Янеком и Петером жили на средства, высылаемые отцом из Польши. В 1930 году Петер окончил Московский энергетический институт. А 1935 году он стал управляющим «ДонЭнерго».

В 1937 году Янек окончил географический факультет МГУ им. Ломоносова с отличием. На деньги, присланные отцом, и помощь брата Янек решил совершить турне по стране с познавательной и развлекательной целью.

Пять дней он гостил у Петера в Константиновке, где расквартировывалось «ДонЭнерго». Оттуда он приехал в Севастополь и остановился в гостинице, где у него взяли все документы.

Мстибовский Янек внешне выглядел мальчиком лет шестнадцати. Невысокого роста с болезненной внешностью, реагировал на посторонние реакции точно, с яркими и образными представлениями. От папы-поляка он унаследовал светлые волосы, слегка продолговатое без малейшего румянца лицо. От мамы, отец которой был евреем, Янек унаследовал большие чёрные глаза, острый ум и высокомерие над другими. Его глаза двигались медленно и, как угли антрацита, излучали блеск.

Если в жизни действительно бывают вундеркинды, то Янек был настоящим представителем сверхдетей. Знаний этот человек имел так много, что их хватило бы предостаточно на всех узников камеры № 17. Арестантам он читал настоящие лекции. Особенно тюремщики заслушивались рассказами из таких наук как зоогеография, фитогеография, океанография, орнитология и других естественных наук.

Неприятным и даже отвратительным в этом человеке была привычка унижать достоинства других. Любой человеческий недостаток он возводил в степень и подшучивал над ним, нередко до издевательства.

В первый же день по прибытии в Севастополь Янек отправился осмотреть севастопольскую панораму. После осмотра сел на скамью Исторического бульвара и закурил.

День был воскресным, послеобеденным. На Историческом бульваре прохаживалось много краснофлотцев. Пять человек краснофлотцев из крейсера «Красный Кавказ» тоже решили присесть на скамью, на которой уже сидел Янек.

Молодой человек был общительным, высокообразованным, владел правильной русской речью. Он затронул соседей, и тотчас нашёл с краснофлотцами общий язык. Вначале разговор вёлся с взаимным интересом. Но когда Янек спросил, что они делают на корабле и они действительно естественно уклонились от ответа, Янек начал подшучивать над ними: с пренебрежением отозвался об их малограмотной речи, плохой строевой выправке, напоминавшей пожилых помещиков, которые умели только через одну ноздрю сморкаться и рукавом сопли вытирать. Издевательские нравоучения морякам не понравились, и они дружно поднялись и быстро стали удаляться. Вдогонку им Мстибовский бросил:

– Салаги вы, а не моряки. Вы даже в своей жизни летающих рыб не видели!

Краснофлотцы остановились, долго о чём-то разговаривали, всё поворачивая голову в сторону Янека. Затем неожиданно возвратились и окружили сидевшего Мстибовского.

– Кто ты такой? – громко спросил старшина первой статьи.

– А тебе какое дело? – затягиваясь папиросой и сплёвывая почти на ботинки старшины, грубо ответил севастопольский гость.

– Пройдёмтесь с нами, – категорично предложил старшина первой статьи.

Мстибовский заупрямился. Тогда два краснофлотца взяли его за руки, один стал впереди и два сзади. Применив силу, повели севастопольского гостя в отделение милиции.

Принял это решение старшина, казавшееся ему единственно правильным. Оно согласовывалось с теми указаниями, которые они получили на разводе перед увольнением. Дежурный политрук их предупредил:

– На берегу соблюдайте воинское приличие. Будьте бдительными, не болтайте о службе. Вас могут подслушать шпионы.

Спускаясь к северным воротам Исторического бульвара, почтительного возраста гражданин, увидя процессию, рассмеялся, а затем и громко спросил:

– Никак шпиона поймали? – гулявшие вокруг, тоже смотрели на насилие, как на диковину, но уже привычную.

– Ей-ей, арабчонок какой-то. И глаза какие-то страшные у него, – чей-то удивлённый голос слышался издали.

Сдавая Мстибовского в отделение милиции, краснофлотцы объяснили:

– Задержанный интересовался нашими служебными делами.

Когда из отделения милиции позвонили в гостиницу, администратор ответил:

– Мстибовский разрешения на въезд в город не имеет. Его уже разыскивают.

Через сорок минут Янек оказался в севастопольском НКВД. А через два часа за ним захлопнулась дверь семнадцатой камеры.

Севастопольский НКВД радиограммой запросил константиновский НКВД. Поводом послужило показание Янека, что он приехал из Константиновки, где гостил у брата. Радиограмма была краткой: «Кто такой Мстибовский Петер? Мстибовский Янек задержан по подозрению в шпионаже».

Когда начальник константиновского НКВД позвонил секретарю горкома, сообщая, что младший брат Мстибовского задержан в Севастополе за сбором шпионских сведений, секретарь городского комитета партии начал рвать на себе волосы. Он чувствовал, он предвидел всё случившееся. И в ту минуту задумывался, какая его ждёт кара.

Дело в том, что Мстибовские переписывались с родителями, проживавшими в Польше. За переписку Петера с заграницей вопрос уже стоял о пребывании его в партии. Но тогда во время разбора выяснилось, что Мстибовский Петер выполнял свой долг добросовестно. Придраться к нему не могли. Между тем секретарь горкома предлагал уже тогда, и начальник НКВД поддерживал его, исключить Мстибовского из партии и отстранить от должности. Однако тогда большинство членов горкома оказалось не на стороне секретаря. Мстибовского оставили в партии и на должности управляющего.

– А теперь – вот – пожалуйста, меня вправе обвинить в ротозействе и даже покровительстве врагов! – выдёргивая последние волосы, сокрушался на свои просчёты секретарь горкома. Он решил немедленно созвать бюро.

