Киберрайх

На ближайшей встрече с друзьями-революционерами Эварист показал разорванный грант. К его великому удивлению, не всех обрадовал этот демарш.

– Безусловно, ты очень храбр, – заявил Огюст Шевалье. – Но как ученому тебе вовсе нет равных. Уличные революции – не твоя война. Твоя война – в умах, в развитии науки и общества. Я верю, ты создашь нечто великое и оно отправит нас в прекрасное будущее, не оставит камня на камне от роялизма, этого пережитка феодального прошлого.

Галуа и сам в это верил. В девяносто девяти случаях из ста это лишь юношеская заносчивость и крайняя степень высокомерия, но тут, как и с Наполеоном, все было подкреплено фактами. Он действительно мог.

Ему хватило двух семестров для постижения всех существовавших в то время естественных наук, хотя обычный учебный план был рассчитан на шесть. Поступая в политехнический институт, Эварист был на два года младше старшекурсников, но выпускался уже вместе с ними. Все знают, что прошлое нельзя изменить, но ему это как будто удалось. Двадцатиоднолетний парень без судимостей (на бумаге) получает диплом самого престижного учебного заведения в стране, а может, и в мире, вместе с остальными двадцатиоднолетними баловнями судьбы. Какие бы препятствия ни возникали на пути, настоящий гений в любой ситуации проторит себе дорогу.

К лету 1833 года Галуа издает «Расширенную теорию групп и полей» и в возрасте двадцати одного года оказывается самым молодым членом Французской академии наук. Он входит в десятку величайших ученых своего времени и переписывается с Абелем, Гауссом, Бэббиджем, Фарадеем. Люди науки видят революционный пыл Эвариста и стараются отвести его от опасной черты, у которой он провел всю свою сознательную жизнь. Как члены закрытого общества гениев они чувствуют личную ответственность за судьбу гениального юноши.

«Короли приходят и уходят, – писал ему Гаусс, – а человечество остается, и кто, как не мы, в ответе за его развитие? Великая французская революция 1789 года не была бы возможна без подготовивших для нее почву мыслителей. Ваши достопочтенные соотечественники Паскаль и Лагранж, Вольтер и Дидро сделали для дела революции больше, чем тысяча заряженных на бой драгунов. Ум успешнее борется с закостенелой невежественностью, чем штыки. Тем паче что сейчас всеми красками расцветает самая глобальная из всех мировых революций – научная. И для человечества она важнее всех предыдущих. В Средние века мы жили в землянках без каких-либо удобств и надежд на счастливую жизнь, а теперь самому бедному европейцу доступно горячее питание, гигиена, сносное лечение в госпитале и так далее. А что нас ждет в будущем? Поверьте, ненавистных вам королей проще всего свергнуть повышением уровня жизни, а не кровавой резней на улицах, от которой страдают в первую очередь бедные. Не аристократы ведь лезут на амбразуры…» Заканчивалось письмо пожеланиями всего хорошего семье Галуа и величайших научных успехов ему самому. Таких писем были десятки, заменившие Эваристу отца ученые всей Европы пытались наставить его на путь истинный, как им тогда казалось. Слова эти возымели определенное действие, и на уличных манифестациях юноша больше не появлялся, оставив за плечами гражданскую революцию и полностью посвятив себя делу научной.

В начале июня он передал матери и младшему брату стипендию Французской академии наук и по приглашению Бэббиджа отправился в Великобританию, колыбель технического прогресса. Еще не вошедшая в викторианскую эпоху страна встретила его белыми скалами Дувра, относительно чистой Темзой и обширными угодьями Кента. Ближе к Лондону появились пока непривычные для Европы трубы фабрик и едкий запах того самого прогресса, который вскоре накроет весь континент. Тогдашняя столица шика и развлечений привлекала к себе людей из всех уголков света, но только не Галуа. Шумные площади, выложенные брусчаткой улицы с конными омнибусами не вызывали у него восторга, а огромные магазины колониальных товаров не прельщали безмерной роскошью. Театральные представления тоже не притягивали, да и лишних денег у Эвариста с собой не было – только на жизнь в гостинице и еду. Поэтому после короткой передышки он нанял экипаж и отправился к своей цели – в Кембридж, где в университете трудился профессором математики сам Чарльз Бэббидж, автор первой в мире вычислительной машины и вообще невероятной изобретательности человек.

