Последний свидетель

И о том, что где-то рядом живёт убийца.

Выйдя на улицу, я оглянулся. В окне квартиры Светланы Петровны мелькнула тень – тёмный силуэт за занавеской. Она наблюдала за мной. А может, боялась, что я приведу за собой смерть.

И я её понимал. Потому что теперь боялся и сам. Воздух на улице показался мне разреженным, а тени между домами – слишком глубокими. В каждом прохожем мне мерещился убийца, в каждом окне – его пристальный взгляд.

Шестеро детей. Имена звучали в моей голове, как погребальный звон. Витя, Лёня, Маша, Игорь, Катя, Алиса. Шесть жизней, которые кто-то оборвал. И этот кто-то до сих пор на свободе.

5.2

Домой я брёл, как тень. Ноги несли меня по знакомым переулкам, а в голове крутились имена мёртвых детей. Витя, Лёня, Маша… Каждое имя вонзалось в виски раскалённой иглой.

У крыльца соседского дома донеслись голоса. Лидия Степановна что-то говорила – мягко, тягуче, как колыбельную. Материнские интонации. Но ведь её сыну уже за двадцать…

Ключ даже не успел коснуться замочной скважины.

– Павел Андреевич! – Дверь распахнулась, и в проёме мелькнуло лицо соседки. – Какая удача! Заходите к нам на чай. Тимурчик будет рад с вами познакомиться!

Отказаться было неловко. К тому же любопытство грызло изнутри. За всё время, что я жил в этом богом забытом городке, ни разу не видел её сына, хотя, казалось бы, как можно было его не встретить?

Дом обволок меня приторным коконом запахов: ваниль, детское мыло и прокисшее молоко.

По стенам расползались рисунки – кривые домики под жёлтыми кляксами солнца, человечки-спички с круглыми головами. Детское творчество. И художнику, судя по картинам, было лет пять.

– Тимурчик, солнышко моё, – Лидия Степановна пропела, словно призывая котёнка. – К нам дядя Павел пришёл. Познакомься, родной.

Из глубины коридора выплыла тень. Высокий, костлявый. В его лице читалось детское выражение, словно душа ребёнка заперта в чужом, взрослом теле. Глаза – две тусклых стекляшки, за которыми зияла пустота. Он переминался с ноги на ногу, как провинившийся школьник у доски, нервно теребя край свитера длинными пальцами.

– Здравствуйте, Тимур. – Я протянул руку.

Он уставился на мою ладонь, потом вопросительно взглянул на мать. Лидия Степановна кивнула с ободряющей улыбкой.

– Здравствуйте, дядя Павел, – пискнул он.

В гостиной Тимур прилип к материнскому боку, словно искал защиты. Лидия Степановна автоматически погладила его по голове. Материнская нежность сочилась из каждого движения.

– Мой Тимурчик особенный, – прошептала она, и в голосе зазвучала болезненная гордость. – Но сердце у него золотое. Добрый мальчик, ласковый…

Она смотрела на сына так, словно он по-прежнему семилетний ребёнок, а не взрослый мужчина с пустыми глазами.

Тимур улыбнулся – широко, по-детски открыто. Зубы у него были мелкие, острые, словно у молодой акулы. Улыбка растягивала губы, но глаза оставались пустыми.

– А что вы любите делать, Тимур? – спросил я, стараясь, чтобы голос звучал непринуждённо.

– Играть! – он подпрыгнул на месте, захлопал в ладоши с таким энтузиазмом, что я невольно отшатнулся. – Я люблю играть в прятки. И в догонялки. Мама говорит, я лучше всех умею прятаться.

Лидия Степановна рассмеялась, её рука легла на плечо сына.

– Он имеет в виду детские игры, конечно, – поспешно добавила она. – Тимочка очень любит детей. Правда, сынок?

– Да! – Тимур захлопал в ладоши ещё громче. – Дети хорошие. Они всегда играют со мной.

