Последний свидетель

– Мы перерыли всё здание, – Марина Петровна нервно мяла край халата. – Подвал, чердак, каждый угол. Девочка словно растворилась в воздухе. Мы позвонили участковому. Он сейчас приедет.

За окном завыла сирена. Через минуту в коридор вошёл мужчина лет сорока пяти. Высокий, плечистый, но какой-то потёртый жизнью – усталые глаза, седые виски, форма, которая видела всякое. Двигался он медленно, обдуманно, как человек, который знает: торопиться некуда, беда уже случилась. Его взгляд задержался на мне.

– Громов, – представился он, протягивая мне удостоверение. Взгляд серых глаз скользнул по моему лицу с нескрываемым подозрением. – Участковый. А вы кто?

– Павел Рахманов, психотерапевт. Ксения Воронова моя пациентка. Она была у меня, когда ей позвонили из сада.

Громов кивнул и повернулся к Ксении.

– Рассказывайте, что произошло. Постарайтесь вспомнить все детали.

Ксения сглотнула, обхватила себя руками.

– Я привела Лесю в восемь утра. Как обычно. – Голос её дрожал. – Она побежала к песочнице, где уже копошились другие дети. Смеялась, что-то лепила из песка… В половине одиннадцатого Марина Петровна позвонила и сказала, что Леся исчезла.

– Никого подозрительного рядом с садиком не видели? – Громов смотрел на воспитательницу.

– Нет, всё как обычно, – Марина Петровна сжала руки в замок. – Родители приводили детей, кто-то спешил на работу, дворник подметал листья… Я же была рядом! Я не понимаю, как это могло случиться!

В её голосе звучала паника, готовая перекинуться на всех, как вирус. Воздух в коридоре стал густым, тяжёлым – дышать становилось труднее.

– Успокойтесь, – Громов достал потрёпанный блокнот, начал что-то царапать шариковой ручкой. Звук скрипел по нервам. – Такое случается. Дети любопытные, могут увязаться за кошкой или просто заблудиться. Обычно находятся в течение часа.

– А если не найдётся? – Ксения произнесла это шёпотом.

Громов поднял на неё глаза. Морщины вокруг глаз углубились, а губы сжались в тонкую линию.

– Найдётся. Обязательно найдётся.

Но я заметил, как он сжал челюсти, как проступили жилы на шее. Заметил, как пальцы сжали ручку. По спине пробежал холодок, руки покрылись мурашками.

«Он врёт, – пронеслось у меня в голове. – Или, по крайней мере, не говорит всей правды».

– Скажите, – я не удержался, хотя внутренний голос кричал: «Не лезь!», – а часто здесь пропадают дети?

Громов замер. Ручка застыла над блокнотом.

– Что вы имеете в виду?

– Ну, вы сказали «такое случается»…

Пауза затянулась. В коридоре стало так тихо, что слышно было, как где-то капает кран – мерно, назойливо, как метроном.

– Доктор Рахманов, да? – Громов закрыл блокнот резким движением, убрал в карман. – Вы недавно в городе?

– Пару месяцев.

– Тогда вы должны знать. – Он помолчал, и я видел, как он взвешивает каждое слово, как ювелир – драгоценные камни. Словно выбирал, что можно сказать, а что – нельзя. – У нас тихий город. Спокойный. Но дети есть дети. Любопытные, непоседливые…

Он не договаривал что-то важное. Я чувствовал это всеми фибрами души.

– А озеро? – спросил я, и сам удивился, откуда взялся этот вопрос. – Там тонут люди?

О чём я вообще думаю?

Лицо Громова изменилось – стало жёстче, закрытее.

– Озеро коварное, – сказал он медленно. – Холодное даже летом, дно илистое, затягивает. Бывали случаи, но это было давно…

Ксения вдруг схватила меня за руку. Пальцы ледяные, отчаянные – я почувствовал, как её дрожь передаётся мне.

– Доктор, – прошептала она, – а что, если она пошла к озеру? Что, если Леся…

Она не могла произнести это вслух. Но мне не нужно было слов – я видел ужас в её глазах, читал его в каждой линии её напряжённого лица.

И тут я понял: она думает о сестре. О той девочке, которая утонула пятнадцать лет назад. О том, как история может повториться.