Телефоны зазвонили в два часа ночи. Бюро состоялось в три часа. В течение десяти минут было заслушано сообщение члена бюро, начальника НКВД о задержании младшего Мстибовского и уличении его в шпионаже.

Петер Мстибовский был исключён из партии, уволен с работы, а к утру ему ткнули в нос длинную и узкую бумагу. Произвели обыск и водворили в такую же камеру такой же тюрьмы как севастопольская, где сидел его младший брат Янек. Круг замкнулся. Братья Мстибовские обвинялись в шпионаже в пользу панской Польши.

*****

Иван Пидопрыгора. Сорокалетний украинский мужик. Родился и рос в глухой деревне. За свою жизнь сумел научиться с трудом расписываться. Книг и газет не читал, не умел. Спиртного не переносил. Курить никогда не пробовал. Последние годы он работал в карьере по добыче доломитов в окрестностях Балаклавы, а семья проживала в Белой Церкви.

Осенью 1932 года Иван приехал на заработки, да так и остался, продолжая работать уже шестой год. Всё собирался перевезти семью, но жить было негде. Решил экономить деньги и построить домик на окраине Балаклавы.

Работал он в карьере добросовестно и много, сколько требовали и позволяли физические силы. От директора металлургического завода он знал, что без его породы чугуна домны выплавить не могут, оттого и старался сделать больше и лучше.

Специальность его была одна из тяжелейших. После того как рабочие выломают ломами и кайлами куски породы, он их крупные – руками, мелкие – лопатой наваливал в тачку и вёз по досчатому настилу прямо на железнодорожную платформу.

Когда Химич рассматривал этого человека со стороны, он определял, как за годы непосильного труда руки его удлинились сантиметров на пять и висели, почти доставая колена. Сдвинувшиеся вперёд плечи сжимали впалую грудь. Голова его тоже была низко наклонена, казалось, тонкая шея не выдержит тяжести и уронит на грудь. Химич в лице этого труженика узнавал свою мать. Такую же несчастную, работающую и за себя, и за многих лодырей и дармоедов.

За честный труд фотография Пидопрыгоры постоянно висела на доске почёта. Его ежегодно по нескольку раз премировали. На собраниях ставили в пример другим. И он на похвалу отвечал титаническим старанием. Куда бы его ни послали, на какую бы работу его не поставили, он безропотно шёл и делал как можно больше, как умел, и столько, сколько позволяли его силы и время.

Однажды Пидопрыгора возвратился с работы в полночь, со второй смены. Морозов уже не было. Но после весеннего холодного дождя и сильного ветра в хлопчатобумажной одежде он сильно продрог. Портянки и лапти его, в которых он трудился, были изношены и промокли насквозь. В общежитии была специальная комната, где рабочие сушили лапти и одежду. В ту ночь почему-то в сушилке было также мокро и сыро, как и на улице.

– Що ж тепер робыты? – затосковал Иван. – Завтра я повынен выходыть на роботу, з першою зминою, – вспоминал он наказ прораба.

– Як же я буду працюваты в такому мокрому одягу? – спрашивал себя честный труженик.

Все спали. Он вспомнил вчерашнюю беседу какого-то агитатора, расхвалившего счастливую зажиточную жизнь рабочих. Он сел на стул, стоявший рядом с его кроватью, поднял голову: перед ним на расстоянии трёх метров висел в тяжёлой раме портрет, исполненный в полный рост маслом. В общежитии это было пятое по счёту изображение нашего вождя, друга, отца и учителя. Пидопрыгора принялся его рассматривать, точно никогда не видел. Затем энергично встал, подошёл к портрету, начал с ним разговор:

– Чоботы то на тоби яки? А костюм – розшытый та розмалёваный. Тобто ты не чоловик, а дивчына. А у нас робитныкив добрых онучив немае. Ты не знаеш, як мы живымо? На, подывысь! – он поднял грязную голую ногу, выругался нецензурно, что бывало с ним очень редко. Под портретом была отопительная батарея. Иван положил на неё свои холодные руки. Батарея была чуточку тёплой. Он быстро пошёл в холодную сушилку, взял лапти и портянки. Лапти он повесил прямо на портрет, а портянки повесил на нижние гвозди, поддерживавшие раму портрета. Не раздеваясь, лёг на койку и натянул на голову солдатское одеяло.

Рано утром его пробудили сильным окриком. Иван вскочил:

– Ты! Что это?! – закричал комендант общежития. Пидопрыгора даже забыл, что он делал в полночь. Только когда ему комендант показал, и он взглянул на портрет, всё вспомнил, быстро подбежал, снял портянки и лапти и недовольно сказал:

– Хай знае, як мы тут жывемо! Мени зараз йты на роботу, що я надину – все мокрэ!

– Чёрт тебя не возьмёт, пойдёшь и в мокром! – комендант рассуждал зло и издевательски.

Неизвестно откуда появился уполномоченный. Он подошёл к Ивану и пренебрежительно объявил:

– Сегодня ты пойдёшь со мною.

– Мени трэба обовъязково буты на роботи, прораб сказав…

– Пойдёшь со мной! Одевайся!

Ничто не помогло и никто не помог – Ивана увезли. До вечера его держали в милицейском участке, а когда на Пидопрыгору из Севастополя получили длинную и узкую бумагу, вызвали «Чёрный Ворон» и увезли. Портянки и лапти его высохли на ногах раньше, чем захлопнули за ним дверь камеры № 17.

Суд над Иваном состоялся до обеда. В течение пяти минут зачитали обвинительное заключение. Свидетелей не было, прокуроров и защитников тоже. За шесть минут опросили Пидопрыгору. Приговор был заготовлен заблаговременно.