– А где вы с детьми играете? – спросил я, стараясь говорить как можно небрежнее.

– В парке! На площадке! – Тимур оживился, глаза заблестели. – Там качели есть, и горка. Дети любят качели. Я их качаю.

Он показал руками, тихонько хихикнув.

– Тимочка, не надо, – голос Лидии Степановны дрогнул. Она обняла сына за плечи. – Дядя Павел не хочет слушать про игры.

Но я хотел услышать продолжение, хотя каждое слово этого человека-ребёнка заставляло мою кожу покрываться мурашками.

– Расскажите, – попросил я. – Мне интересно.

Тимур посмотрел на мать снизу вверх – взгляд покорный, восторженный. Лидия Степановна едва заметно покачала головой, губы её дрожали.

– Не надо, сынок, – прошептала она. – Лучше покажи дяде Павлу свои рисунки.

Он послушно встал и принёс толстый альбом. Страницы шелестели под его длинными пальцами.

Листая альбом, я чувствовал, как волосы встают дыбом, а во рту пересыхает. Рисунки были детскими по технике – кривые линии, непропорциональные фигурки, – но сюжеты… На каждой странице дети. Дети на качелях, дети у реки, дети в лесу. Все нарисованы красным карандашом.

И у всех детей на рисунках были широко раскрытые рты. Словно они кричали.

– Красивые, правда? – Тимур наклонился ко мне, и я почувствовал запах его дыхания – сладковатый, приторный, как у больного животного.

– Красивые, – выдавил я из себя, чувствуя, как язык прилипает к нёбу. – А почему всё красным цветом?

Тимур повернул ко мне лицо – движение резкое, птичье.

– Красный красивый, – произнёс он с той простодушной интонацией, которой дети объясняют самые очевидные вещи. – Красный – как ягодки. Как…

– Тимочка устал! – Лидия Степановна вскочила так резко, что стул качнулся. Альбом выскользнул из моих онемевших пальцев, шлёпнулся на пол. Красные фигурки разлетелись веером по паркету. – Ему пора отдыхать. Скажи дяде Павлу «до свидания».

– До свидания, дядя Павел, – Тимур поклонился.

Лидия Степановна взяла сына за руку и повела к двери. Тимур шёл покорно.

Я остался один в гостиной. Нагнулся, собрал рассыпавшиеся рисунки. Пальцы касались бумаги, и мне чудилось, что она тёплая. На одном из листов ребёнок висел на качелях вниз головой. Красные потёки стекали с его волос, как дождевые струи по стеклу.

Я сунул рисунок в карман – зачем, сам не понимал. Через несколько минут Лидия Степановна вернулась.

– Простите его, – голос звучал надломлено. – Он не понимает, что говорит. После менингита в семь лет… мозг пострадал. Он остался ребёнком.

– Понимаю, – кивнул я, поднимаясь. – Мне пора.

– Павел Андреевич! – Она схватила меня за рукав. – Вы не подумайте ничего плохого? Тимочка безобидный. Он просто… особенный.

– Конечно, – соврал я. – Всего доброго.

Дверь захлопнулась за моей спиной с металлическим щелчком.

Дома я долго стоял у окна, глядя во двор. Вечерние тени ползли по асфальту, как тёмная вода. Где-то там, в соседнем доме, за освещённым окном жил мужчина с детским разумом – наивный, простодушный, застрявший в семилетнем возрасте после болезни. Не подозрения – нет, как можно подозревать ребёнка в теле взрослого? Странное, необъяснимое ощущение.

Тимур был болен, это очевидно. Его мать металась между стыдом и защитой, как все родители особенных детей. А я искал монстра в несчастном человеке, который просто любил рисовать и играть.Я достал из кармана рисунок, разгладил его на подоконнике.

И всё же… всё же что-то было не так.

Глава 6

6.1

Утро началось с тяжёлой головы и мерзкого привкуса меди во рту. Рисунок Тимура, всё ещё лежал на подоконнике. При утреннем свете он казался ярче. Я поспешно сложил рисунок пополам, отводя взгляд от красных фигурок, и спрятал в ящик стола. Рядом с папкой «Ксения Воронова».