– Не надо, – я накрыл её руку своей, почувствовав, как дрожат её пальцы. – Не думайте об этом. Сейчас это худшее, что можно сделать.

Но сам я уже не мог остановиться. В голове крутились обрывки воспоминаний: Ксения под гипнозом, её голос – чужой, надломленный, когда она говорила о сестре, выходящей из воды. Как она путала имена: Алиса, Леся. Словно кто-то другой говорил её губами. И сейчас, глядя на лицо, я не мог отделаться от мысли, что вижу в ней не Ксению, а ту самую девочку, утонувшую много лет назад.

Телефон Громова разорвал тишину резким звонком. Он ответил, буркнул что-то односложное, отключился. Его глаза сузились.

– Нашли, – сказал он, и я почувствовал, как Ксения качнулась, словно её ударили. Я инстинктивно подхватил её локоть. – Ваша дочь живая, здоровая. Сидит у соседки, телевизор смотрит.

– Что?! – Ксения выпрямилась так резко, что я едва не отпустил её руку. Глаза широко распахнуты, в них – смесь надежды и недоверия. – Как это возможно?

– Соседка говорит, видела, как девочка подошла к дому. Удивилась, что ребёнок один, позвала к себе в гости.

Мы с Ксенией переглянулись. В её взгляде сквозь пелену слёз промелькнуло то же, что чувствовал сам: робкое, неуверенное облегчение.

– Поехали, – Громов уже направился к машине. – Проверим, что к чему.

Мы ехали в двух машинах – Громов с Ксенией впереди, я следом. Смотрел на их силуэты в переднем стекле: Ксения сидела неподвижно, плечи напряжены, голова слегка наклонена вперёд. Готовая к прыжку. Готовая бежать к дочери.

Дом Ксении стоял на самой окраине, где асфальт уже переходил в грунтовку, а фонари горели через один. Мы подошли к дому соседки и позвонили.

Дверь открыла пожилая женщина с добрым лицом и пригласила нас внутрь. В квартире пахло борщом и старыми обоями. И странной, приторной сладостью.

– Лесенька! – голос Ксении дрогнул. – Лесенька, мама пришла!

Из комнаты донёсся детский голос – до странности обычный, беззаботный, словно ничего и не произошло:

– Мама! Я мультики смотрю!

Ксения бросилась в гостиную, я и Громов – за ней. Девочка сидела на диване, поджав ноги, и смотрела в телевизор.

– Лесенька, – Ксения упала на колени рядом с диваном, обняла дочь так крепко, словно боялась, что та снова исчезнет. – Где ты была? Мама так испугалась!

– Я играла, – ответила девочка спокойно, не отрываясь от экрана. – А потом мне стало скучно, и я пошла тебя искать.

Ксения побледнела. Я видел, как она схватилась за сердце, как её глаза закатились. Ещё секунда – и она упадёт.

Я подхватил её под руки, почувствовав, как её тело обмякло.

– Всё хорошо, – прошептал я ей на ухо, вдыхая запах её волос. – Леся дома, она живая, здоровая.

Глава 7

7.1

Соседка провожала нас до двери, всё время что-то бормоча о том, какая хорошая девочка Леся, как тихо себя вела. Я не слушал её, смотрел на Ксению, на то, как она прижимает к груди заснувшую дочь, как дрожат её плечи под тонкой кофтой.

– Я провожу вас домой, – сказал я, когда Громов уехал.

Ксения кивнула, не поднимая глаз. Всю дорогу молчала. Я украдкой поглядывал на неё: лицо осунувшееся, под глазами тёмные круги, словно синяки, губы сжаты в тонкую линию. Она на пределе. Ещё немного – и сломается.

Когда подошли к её дому, Ксения осторожно переложила спящую Лесю мне на руки. Девочка прижалась к груди, доверчиво уткнулась носом в плечо, и внутри что-то болезненно сжалось. Запах детских волос, тепло маленького тела – всё это разбудило во мне давно похороненное желание иметь семью.

– Спасибо, – прошептала Ксения, открывая дверь дрожащими пальцами. – За всё.

Я проводил их до детской комнаты, помог уложить девочку в кровать. Леся даже не проснулась – лишь сонно пробормотала что-то и повернулась на бок, подтянув колени к животу. В полумраке детской, сбившись в комочек под одеялом, она казалась совсем крошечной, беззащитной.