По дороге к нему Эварист увидел великое творение человеческого ума – паровоз. Паровую машину только испытывали, но люди уже осознавали ее невероятный потенциал и готовились опутать всю Британию венами железных дорог, которые оживят собранную в единое целое из разных лоскутов-графств страну. Чудо прогресса во всей своей стальной лаконичности. И возможно это благодаря законам физики и математики, позволившим Стефенсону все правильно рассчитать. Это вдохновило Галуа даже больше, чем вид сотни роялистов на эшафоте.

Бэббидж встретил его радостными объятиями. Как вскоре оказалось, Чарльз пригласил молодого человека не ради костюмированных балов и чаепитий с обсуждением переменчивой английской погоды, а сугубо в утилитарных целях. Конечно, он гостеприимно выждал пару часов, стойко пережил светский ужин и наконец вылил на гостя распиравшие его чаяния и надежды. В молодости Бэббидж создал первый механический калькулятор, малую разностную машину, но с полноценным вычислительным устройством на все времена, большой разностной машиной, способной на любые математические вычисления с числами огромной величины, дело не клеилось. Уровень технологий просто не позволял создать суперсложный агрегат с тысячами трубок и шестеренок. Однако в голову англичанина пришла более изысканная идея – создать аналитическую машину.

– Ее размеры будут гораздо меньше, – говорил Чарльз на ломанном французском, – ведь не надо заранее воплощать в механике все возможные математические комбинации. В большой разностной машине их оказалось так много, что голова пошла кругом! Единственный выход – программируемая машина, которая изначально сама по себе никакой задачи не решает, но способна проводить элементарные вычисления… как малая разностная машина, но с одной большой оговоркой! В нее можно будет закладывать комбинации разнообразных команд, с помощью которых можно вычислить что угодно! Понимаете меня, мсье?

К своему удивлению, Галуа понимал. В работе с полями и группами чисел он сам прибегал к вычислениям в несколько шагов. Те же дифференциальные уравнения требовали многоэтапности операций.

– Взять тот же дифференциал, – словно прочитал его мысли Бэббидж. – Я пытался заставить большую разностную машину выполнить вычисления одной командой. Разумеется, в самой машине я разделял эту команду на несколько операций, но даже в этом случае все оказалось чрезвычайно сложно. А вот если научить машину считывать и запоминать команды от оператора, хранить вычисления во внутренней памяти и возвращаться к ним после необходимых действий, то сложности снизятся на порядок! Грубо говоря, потребуются одни лишь операции сложения, как в малой разностной машине. Все остальное возьмет на себя логический блок.

– Задача понятна. Но как заставить машину понять созданные человеком задачи? – спросил Галуа, учтиво пытаясь допить оставшуюся от ужина жижу, называемую англичанами возвышенным словом «вино».

– О, с этим нам поможет одна прекрасная юная леди, Ада Байрон, дочь знаменитого поэта. Я не знал, когда именно вы приедете, поэтому не смог собрать вас здесь одновременно. Но я уже отправил мисс приглашение, и завтра-послезавтра она с радостью прибудет к нам. Покажу вам пока ее работы.

Достопочтенный Бэббидж достал из комода бумаги и аккуратно разложил их на столе перед Галуа.

Многие верят в любовь с первого взгляда. Она случается не всегда и даже не у каждого, но ее существование не вызывает больших сомнений. Однако же есть и столь редкий вид чувств, как любовь до первого взгляда. Мало кто с этим явлением сталкивался или вообще слышал о нем, но, черт подери, история Ады и Эвариста – наглядное тому подтверждение. Дочь Байрона нельзя было назвать первой красавицей в графстве. Она была слаба и болезненна, полнотела, с длинной шеей и слишком волевым, как у ее отца, подбородком. Разумеется, некая приятность в ее внешности присутствовала, но она не могла претендовать на любовь с первого взгляда со стороны такого пылкого юноши, как Галуа, избалованного лучшими красавицами Парижа. К счастью для Эвариста, ему повезло сначала увидеть ее технические расчеты, выкладки, алгоритмы для аналитической машины Бэббиджа. Новый подход Ады к вычислениям будоражил, а ее необычный, выходящий далеко за плоскость человеческого восприятия взгляд на вещи делал девушку самым родным для Галуа человеком.