Какого чёрта я вообще его взял?

В девять утра зазвонил телефон. Ксения. В её голосе я сразу уловил тревогу, знакомую ноту паники – годы практики не прошли даром.

– Павел Андреевич, можно к вам сегодня? С Лесей.

– Ксения, у вас что-то случилось.

– Да, но это не телефонный разговор.

– Во сколько вам будет удобно?

– Сейчас можно? Мы недалеко от вашего кабинета.

Я посмотрел на часы. Без четверти десять. До первого пациента ещё уйма времени.

– Конечно. Жду.

Через полчаса они стояли на пороге. Ксения выглядела измученной, словно не спала всю ночь. Тёмные круги под глазами, нервно поджатые губы, дрожащие руки… Леся держалась за мамину руку, но глаза её – эти странные, слишком взрослые глаза – изучали меня с пристальным любопытством.

– Проходите, – я отступил в сторону. – Что случилось?

– Она… – Ксения запнулась, бросила взгляд на дочь. – Можно поговорить без неё?

– Леся, хочешь порисовать? – Я достал из шкафа альбом и цветные карандаши. – Вот здесь, за столиком.

Девочка кивнула и молча взяла карандаши. Её пальцы – тонкие, как у пианистки – перебирали цвета с какой-то особенной тщательностью. Красный она отложила в сторону сразу.

Интересно. Очень интересно.

Мы с Ксенией отошли в дальний угол кабинета, как заговорщики. Она опустилась на самый краешек кресла – спина прямая, как у балерины. Руки сжаты в кулаки на коленях, будто она готовится к драке с невидимым противником. От неё пахло тревогой и слабым цветочным парфюмом, который казался неуместным в этой напряжённой атмосфере. Кажется, она на грани.

– Ночью она разговаривала во сне, – начала Ксения. – Не просто бормотала, понимаете? Именно разговаривала. Отвечала кому-то. Кивала. Качала головой.

– Что именно она говорила? – Мой голос звучал слишком ровно, слишком профессионально. Нужно скрыть собственное беспокойство.

– «Нет, не надо». «Мне больно». – Ксения сглотнула, и я заметил, как дёрнулся её подбородок. – А потом… потом она засмеялась. Таким смехом… колючим, чужим, словно в неё вселился кто-то другой. Мурашки побежали по моей спине.

Пауза повисла между нами. Тяжёлая, как свинец.

Я украдкой глянул на Лесю. Девочка сидела за детским столиком, согнувшись над листом бумаги. Кончик розового языка высунут от усердия. Цветные карандаши разложены вокруг неё аккуратным полукругом – все, кроме красного. Тот лежал в стороне.

На бумаге медленно, штрих за штрихом, появлялись контуры дома. Обычного, двухэтажного, с аккуратной трубой и квадратными окнами. Ничего примечательного.

– Сколько это продолжалось?

– Минут двадцать. Может, больше. – Ксения потёрла виски круговыми движениями. – Я хотела её разбудить, но… боялась. А утром спросила: она ничего не помнит. Улыбается как ни в чём не бывало. Говорит, что снился красивый дом у озера и добрый дядя, который показывал ей фокусы.

– Какой дядя? Она его описывала?

– Высокий, в тёмной одежде. Добрые глаза, говорит. Ласковый голос. – Ксения сжала голову ладонями, словно боялась, что та расколется пополам.

От её отчаяния сдавило грудь. Надо что-то сказать. Что-то, что поможет.

– Павел Андреевич, я схожу с ума. Сначала эти проклятые кошмары, теперь дочь… Что со мной происходит? Что я делаю не так?

Я открыл рот, чтобы выдать дежурную фразу о детской фантазии и переходном возрасте, но взгляд упал на рисунок Леси – и слова замерли на языке.

