Киберрайх

Андрей Умин

Киберрайх

Глава 1

Октябрь 1941 года. Неизменно скудный на сочные краски туманный Альбион в это время года и вовсе испытывает дефицит всякого рода оттенков. Насыщенные цвета не достать даже по продовольственным карточкам, их просто нет, и даже сильным мира сего ничего с этим не поделать. В пасмурную погоду все спит, но, когда осенний туман рассеивается, из паучьей летаргической пелены проступают очертания Кембриджа. Он все еще черно-белый, словно на хронике двадцатых годов, однако вместе с туманом ветер гонит и тучи – они презрительно расходятся в стороны, и первый за долгие дни луч солнца касается земли, серые стены домов краснеют в тех местах, где с кирпичей сошла штукатурка, бесцветные штандарты Британского союза фашистов превращаются в яркие и пугающие багровые предостережения всякому, кто усомнится во власти рейха на островах. Белая молния в синем круге по центру штандартов символизирует силу и вызывает вселенский ужас, как и сама эта необузданная природная стихия. Небо окрашивается голубым, листья на деревьях наливаются последними желтыми каплями из иссыхающего тюбика лета, даже крыши становятся черепично-бардовыми. Раскрашивается все, кроме воинственных патрулей на улицах. Черные плащи, сапоги и фуражки штурмовых отрядов полиции словно забывают перейти с черно-белой пленки на цветную… или просто не хотят, оставляют себе прежний зловещий вид. Редкие прохожие боятся поднять на них взгляд, торопятся пройти мимо, а если патрульный останавливает какого-то бедолагу, тот трясущимися руками достает документы и молится всем богам, старым и новым, быстрее бы проверка закончилась, быстрее бы продолжить путь к своей цели. Это вовсе не страх перед рейхом, как может показаться на первый взгляд, скорее наоборот. Но обо всем по порядку.

Старинный городской паб с бесхитростным названием «Кембридж Тэп» располагается на углу Пемброк и Сент-Эндрюс-стрит, смотрит окнами на тихий перекресток и здание закрытого колледжа. Вдоль тротуаров ухоженные клумбы и везде чистота – физическая, духовная и, конечно, расовая, по мнению тех же нацистских патрулей. В самом пабе непривычно много посетителей для ленивого субботнего дня. В отличие от тысяч питейных заведений Британии, «Кембридж Тэп» считается приличным местом и частенько открывает двери для всякого рода фашистских праздников и заседаний популярного нынче Англо-германского братства, в котором состоят все его завсегдатаи.

В пабе атмосфера более яркая, чем на депрессивной английской улице, и с красочным преображением самой этой улицы внутри становится еще ярче, торжественнее, словно Большой лондонский театр решил дать там небольшое выездное представление. Все двадцать столиков заняты, у бара не протолкнуться, по экранам четырех висящих в углах телевизоров всеми своими двадцатью пятью кадрами в секунду скользит одна и та же картинка – огромное взлетное поле, ракета на стапелях и куча людей, радостно сверкающих улыбками перед камерой. Все посетители паба с упоением смотрят на экраны, и лишь два молодых человека выбиваются из общей массы.

Они сидят за круглым столиком для четверых – два места еще свободны. Лицо высокого брюнета Кима немного смахивает на картошку, но не на такую, какая продается по скидке, а на самую аристократическую картофелину, победительницу королевского конкурса овощей. Он аккуратно зачесывает волосы набок и старается смотреть больше на свою кружку, чем на экран. У него острый, внимательный взгляд и немного сбитое дыхание. Его сосед Гай с более четкими и даже в какой-то мере привлекательными чертами лица тоже нервничает и никак не уберет руку от своих волнистых русых волос, каким позавидовал бы любой ариец Германии. Перед его обаянием и пронзительным взглядом не устояла бы ни одна девушка, будь таковые сейчас в пабе. Оба молодых человека сидят, спрятав длиннющие ноги под столом, но их высокий рост все равно заметен издалека.

– Не могу я на это смотреть, – говорит Гай, с трудом сдерживаясь, чтобы не встать.

– Спокойно. Лишней суетой никому не поможешь. Только сам попадешься, – по-отечески успокаивает его Ким, хотя возраст их одинаков – где-то под тридцать, когда они уже не парни, но еще и не зрелые кургузые мужчины.