Эварист целый час копошился в бумагах, как напавший на золотую жилу старатель. Его азарту мог позавидовать даже ребенок, перебирающий подарки под елкой в поисках коробочки со своим именем.

– Это только теории, – проговорил Чарльз, – но в них есть потенциал.

Галуа лишь сглотнул. Он влюбился в эту девушку без оглядки, и, когда на следующий день впервые увидел даму своего сердца, она показалась ему самой прекрасной из всех живущих на Земле женщин. Даже дурнушки в семнадцать лет волею биологических процессов имеют привлекательный вид, а приятная внешне Ада притянула взгляд Эвариста, как самый сильный магнит, – корпулентная, но тем не менее утонченная девушка с аристократическими чертами лица, умным, мечтательным взглядом и закрученными в кольца каштановыми косами у ушей, словно в чудесном головном уборе самой природы. Удачно захваченный из дома веер помог ей прикрыть красноту лица, которую вызвал пылкий и беззастенчивый взгляд Галуа.

Любой на месте Бэббиджа понял бы, что к чему, и удалился, оставив молодых людей наедине с их чаяниями, но Чарльз был так увлечен своими изобретениями, что порой не замечал очевидных вещей. Едва познакомив двух молодых людей, он схватил их за руки и повел в кабинет, где все уже было подготовлено для усердной научной работы. Вызванная таким образом преграда на пути бурлящих чувств только укрепила их, как огонь глину, сделав из мягкого вещества твердый, как камень, кирпич. Поэтому после долгого и безуспешного обсуждения фантастических планов Бэббиджа, когда он наконец понял, что мысли гостей заняты чем-то другим, и стыдливо ретировался, двум молодым людям почти нечего было добавить к той массе красноречивых взглядов и знаков, которыми они уже успели обменяться. Для них такая длительная эмоциональная близость стала сродни утехе, запрещенной церковью до официального брака.

Первым ощущением оставшихся наедине Ады и Эвариста оказался стыд за все то, что они успели друг о друге подумать. Стыд усиливался тем фактом, что, судя по всему, вторая сторона прекрасно читала мысли первой и все понимала. Им не оставалось ничего, кроме как передохнуть, поговорить на отвлеченные темы и немного снизить градус собственного кипения, чтобы дожить до следующего дня.

Разумеется, на следующий день революционер Галуа сделал предложение Аде Байрон. Он был как Наполеон перед Аустерлицем. Промедление – смерть, а отвага – бессмертие. К счастью, британка Ада не стала устраивать ему Ватерлоо и после недельного раздумья согласилась.

Все шло как по маслу. Девушка идеально знала французский, и они очень легко общались. К тому же делом всей жизни для них двоих являлась математика, язык которой они знали во сто крат лучше, чем свой родной. Между ними горела не звериная любовь, свойственная большинству людей, а одухотворенное душевное обожание, когда несколько умных фраз могут вскрыть ментальную девственность и привести к великому наслаждению. Подсказывая друг другу математические приемы и удивляя неожиданными логическими находками, они испытали все виды блаженства. Держаться за руки для них было интимнее самого потаенного христианского греха, и, когда наконец наступила ночь после свадьбы, Ада и Эварист Галуа казались друг другу самыми родными друзьями, бок о бок прошедшими все войны мира, пережившими все эпидемии, все взлеты и падения цивилизации. Начало их новой жизни оказалось апогеем человеческой близости, прекрасной духовной и физической связи, а не той комплексующей подчиненности и болезненной созависимости, что принято называть любовью.

Но как бы то ни было, против человеческого естества не пойдешь и, когда чета Галуа наконец выпустила пар, бившийся все это время словно головой о стенку атеист Бэббидж заказал обедни во всех церквях графства в честь долгожданного продолжения работы над его аналитической машиной. Ада и Эварист смогли спокойно мыслить, и дело всей жизни Чарльза пошло на лад. Во Францию Галуа посылал чеки от Бэббиджа, благодаря которым можно было не переживать о матери с братом и полностью погрузиться в великие свершения.