Дом был почти готов. Милый, уютный домик из детских сказок – с палисадником, дорожкой, даже собачьей будкой сбоку. Но в одном из окон второго этажа девочка нарисовала фигурку. Маленькую. Детскую.

И эта фигурка висела. На верёвке, аккуратно привязанной к потолку.

Воздух в кабинете стал вязким. Сердце забилось где-то в районе гортани.

– Леся, – позвал я, и собственный голос показался мне чужим – слишком высоким, слишком напряжённым. – Что это за дом?

Она подняла голову, и на секунду – всего на секунду – в её глазах мелькнуло что-то взрослое.

– Красивый дом, – сказала она тихо, и в её голосе послышались нотки мечтательности. – Там живёт девочка. Она показывает мне картинки.

– Какие картинки?

– Красные. – Она взяла красный карандаш, который до этого лежал в стороне, и начала закрашивать фигурку в окне. – Она говорит, красный – самый красивый цвет.

Ксения рванулась к столу. Увидела рисунок – и кровь отхлынула от лица так стремительно, что я подумал: сейчас грохнется в обморок.

– Леся! Что это такое?

Голос матери дрожал. Но девочка даже не дрогнула – продолжала старательно закрашивать повешенную фигурку, будто раскрашивала пасхальное яйцо.

– Девочка играет, – ответила она с той невозмутимостью, с которой другие дети говорят о погоде. – В прятки. Она спряталась, а теперь её ищут.

Воздух в кабинете стал густым, как кисель. Я присел рядом с Лесей на корточки.

– Какая девочка? – спросил я. – Ты её знаешь?

– Нет, – сказала Леся, не отрываясь от рисунка. – Но она добрая. Только грустная очень.

– Откуда ты её знаешь? – выдавил я.

– Дядя рассказал. – Леся отложила карандаш и посмотрела на меня. В её глазах плескалась такая серьёзность, что у меня по спине поползли мурашки размером с тарантулов. – Дядя говорит, девочка скоро придёт играть. И мы будем рисовать красивые картинки.

Ксения схватила дочь за плечи.

– Какой дядя? Где ты его видела?

– Во сне, – спокойно ответила Леся, словно объясняла очевидную истину. – Он приходит каждую ночь. Живёт в доме у воды. У него добрые глаза, но руки холодные.

Дом у воды.

Что-то ледяное сжало мне грудную клетку железными тисками. Я встал, отошёл к окну. За стеклом серое небо давило на город.

Совпадение. Должно быть совпадение. Дети придумывают всякую чушь. Это нормально. Это…

– Ксения, – сказал я, не оборачиваясь, боясь, что в моих глазах она прочтёт то, чего не должна знать. – Вы когда-нибудь слышали имя Тимур?

– Нет. А что?

Я повернулся. Леся снова рисовала – быстро, уверенными штрихами, словно копировала что-то с натуры. Карандаш скрипел по бумаге, как мел по доске в пустом классе.

Подошёл ближе – и воздух застрял в лёгких.

На бумаге появлялся мужчина. Высокий, в тёмном костюме. Лицо ещё размыто, не дорисовано, но поза… Боже мой, эта поза. Руки сложены за спиной, голова слегка наклонена влево. Именно так я стоял перед ней.

– Леся, – голос мой звучал чужим, хриплым. – Кто это?

Девочка подняла голову.

– Это вы, – ответила она, не отрывая взгляда от бумаги. – Вы очень одинокий.

Слова ударили в солнечное сплетение, как кулак боксёра. Дыхание сбилось. В ушах зазвенело так громко, что я едва расслышал грохот падающего стула.

Ксения вскочила, словно её ужалила оса.

– Всё, мы уходим. Леся, собирайся!

Руки у неё тряслись. Я знал эту дрожь. Сам так трясся три месяца назад, когда понял, что Ирины больше нет.