На цветных экранах тем временем появляется обратный отсчет, и сквозь сумбурное бормотание десятков посетителей паба пробивается голос диктора:

– Сегодняшняя дата, 12 октября 1941 года, войдет в историю как день первого полета арийца в космос. Я нахожусь на космодроме в Пенемюнде, а позади меня можно видеть генерала Вальтера Дорнбергера и его молодого заместителя, профессора Вернера фон Брауна…

В паб продолжают стекаться люди. В знак доброго расположения духа они с порога выкрикивают «Хайль Хаксли!», поднимая правую руку, прочерчивая ею в воздухе луч почтения от груди и до самых границ человеческой мысли. Взбудораженные великим торжеством завсегдатаи заведения, большинство из которых представляют собой оккупационные силы, вскакивают с мест и отвечают залихватским «Хайль Хаксли!». Всех новых посетителей смеряет внимательным взглядом бармен, и, если очередной гость кажется ему незнакомым, он кивает работнику гестапо, караулящему на табуретке у входа. Тот резко встает, достает карманный измеритель черепа и быстрыми движениями, чтобы не создавать пробку, проверяет незнакомца на предмет расовой полноценности.

– Арийцы, ну конечно, – едва слышно выплескивает Гай, – верят во все эти псевдонауки.

– Ну и ладно, – спокойно кивает Ким. – Пусть все так и остается. Не будем же мы их в этом разубеждать.

– Черта с два, – ухмыляется Гай и делает большой глоток пива. – Только я одного понять не могу. Почему наших это устраивает? Неужели все дело в развлечениях, которые принес с собой рейх?

В телевизорах репортер берет интервью у первого космонавта и по совместительству первоклассного арийца в сотом поколении. Киму и Гаю их голосов не слышно, а может, они просто не хотят слушать коллаборационистский бубнеж переводчика поверх чванливого немецкого языка.

– Развлечения, это лишь внешняя оболочка, троянский конь, под видом которого они подсунули гораздо более страшную вещь – пропаганду, – рассуждает Ким. – Пропаганду праздного образа жизни и зависимости от виртуальной реальности. Ты ведь читал «Дивный новый мир» Хаксли?

– Разумеется. Эту книгу раздали всем после сожжения Библии.

– Вот нацисты и используют ее как Сверхновый завет. Для них это самоучитель по захвату мира и контролю над ним.

– И мы поддаемся! – Гай переходит на громкий шепот. – Как патриот я не могу так просто на это смотреть. Хаксли почитают не меньше Гитлера. Зигуем то одному, то другому. Бред какой-то…

– Тише, – вновь успокаивает его Ким. – Мы что-нибудь придумаем. Для этого мы здесь и собрались.

– Ну да. Спасаем какого-то чудака. Большое дело…

– Все великие дела начинаются с малого. Да хоть и так… Мы ведь не единственные патриоты в этой стране. Если каждый день спасать хотя бы по человеку, мир очень быстро освободится от этой коричневой чумы… Проклятье, куда же они запропастились?

Ким смотрит на наручные часы и задумчиво водит бровью. Прищурившись, он поднимает взгляд на ненавистный телевизор «Сименс» и сверяет время с берлинским.

– Опять спешат, – качает он головой и подкручивает колесико. – Каждый день приходится переводить.

– Еще бы, – ухмыляется Гай. – Сделано в Британии. Черт меня подери, если раньше это не было знаком качества! Но с приходом фашистов… Я видел, как собирают микроволновки у нас в Кембридже. Людям же ничего больше не надо, как отработать смену ради талона в киберреальность. Какое уж там будет качество! Зависимые торчки! Странно, что рейх вообще умудряется воевать нашим оружием.

– На оружейных заводах все серьезнее, – напрягается Ким. – Двойной технический контроль, укороченные смены и двойные киберталоны. И люди держатся за эти места. Так что оружие у рейха, как всегда, первоклассное. Даже произведенное на оккупированных территориях. Черт бы побрал этого Хаксли… и фашистов, поставивших его у власти.

– Хайль Хаксли! – раздается от входа, и все отвечают взаимной хайльхакслиной, вскакивая с мест и высоко задирая правую руку, как пациенты Бедлама в день открытых дверей.