С каждым месяцем аналитическая машина все явственнее превращалась из абстрактной идеи в настоящую живую конструкцию. Тысячи чертежей не умещались в кабинете Бэббиджа, и пришлось арендовать целый склад по пути из его дома в Кембриджский университет. Для работы с растущими, как тростник в сезон дождей, стопками вычислений пригласили самых талантливых студентов. Машина воплощалась в металле и, как у скульптур Микеланджело, в ней не было ничего лишнего – только самые лаконичные и единственно возможные способы исполнения алгоритмов. Вместо огромного стального сарая с десятками тысяч деталей получалась относительно компактная установка с тремя малыми блоками – логическим, вычислительным и сторожевым, от английского слова storage – хранилище. Их синергия возводила в кубическую степень полезные возможности аппарата, и по своему потенциалу он превосходил большую разностную машину в разы.

Сложно представить, что было бы без Галуа. Талантов Чарльза и Ады могло не хватить для такой бескомпромиссной затеи, бросающей вызов самой истории человечества. Некоторые газеты писали, что проект «старого дуралея» (хотя Бэббиджу тогда было немногим более сорока) бесперспективен, другие, что он опережает свое время на сотню лет, но обе стороны сходились в одном – профессор попусту тратит время. В такой непростой ситуации, когда любая мелочь могла стать решающей, помощь математического гения сложно было переоценить.

Сам Эварист признавал, что его вклад в первую аналитическую машину был куда меньше, чем вклад супруги и Бэббиджа, но Ада в своих дневниках описывала невероятную ауру вдохновения, которая всюду следовала за Галуа. Безусловно, Чарльз тоже был влюблен в этого юношу, но по-своему, как отец и как воодушевленный лучшим учеником учитель. В английской провинции некогда бурная жизнь молодого француза несколько успокоилась, и это непривычное, размеренное течение времени очень ему понравилось. Каждую субботу он с Адой и другом Чарльзом ездил на пикники в живописные угодья старушки Англии, а по понедельникам читал в Кембридже лекции по высшей алгебре, и на них съезжались слушатели со всей Европы. Он узнал, что быть счастливым можно и без постоянного хождения по лезвию бритвы, когда кураж становится твоим вторым Я, а пули пролетают не только над головой, но и сквозь тебя самого. Эварист сделал паузу в своих математических изысканиях, но помог миру в создании уникальной машины – первого программируемого компьютера, а его супруга Ада Галуа стала первым в истории программистом. Она придумала перфокарты, программные циклы и алгоритмы подачи команд в машину.

Созданные этими людьми принципы работы вычислительной техники заложили твердый, обожженный их любовью к науке фундамент, однако с каждым шагом, с каждым новым изобретением расширялся и пласт проблем, все более сложных и почти нерешаемых.

Глава 3

Октябрь 1941 года, Кембридж. Как бы ни различались люди между собой – по характеру, психике, темпераменту, практически всех объединяет отвращение к раннему утру. Не к доброму солнечному утру, когда можно поймать день на взлете и до вечера держать руку на его пульсе, а к предрассветному – мрачному, пугающему и тревожному, когда трясет от одного лишь осознания текущего часа и дрожь пробирает все тело. Если из общей массы презирающих такой ранний подъем людей и есть исключения, то сугубо в сторону еще большей ненависти ко всему сущему в четыре часа утра. Врачи называют это время роковым часом, ведь именно с четырех до пяти меняются биологические ритмы, и внутренние часы человека переходят на новый день… или не переходят. Для некоторых просыпаться в такое время, все равно что встречаться с Гитлером на крысино-паучьем саммите в окружении клоунов – хуже фобии просто нет. Вот первое и самое главное, что нужно знать об одном из таких добропорядочных граждан, Алане Тьюринге: он ненавидит просыпаться в четыре утра.