– Разобраться в чём? – Ксения схватила дочь за запястье – пальцы впились в детскую кожу так, что девочка поморщилась. – В том, что она рисует вас, хотя видит впервые?– Подождите, – голос мой был чужим, осипшим. – Нам нужно разобраться…

Она была права. Это безумие чистой воды.

Ксения рванула дочь к себе, прижала к груди, словно защищая от невидимой угрозы. Её глаза метались по кабинету – от меня к двери, от двери к окну, как у загнанного зверя.

– Мы уходим. Сейчас же.

Леся обернулась в дверях. Посмотрела на меня глазами, в которых плескалась печаль.

– До свидания, доктор, – сказала она тихо.

Дверь захлопнулась с глухим стуком.

6.2

Три ночи без сна стёрли грань между реальностью и мороком. Я бродил по дому, словно заключённый в камере, считая шаги, безуспешно пытаясь убежать от навязчивых мыслей. Каждый скрип половиц отдавался звоном в голове, а в висках билась тупая, мерная боль.

В четверг утром туман с озера пополз к дому серыми щупальцами. Звонок в дверь прорезал тишину.

Я открыл дверь и замер.

Ксения стояла на пороге. Одна. Без дочери. Лицо осунувшееся, под глазами – чёрные тени, словно кто-то размазал сажу пальцами. Руки сжимали ремешок сумочки.

– Мне нужна помощь, – сказала она, не поднимая глаз. – Я… я больше так не могу.

Я отступил, пропуская её в дом. Она прошла в гостиную неуверенными шагами. Села на самый край кресла, готовая в любой момент сорваться и убежать.

«Что с тобой случилось?» – хотел спросить я, но вместо слов руки дрожа, налили воды в стакан.

– Где Леся? – спросил я, наливая воду в стакан.

– В детском саду. – Она сглотнула и добавила, – Я отвезла её туда сегодня утром. Ксения взяла стакан, но не пила. Просто держала.

– Доктор, то, что произошло в прошлый раз… Я не могу это объяснить. Но мне нужно знать правду.

– Что вы хотите знать?

Ксения подняла глаза – и я увидел в них страх. Густой, липкий, как болотная тина.

– О снах. О том, что я вижу каждую ночь. – Она сделала глоток воды и поморщилась. – Может быть, это поможет понять, что происходит с Лесей.

Я кивнул, включая диктофон. Старая привычка – записывать всё, но сейчас что-то внутри требовало зафиксировать каждое её слово. Потом, в тишине кабинета, можно вслушиваться в интонации, искать скрытые смыслы. Хотя сейчас мне казалось, что смыслы лежат на поверхности.

– Расскажите о своих снах.

– Я стою на берегу озера. – Голос её стал монотонным, отстранённым. – Вода чёрная, как дёготь. И холодная – я чувствую холод, хотя это сон. Рядом со мной девочка. Она похожа на Лесю, но… это не она. Это моя погибшая сестра-близнец Алиса.

– Что она делает?

– Плачет. – Ксения сжала стакан так сильно, что я услышал хруст пластика, и испугался, что он сейчас лопнет. – Она показывает на воду и плачет. А я не понимаю, чего она хочет. И тогда из воды выходит женщина.

Я наклонился вперёд. Сердце колотилось, как молоток по наковальне.

– Опишите женщину.

– Высокая. В тёмном платье. Лица не видно – волосы закрывают. Но руки… – Ксения содрогнулась так, что вода расплескалась по её джинсам. – Руки белые, словно кости, обтянутые пергаментом. Она тянет их к девочке, а девочка кричит. И тогда я просыпаюсь.

Классический кошмар. Подсознательные страхи материнства, боязнь потерять ребёнка. Смерть сестры отзывается в ней страхом за собственную дочь. Всё логично, всё объяснимо. Но почему тогда у меня по спине ползут мурашки размером с таракана?

– Ксения, – сказал я осторожно. – А что, если мы попробуем восстановить эти образы? Понять, откуда они берутся?

Она испуганно вскинула голову.

– Вы имеете в виду гипноз?