Гай с Кимом мерят очередного посетителя пристальным взглядом. И вновь это не тот, кого они так долго ждут. Но гость, тяжело сглотнув, как человек, прошедший через пустыню в надежде промочить горло стаутом, встречается с ними глазами и идет прямиком к их столику.

– Здесь свободно? – спрашивает он, хватаясь за спинку одного из двух незанятых стульев.

– Нет, ждем друзей, – равнодушно бросает Ким и, учтя, сколь напряженная атмосфера царит последний год в Англии, добавляет: – Членов НСДАП, между прочим.

– Не вопрос, – разводит руками чужак. – Постою у бара.

Ни разу не обернувшись на двух молодых людей, он просачивается в жаждущую пива толпу, облепившую барную стойку, как бюргеры во время Октоберфеста.

Остается еще пара свободных минут, и Гай продолжает беседу. Шепотом, как и прежде.

– Мы производим так много оружия для Германии, и куда оно идет? На захват новых стран. Если бы Советы сдались…

– Как мы? – перебивает Ким. – Чтобы жить в подчинении у захватчиков? Быть их рабами да еще и радоваться этому? Унижаться ради киберталонов?

– Но жизнь важнее всего…

– Одному только дьяволу известно, сколько наших сограждан сгинуло за последний год. И куда они делись? Кто знает? А те, что не сгинули?.. Ну нет. Лучше умереть свободным, чем жить на коленях. Хорошо хоть коммунистам не чужд этот лозунг.

Гай разминает шею и краем глаза опять замечает телевизор, на экране которого первый космонавт заходит в кабину лифта, после чего она начинает подниматься на самый верх колоссального размера ракеты. Гай морщится и отводит взгляд. Он не понимает, что раздражает его сильнее – самодовольные фрицы или ублюдки-коллаборационисты из собственного правительства.

– Коммунисты тоже не сверхлюди, – шепчет он. – Просто Сталину хватило ума запретить кибернетику, когда виртуальная реальность только начала развиваться. Все эти новомодные кибершлемы просто не попали в Советский Союз, иначе бы Геббельс в один миг промыл русским мозги и они сами сдались бы на милость победителю без единого выстрела, как мы, одурманенные дивным новым миром всеобщего благоденствия. Советам просто повезло. Хотя страшно предположить, сколько людей сейчас гибнет на фронте, настоящем военном фронте. Боюсь признаться, но порой кажется, что повезло именно нам.

Ким толкает Гая плечом и часть пива из кружки выплескивается на стол.

– Не подкармливай эти сомнения. Не давай им в тебе прорасти, – рычит он, как тигр, у которого очень сильно уменьшили громкость. – Пропаганда рейха этого и добивается! Свобода превыше всего! Мы должны быть как та лягушка, взбившая масло из молока! Бороться, пока хватит сил.

– Ладно, что-то меня занесло. Давай ближе к делу. Тип, которого мы ждем, действительно потерял память?

Неприятные ощущения от их пространных рассуждений в последние пять минут беспомощно утопают в хаосе всеобщего ликования по поводу выступления молодого денди фон Брауна по телевизорам, и Киму становится спокойнее на душе – теперь можно не шептаться, а спокойно поговорить. Он с радостью переходит к делу, убегая от заунывной пивной болтовни, как от огня. Не сосчитать, сколько образованных англичан за последний год выдало свою нелояльность во время таких вот политических барных бесед. Узнать бы, куда они делись.

– Утверждает, что потерял. Не помнит ничего после школы. Документы, найденные при нем, указывают на пребывание в концлагере вод Веной. Дональд его пробил по дипломатическому каналу – он действительно провел там несколько лет.

– Не думаешь, что это уловка фрицев?

– Ни в коем разе. Они на такое никогда не пойдут, он ведь настоящий еврей.

Последнее слово заставляет весь паб замолчать. Сложно представить, как в таком гомоне можно вообще что-то услышать, тем более при телевизорах, орущих из всех углов, но пятьдесят человек в один миг застывают.

– Еврей? – слышится из толпы. – Кто-то сказал «еврей»?

Что отличает талантливого заговорщика от бездаря, чье место на ближайшей плахе? Умение мгновенно среагировать на обстановку. Ким даже не сглатывает.

– Говорю, замочил одного еврея сегодня в парке, – гордо заявляет он, и его едва не выворачивает от собственных слов. – Без убитого еврея день прожит зря, я так считаю.