Стоит кромешная темнота. Не романтическая полуночная, а зыбкая утренняя, могущая засосать в себя и вызвать ненависть ко всему миру. Тихий стук в дверь выбивает особый ритм, известный только Алану и его товарищам по Сопротивлению. Он не сразу слышит эту азбуку Морзе и выплывает из сна медленно, как большая рыбина, пойманная на крючок и готовая сорваться в любой момент. Стучащий человек с мастерством рыбака-виртуоза не дает Алану соскочить обратно в сон и медленно, как заклинатель змей, доводит его до двери. Когда слышатся шаркающие шаги ненавидящего весь мир человека, Ким тихо шепчет:

– Алан, это мы. Это важно. Впусти.

Тьюринг включает лампочку и впускает друзей прежде, чем они успевают перебудить всех соседей. Хорошо, что это не фрицы. Страх облавы проходит, но ему на смену заступает паника из-за внешнего вида гостей. Измазанные кровью и сажей, они походят на сбежавшую массовку известного фильма ужасов.

– Что с вами? – выдыхает, как во сне, Тьюринг. Возможно, он все еще спит. Да, лучше бы он еще спал.

На нем хлопковая пижама в клеточку, в которой он всегда ходит по дому. Несмотря на ранний час, волосы его аккуратно зачесаны на левую сторону, даже прилизаны. Грубоватое лицо похоже на материал, из которого клепают все эти бюсты вождей. Если не знать, что он гений, вполне можно спутать его с рабочим кирпичного завода в шестом поколении. Но взгляд глубоко посаженных глаз смышленый, с долей причитающегося такой личности высокомерия, он вызывает теплые чувства даже в такое холодное утро.

– Нас замели прямо в вирте! Арнольда убили! – пытается не орать в истерике Дональд.

Алан по сути своей является выдающимся хакером, а не хладнокровным героем боевиков, поэтому начинает дрожать и судорожно подставляет себе стул, чтобы присесть и неторопливо уяснить свалившуюся на него информацию.

– Вы использовали мою утилиту?

– Да, черт возьми! – негодует Берджесс.

Впятером в тесной квартирке не так легко разместиться, особенно если задаться целью не измазать все кровью и сажей. В маленьком коридоре остается стоять зашедший последним Энтони Блант. Другие трое, следуя законам физики, оказываются впихнутыми в комнатушку с одним окном, диваном и шкафом, стоящим прямо по центру. Они знают, что за ним скрывается рабочий стол с хакерскими примочками Тьюринга. Сам хозяин квартиры занимает последнее оставшееся место – на входе в кухню. За его спиной в тусклом свете лампочки видны печка, мойка с тумбой, столик и маленький холодильник.

– На вас кровь… – к Алану возвращаются первые признаки самообладания.

– Мы целы. Это Арнольда, – как бы успокаивает его Ким. – Бедолага уже один раз сбежал от фашистов в Австрии, но судьба нагнала его здесь. У фрицев пули как заколдованные – способны найти еврея где угодно.

– А сколько таких, как он, умирает ежеминутно? – перехватывает нить разговора Дональд. Это он несколько дней назад наткнулся на одинокого Дейча и теперь чувствует некоторую ответственность за его безвременную кончину. А где ответственность, там и желание помогать. – Теперь мы точно знаем про концлагеря! Надо сообщить всем нашим. Открыть им глаза! Нельзя и дальше работать на рейх!

Алан окончательно берет себя в руки и вспоминает, что его первейший гражданский долг – подать гостям чай. Это снимет общее напряжение и зарядит энергией для выхода из щекотливого положения. Он встает со стула, убирает его в прихожую, тем самым открывая себе пространство для шага к плите. Энтони тоже вынужден пройти ближе к остальным, ведь его прежнее место теперь занимает стул. Трое человек в комнате также сдвигаются сообразно новому положению вещей, как в карманной игре «пятнашки». Алан ставит чайник на огонь и несколько раз глубоко вздыхает, успокаивая сбившийся пульс.

– Что вы теперь докажете? Без единого свидетеля.

Гай инстинктивно пытается сделать шаг, но ничего не получается. Вместо этого он выпрямляет спину и подается грудью вперед.

– Ким нашел русскую партизанку, – говорит он. – В вирте. Она знает про концлагеря…

– И мы подумали, – продолжает эту мысль Ким, – ты поможешь нам настроить передачу видео из России. Ведь это возможно?

Алан смотрит на них как на сумасшедших.

– Только в сертифицированных румах Киберрайха. В приватных комнатах это даже теоретически неисполнимо.