– Просто помогу вам расслабиться. Это лёгкая техника, ничего страшного. Вместе мы постараемся вспомнить детали.

Она молчала долго. Потом кивнула.

– Хорошо. Давайте попробуем.

Я приглушил свет, оставив только настольную лампу. Тёплый жёлтый круг упал на ковёр, а остальная комната погрузилась в полумрак. Ксения откинулась в кресле, закрыла глаза.

– Дышите глубоко, – сказал я, стараясь придать голосу уверенность. – Вдох… выдох… Представьте берег моря…

Её дыхание замедлилось. Плечи расслабились, руки безвольно упали на подлокотники. Лицо разгладилось, стало почти детским.

– Хорошо. Теперь вернитесь к своему сну. Вы стоите у озера. Что вы чувствуете?

– Холод, – прошептала она. – Ветер с воды. Пахнет тиной и чем-то… гнилым.

Комната вдруг показалась мне слишком тесной. По спине пробежал озноб, в груди закололо от неясной тревоги.

– Рядом с вами стоит Алиса. Посмотрите на неё, рассмотрите внимательно.

Лицо Ксении исказилось. Брови сдвинулись в болезненной гримасе, губы сжались в тонкую, дрожащую линию. По щеке скатилась единственная слеза, тяжёлая и горячая, как капля воска.

– Она… она не плачет, – прошептала Ксения. – Она смеётся. Боже мой, она смеётся и показывает на воду. А там… там что-то есть.

Мои руки вспотели. Во рту пересохло.

– Что там, Ксения?

– Тело. Маленькое тело под водой. – Голос её стал совсем тихим, почти неслышным. – И Алиса смеётся.

Я почувствовал, как кровь отливает от лица. Алиса… Её сестра. Та самая, что утонула пятнадцать лет назад.

– Ксения, – позвал я, но она не слышала. Её глаза под закрытыми веками бегали из стороны в сторону, словно следили за чем-то невидимым.

– А женщина… женщина выходит из воды. Но это не женщина. – Голос её стал хриплым, чужим. Её губы растянулись в жутковатой усмешке. – Это Алиса. Моя сестра. Только она… она мёртвая. Кожа серая, глаза белые, как у рыбы. И она говорит: «Почему ты не спасла меня, Ксюша?»

Я вскочил как ужаленный, опрокинув стакан с водой, которая ледяными брызгами обдала мои ноги.

– Ксения, просыпайтесь! – Я схватил её за плечи, встряхнул. – Немедленно просыпайтесь!

Но она продолжала говорить:

– А потом Алиса берёт Лесю за руку и тянет в воду. И Леся не сопротивляется, она идёт. А я стою и не могу пошевелиться, не могу закричать.

– КСЕНИЯ!

Она открыла глаза. Зрачки расширены, взгляд пустой, отсутствующий. Несколько секунд она смотрела на меня, не узнавая, потом моргнула и вернулась в реальность.

– Что… что произошло? – Голос дрожал. – Почему вы так на меня смотрите?

Я отпустил её плечи, отступил на шаг.

– Вы рассказывали о сне. Но это был не совсем тот сон, что вы описывали раньше.

Она нахмурилась, пытаясь вспомнить.

– Я помню только воду. И холод. А что я говорила?

Я мог бы соврать. Сказать, что ничего необычного не произошло, что это работа подсознания. Но что-то внутри, ледяным когтем сжавшее сердце, заставило произнести правду:

– Вы говорили о своей сестре. О том, что она выходит из воды и забирает Лесю.

Лицо Ксении побелело, как полотно.

– Расскажите мне о ней, – попросил я.

Ксения обхватила себя руками, словно пытаясь удержать тепло, которого уже не было, и я увидел, как дрожат её пальцы.

– Нам было десять. Мы играли у озера и поссорились. Я ушла, обиженная на её глупые дразнилки. Хотела, чтобы она помучилась немного, попросила прощения. Но её всё не было, и тогда я пошла сама. Но Алиса… её кукла лежала у берега, а вокруг – тишина, только камыши шелестят. Я помню крик отца, когда её нашли, помню белые губы Алисы и мамин безумный взгляд, и собственное оцепенение.