С полусотни направленных на него лиц сходит железное напряжение, и обстановка разряжается. Кто-то чокается, используя слова Кима как тост, кто-то кричит «Хайль Хаксли!», и Киму приходится ответить тем же. После череды выкриков паб опять погружается в праздничную суматоху в преддверии первого полета человека в космос. Обратный отсчет на экранах никак не хочет заканчиваться, но это на руку Киму и Гаю. Фон Браун еще не знает, но его драгоценное детище – краеугольный камень их гениального плана.

Когда ведущий начинает брать интервью у собравшихся на космодроме зрителей, в паб заходит тот самый потерявший память еврей в сопровождении завсегдатая Дональда. При виде незнакомца бармен сразу кивает гестаповцу, и тот с огромным вниманием и беззаветной любовью к своей работе измеряет семитский череп. Не найдя ничего особенного, он садится обратно, и британец молча проводит гостя к столику с двумя свободными местами. Дональд высок, с по-английски выдающейся челюстью, правильными чертами лица, высоким интеллигентным лбом и светло-каштановыми, почти русыми волосами, гладко зачесанными назад. Такой мог бы играть в имперском кино, докажи он свое арийское происхождение хотя бы до десятого поколения. Но текущая в его жилах кровь английских аристократов не позволяет ему опуститься до попыток что-то там доказывать фрицам.

– Простите за опоздание, – говорит он, потирая новые английские часы на руке. – Думал, что правильно рассчитал время.

– Спокойно, дружище, – улыбается Ким и показывает на время в телевизоре. – Сейчас ровно пять.

У Дональда камень сваливается с души, и он представляет гостя друзьям.

– Знакомьтесь, Арнольд Дейч, – говорит он. – Это Ким Филби.

– Очень приятно.

– Мне тоже.

– А это Гай Берджесс.

– Очень приятно.

– Взаимно.

– Полагаю, с Дональдом Маклейном вы уже знакомы.

– Разумеется.

– Хайль Хаксли!

– Хайль Хаксли!

– Хайль Хаксли!

– Хайль Хаксли!

– Что ж, присядем.

Для отвода глаз они заказывают еще по пиву и как бы невзначай светят фальшивыми удостоверениями членов НСДАП. Не так явно, чтобы кому-то захотелось углубиться в их содержание, запомнить его, а потом сверить в архивах, но достаточно очевидно, чтобы хоть кто-то из пятидесяти посетителей паба это запомнил. Ким, Гай и Дональд держатся очень уверенно, а вот Арнольд Дейч, кажется, не в своей тарелке – побывавшему в лагере еврею не по себе среди кучи пьяных нацистов. Пока разговор ведется на отвлеченные темы, он никак не выражает своей озабоченности, но, когда обязательное в светских кругах обсуждение погоды и испорченности английского чая при немцах заканчивается, он сетует:

– Здешняя публика… очень своеобразна. Вы уверены, что мне тут подходящее место?

– Конечно, – отвечает Ким Филби. – Дерево лучше всего прятать в лесу. Гораздо хуже было бы шептаться по подворотням. Патрули этого и ждут. И уж меньше всего они будут тревожить человека с партийной корочкой в местном фашистском пабе.

– Ладно, тише, – цыкает Дональд Маклейн. – Давайте будем просто ходить по лезвию бритвы, а не прыгать на нем как укушенные.

– Полностью с ним согласен, – поддакивает Гай Берджесс и отпивает пива.

В забитом под завязку пабе витает дух праздника и стоит изрядное напряжение, которое даже можно пощупать в мягком от табачного дыма воздухе. Шум и гам – верные спутники заговорщиков – не позволяют деталям разговора покинуть пределов столика, да никому это и не важно. Преступников ищут на улицах, в дешевых ночлежках, под мостами, в конце концов. А переступив порог питейного заведения, полицейские и штурмовики становятся обычными отдыхающими от тяжкого бремени ловли неугодных рейху лиц. К слову сказать, об этой тайной стороне их работы мало кому известно – общественности просто неведомо, что творится на самом деле. В этом и состоит основная сложность борьбы с фашизмом на данный момент. Люди просто не знают, зачем с ним бороться.

– Я лишь смутно помню ужасы концлагеря, – тихо говорит Арнольд Дейч. – Может, их и не было вовсе, может, это просто кошмарный сон.