Гости не замечают фатализма в его словах и загораются надеждой.

– Значит, ты нам поможешь? – спрашивает из-за голов Энтони. Чисто технически он находится в другом конце квартиры, так что ему простительно упущение из вида мимических намеков Тьюринга на абсолютную глупость этой затеи.

Градусы кипения Алана и чайника синхронизируются, и он выключает газ, чтобы свистом не разбудить соседей. Начинает доставать кружки, чтобы выиграть время на продышаться и успокоиться. Минуту стоит гробовая тишина и по цепочке передается чай. Когда у всех в руках оказывается согревающий душу и тело напиток, Алан вынужден отвечать.

– Плюнуть в лицо Гитлеру и то менее рискованно, – заявляет он. – Передавать видео про концлагеря через официальную и контролируемую рейхом сеть? Да там буквально ВСË создано для надзора! Они следят за каждым битом!

– Ну ты же хакер, – угрюмо улыбается Дональд. – Ты создал свои собственные румы!

– И еще отвязал ки-шлемы от залов виртуальной реальности, – подхватывает Гай.

Алана так просто не разведешь. Он резко мотает головой.

– Я сделал только то, что было возможно! Я не волшебник, чтобы творить все, что душа пожелает.

Традиции предков вынуждают их сделать паузу на чай. Откуда-то из-за стены слышится храп соседа. Это хорошая новость – значит, он не подслушивает с диктофоном, чтобы сдать своего соседа нацистам ради внеочередного талона в мир виртуальной реальности. Хотя никогда нельзя недооценивать фрицев. Вполне возможно, это записанный на диктофон храп и сейчас за стеной стоит целая готовая к бою дивизия СС с пулеметами, фаустпатронами и пятью карманными газовыми камерами для заговорщиков.

– Ты не меньше нашего хочешь, чтобы старушка Британия, а за ней и Штаты открыли глаза на творящийся произвол! Как только рейх победит единственного врага в лице Советов, жизнь станет еще тяжелее! Пока что наци нуждаются в нашей военной помощи, но что будет потом? Мы катимся в бездну, но никто этого не понимает! Надо достать доказательства и предъявить их миру!

– Ну не знаю… – Одна-единственная из десятков мышц на лице Алана предательски дергается и открывает перед ним долгую и тернистую дорогу на эшафот, но гости хватаются за его минутную слабость и продолжают наседать.

Он уже и не рад, что связался с этой компанией, но уж лучше водиться с ущербными патриотами, чем с гордыми захватчиками-фашистами. Как жаль, что большинство не разделяет их озабоченности – иначе оккупации бы не случилось.

– Ты ведь придумаешь выход, правда? – давит на жалость Гай. Этому малому палец в рот не клади.

– Ну… Даже если представить, что фрицы не заметят, как сеть просела от перекачки видео… – задумывается Алан. Он перечисляет причины, по которым это невозможно, но гости слышат только то, что хотят слышать, а именно «Будь проклят Гитлер, я это сделаю!». – Всегда остается самый сильный заслон – Feurig Wand, в переводе с немецкого «Огненная стена». Эта система защищает от несанкционированного доступа всю внутреннюю сеть.

Ким больше не может тратить время на теорию. Его распирает желание помочь английскому народу, всему миру в целом и коммунистке Вере в частности. К своему счастью, он не забыл частоту ее рума и рвется вновь с ней увидеться.

– Будем решать проблемы по мере поступления, – рассуждает он. – Для начала надо выстроить надежный мост между нами и нашими русскими друзьями.

– Если это не подсадные фашисты, – между делом произносит Энтони и быстро пригубливает чай с таким отстраненным лицом, словно ничего сейчас не говорил.

Ким аккуратно, чтобы не перевернуть мебель и никого не зашибить, разворачивается к нему.

– Насчет Арнольда тоже были сомнения. А его убили настолько безжалостно, насколько это вообще возможно! Со своими агентами немцы так не поступают!

– Я просто пытаюсь сохранять бдительность, – пожимает плечами Блант.

Часы бьют пять, значит, у них еще есть время до начала нового дня. Ким возвращается к Алану, делая рискованный поворот в критически тесном помещении.