– Родители винили меня. И я знала, что они правы. – Слёзы катились по её щекам, но она их не замечала. Она смотрела на меня с отчаянием, словно моля о спасении, но в то же время в её взгляде читалось обречённое смирение. – А теперь она пришла за Лесей. За моей дочерью. Это справедливо, не так ли?

– Ксения, – сказал я, стараясь говорить как можно твёрже, – это всего лишь сон. Проекция вашего чувства вины. Ваша сестра… она мертва. Она не может…

Телефон зазвонил так резко, что мы оба подпрыгнули. Ксения схватила трубку дрожащими руками. Мои же похолодели, от дурного предчувствия.

– Алло? – Пауза. Лицо её исказилось от ужаса. – Что?! Где она?! Я сейчас же приеду!

Она бросила трубку, вскочила с кресла.

– Леся пропала. Воспитательница говорит, что она играла в песочнице, а потом… потом её просто не стало. Они ищут её везде, но…

Она недоговорила и выбежала из кабинета, оставив за собой только запах страха.

И впервые за двадцать лет практики я подумал, что, возможно, не все кошмары остаются только снами, что рациональное объяснение трещит по швам. Интонация Ксении, когда она говорила о справедливости, это жуткое смирение в её глазах, совпадение с пропажей Леси… Всё это складывалось в картину, от которой по спине побежали мурашки. Моя рука непроизвольно потянулась к стакану с водой, но она дрожала так сильно, что я не рискнул его взять. В голове эхом отдавался тихий, но отчётливый голос: «Почему ты не спасла меня, Ксюша?» Ледяной ветер безумия ворвался в мою упорядоченную жизнь.

6.3

Я выскочил из кабинета следом за Ксенией, но лифт уже унёс её вниз – остался только запах её духов и эхо захлопнувшихся дверей.

Четыре пролёта по лестнице, ступени под ногами стонут, как старые доски на чердаке. Сердце колотится где-то в горле. Чувство вины скручивало живот в тугой узел.

На улице её потрёпанная «Киа» уже сворачивала за угол, оставляя за собой облако выхлопных газов.

Чёрт. Чёрт, чёрт, чёрт.

Я сел в свою машину, завёл двигатель. Руки тряслись так, что ключ никак не попадал в замок зажигания. В голове билась одна мысль, как птица в клетке: а что, если это не случайность? Что, если всё связано – её кошмары, рассказы про утонувшую сестру, а теперь вот это? Бежать за ней!

«Стоп. Я врач. Я должен мыслить рационально», – про себя рассуждал я. Я должен мыслить рационально, но ноги сами вели к машине.

Рациональность куда-то испарилась.

Детский сад находился в центре города – облупленное двухэтажное здание цвета застарелой горчицы. Краска отваливалась пластами, окна подслеповато щурились. Пахло хлоркой и затхлой капустой. Я припарковался рядом с машиной Ксении и через грязное стекло увидел её силуэт в коридоре – она стояла, обхватив себя руками, словно пыталась удержать что-то внутри и говорила с пожилой женщиной в белом халате.

Когда я вошёл, Ксения обернулась. Лицо пепельное, глаза, опухшие от слёз.

– Доктор Рахманов? – воспитательница моргнула удивлённо. – А вы здесь зачем?

Я запнулся. Действительно – зачем? Какого чёрта я здесь делаю? Сказать, что просто проезжал мимо и решил заглянуть, было бы глупо.

– Ксения Владимировна – моя пациентка, – выдавил я. – Хотел убедиться, что с ней всё в порядке.

– Лесю до сих пор не нашли, – голос Ксении дрожал. – Она играла в песочнице… А потом Марина Петровна отвернулась – всего на секунду! – успокоить Ваньку, а когда обернулась – Леси уже не было.