– Сон длиной в десять лет, пропавших из вашей памяти? – сомневается Ким. – Я так не думаю.

– Фрицы могли стереть все воспоминания перцептронами, – подается вперед Дональд Маклейн. – С их же помощью мы хотим восстановить пережитый вами кошмар, уж простите.

– Нечего извиняться, – отмахивается Арнольд. – Я ведь сам это предложил. Так сказать, доброволец. Общественность должна знать…

Заговорщики делают паузу, когда посетители паба затихают на время тоста за здоровье фюрера, отстукивают стаканами по столам количество желаемых ему лет жизни, а гестаповец у входа внимательно считает количество крепких ударов по дереву. Выражение его лица, сначала суровое, потом просто серьезное, становится еще мягче, и в какой-то момент гранитные арийские губы растягиваются в улыбке. Посетители с облегчением выдыхают, перестают играть роль выпивох-дятлов, заканчивают стучать и приходят в куда более привычное им состояние выпивох-людей. Шум возвращается в зал мгновенно, нарушая законы физики в части скорости распространения звука в дыме. Но законы физики – не законы рейха, так что ничего страшного.

– Только я не совсем понимаю, что такое перцептрон… – растеряно говорит Дейч.

Ким смотрит на часы и для надежности сверяет их с телевизионным хронографом, отсчитывающим двадцать минут до старта ракеты.

– Перцептрон разработали Зигмунд Фрейд и Карл Юнг, чтобы транслировать виртуальную реальность прямо в мозг…

Еще в самом начале разговора Дейч сузил глаза в знак недоверия, в первую очередь к собственному осознанию реальности после потери памяти, и продолжает морщить лицо, источая великое напряжение студента во время важнейшей на курсе лекции.

– Подожди, надо начать с начала, – одергивает Кима Гай.

– Ты прав. Зайдем издалека. Как появилась вся эта кибернетика и виртуальная реальность. Эварист Галуа-младший, сын Эвариста Галуа и Ады Байрон, не без помощи своего гениального отца лет шестьдесят назад изобрел кристаллические квантовые кубиты из… Я не химик и не вдавался в технические подробности… Вроде из цезия, лития, рубидия… нет, не то…

– Неважно, – мотает головой Арнольд. – Я тоже не химик… наверно.

– Ладно, не суть, – продолжает Ким. – Эти кристаллы хранят в себе активную суперпозицию сигналов всех возможных частот. В отличие от обычной радиотехники, которая может принимать или передавать сигналы одновременно только на одной частоте, квантовые кристаллы передают и принимают сигналы всех существующих в мире частот. В любой момент времени. Хочешь – настраивайся на одну и передавай через этот кристалл сигнал, хочешь – на другую. Потоков информации может быть бесконечное множество, и самое главное…

– Они друг другу не мешают, – соображает Арнольд.

– Вот именно! Кристаллы поместили в интегральные схемы на основе вакуумных ламп и получили уникальную всемирную сеть, распределенную паутину информации, к которой можно подключаться из любых мест, достаточно иметь такое приспособление…

– Но первая версия была сыра, – уточняет Берджесс. – Она называлась «Эварист-1» и позволяла обмениваться информацией только через наушники и микрофон. Также в ней была массивная клавиатура, похожая на печатную машинку, для интратекста – это что-то типа старинного телеграфа.

– Я видел что-то подобное в детстве, – кивает Арнольд. – И про клавиатуры я знаю. Я не помню только последние десять лет.

Безразличие Гая к истории столь же сильно, как увлеченность Кима этой самой историей, поэтому Филби с воодушевлением продолжает:

– После Великой войны 1914–1918 годов начался подъем экономики и расцвет индустрии развлечений. На закате ревущих двадцатых на основе наработок Галуа был спроектирован «Эварист-2», и это оказалось переломным моментом всей истории человечества. Великие психологи Фрейд и Юнг создали перцептрон – от слова perception – восприятие. Это сотня датчиков, которые крепятся к голове, как при снятии энцефалограммы. Отчасти аппарат именно ее и снимает, но вдобавок передает в мозг через глаза, ушные раковины и кости черепа осязаемую информацию. Таким образом стало возможно прямое погружение во всемирную сеть. Дивный новый кибермир…

Эмоции переполняют Кима, и он запинается. На минуту он дал слабину и мог выдать себя, поэтому следующие мгновения он пытается собраться с мыслями, оглядеться, прокрутить в голове сказанное и дать оценку – могли ли его слова быть услышаны случайными людьми и повредить общему предприятию. А тем временем Дональд перенимает у него эстафетную палочку повествования.

– Как только по развитым странам распространились эти приспособления – ки-шлемы, как мы их сейчас называем, люди начали проводить в них непомерно много времени, началась Великая депрессия. Приборы эти работают от электричества и связываются между собой обычными телефонными проводами, так что их внедрение произошло мгновенно и повсеместно. На пике всеобщей кибернетической моды в 1932 году Олдос Хаксли издал книгу «Дивный новый мир», в которую помимо очевидного описания мировых трендов включил свое видение идеального общества. Он, как говорится, поймал волну, ведь общество именно к этому и шло. Разумеется, книгу заметил Геббельс…

К этому времени Ким Филби возвращает себе непроницаемый вид, и на его лице вновь проступают черты несокрушимого хладнокровия. Он толкает Маклейна коленом, и тот берет паузу на самое что ни на есть уместное в пабе действие – питье пива. Мало кто любит заговоры, а оккупационные власти не любят их вдвойне, поэтому надо создавать образ веселой, беззаботной компании, а по делу говорить редко и не сильно затягивать монолог. После такой хитрой передышки Ким продолжает:

– Поначалу многие недооценили всемирную киберсеть, представляя ее эдаким развлечением для детей богатых родителей, вроде гольфа или самолетостроения. Первым, кто разглядел в новой международной сети великую силу, разумеется, оказался Геббельс. Министр просвещения Третьего рейха использовал созданную самым сильным человеческим инстинктом – инстинктом развлечения – привязанность в целях пропаганды нового образа жизни, который мгновенно стал ассоциироваться с новым германским миром. Pax Germana. Выпьем.

Заговорщики снова подносят ко ртам пенный напиток, и только теперь Ким замечает, что Гай не пригубляет пиво для вида, как остальные его товарищи, а напивается по-настоящему.

– Ты бы меньше налегал на стаут, – щурится Ким. – В кибермире нельзя сходить в туалет.

Берджесс с кислой миной осушает третью или четвертую кружку за вечер и с досадой совестливого человека, у которого гадким замечанием нагло украли хорошее настроение, ставит ее на стол. Так распаляются люди, пристыженные за какой-то им известный, но тщательно скрываемый от самих себя порок. Это в кругу заговорщиков Гай по возможности серьезен и деликатен. В миру же он весельчак, любитель всего прекрасного, что есть в Англии, – пятниц и пива. Вдобавок он обожает хороших женщин. Плохих женщин он, кстати, любит еще сильнее, если они хороши собой.

Обратный отсчет показывает пятнадцать минут до взлета ракеты, а значит, надо готовиться к неминуемому.

– Ладно… Пора выбираться отсюда.

Еще минуту они веселятся вместе с гордыми современниками первого полета арийца в космос, потом предлагают свои места за столом порядком напившейся и уставшей стоять у бара компании и медленно, но неотвратимо растворяются в сигаретном дыму.

Улица встречает их зябким ветром с дождем. В такой ситуации хочешь не хочешь станешь историком и углубишься всем своим переохлажденным естеством в причины столь большой популярности теплых уютных пабов на Альбионе. Ким, Гай и Дональд выходят в аристократических черных плащах и серых фуражках, без которых мужчина начала сороковых годов чувствует свою неполноценность еще хлеще, чем еврей от просмотра гитлеровской пропаганды, сообщающей, кто есть кто в этом мире.

Беженца Арнольда, наоборот, приодели в клетчатый плащ, отличающийся от остальных. На первый взгляд глупость, но, если задуматься, никому из патрульных не придет в голову задерживать человека, пожелавшего выделиться из серой толпы.

На плечах у всех четверых, разумеется, повязки со знаком отличия Британского союза фашистов – белой молнией на синем фоне. Для Кима, Гая и Дональда это малая моральная жертва ради возможности внести свой вклад в дело борьбы с этим самым фашизмом, для Арнольда – просто забавный значок, который, в отличие от жутких символов рейха, не снится ему в кошмарах.