– Павел, – Ксения остановила меня у порога, пальцы вцепились в мой рукав. – Можно… можно вас попросить остаться? Хотя бы на час. Мне страшно.

В её голосе звучала такая беззащитность, что отказать было невозможно. Да я и не хотел отказывать – что-то во мне, мужское, первобытное, требовало защищать эту женщину и её ребёнка.

– Конечно.

Мы спустились на кухню. Ксения поставила чайник, но руки у неё дрожали так сильно, что она едва не уронила чашки. Фарфор звякнул о столешницу – резкий звук, резанувший по нервам. Я взял посуду из её рук, наши пальцы соприкоснулись. Её кожа была ледяной.

– Сядьте, – сказал я мягко, но властно. – Я сам заварю чай.

Она опустилась на стул, сложила руки на столе. Пальцы дрожали мелкой дрожью. Я включил плиту, достал заварку, и всё это время чувствовал на себе её взгляд – тяжёлый, полный невысказанного страха.

Чайник закипел слишком громко в ночной тишине. Я заварил чай, поставил перед ней чашку. Пар поднимался тонкой струйкой.

– Выпейте, – сказал я. – Вам нужно согреться.

Она обхватила чашку ладонями, словно грелась у костра.

– Павел, с Лесей что-то не так.

Заварочный чайник выскользнул из моих рук, но я успел подхватить его на лету.

– Что вы имеете в виду?

Голос прозвучал ровнее, чем я чувствовал.

– Она… она говорила, что играла, но не помнит где. – Ксения подняла на меня глаза – два чёрных провала в бледном лице. – А ещё… она какая-то странная.

– Странная?

Слово вылетело резко, как выстрел. Я поставил чайник на плиту, включил газ. Синее пламя вспыхнуло с хлопком.

– Слишком тихая, задумчивая. Не такая, как обычно. Словно что-то её напугало.

Холод полз по позвоночнику, как ледяная змея. Я развернулся к ней, и кухня вдруг показалась слишком маленькой, стены словно сдвинулись ближе.

– Возможно, она просто устала после игр.

Даже я сам себе не верил. Слова звучали фальшиво.

– Нет. – Ксения покачала головой, и волосы упали ей на лицо, скрыв глаза. – Это что-то другое.

Сердце колотилось, стук отдавался в висках. Я сел напротив неё, схватил её руки – ледяные, как у покойника. Мои пальцы обхватили её запястья, почувствовали слабый, но частый пульс.

– Ксения, послушайте меня внимательно. – Голос стал жёстким. Так я говорил с пациентами, когда дело было серьёзно. – Завтра же отведите Лесю к врачу. Полное обследование. И обязательно скажите Громову о своих подозрениях.

– А если я схожу с ума? – Шёпот, тонкий, как лезвие бритвы. – Если мне всё кажется?

– Вы не сходите с ума. – Сжал её пальцы так крепко, что она поморщилась. – Ваш материнский инстинкт – это не паранойя, Ксения. Доверяйте ему. Если вам кажется, что с дочерью что-то не так, значит, так и есть.

Чайник засвистел. Я рванулся к плите, выключил газ, но заваривать чай не стал. Вместо этого подошёл к окну, раздвинул занавески. Пустынная улица, жёлтые пятна фонарей, тёмные глазницы окон. И всё же кожей чувствовал: кто-то стоит там, в темноте, и смотрит.

– Павел, – голос Ксении дрогнул, как струна перед разрывом. – А что, если тот человек, который звонил мне… что, если он как-то связан со страхами Леси?

Я обернулся. Она сидела, сжавшись в комок, руки обхватили плечи.

– Какой человек?

– Тот, кто звонит по ночам. Молчит, а потом кладёт трубку. Иногда… – Она замолчала, губы задрожали. – Иногда мне кажется, что он дышит в трубку.

Я вернулся к столу, опустился на стул рядом с ней. Дерево скрипнуло под моим весом – звук показался оглушительным в этой мёртвой тишине.

– Как долго это продолжается?

Мой голос прозвучал хрипло.

– Недели три. Может, месяц. – Ксения обхватила себя руками, будто мёрзла. – Сначала думала – ошибка. Но звонки стали регулярными. Всегда поздно вечером или ночью.

В груди что-то сжалось железными тисками. Месяц. Целый месяц она молчала, терпела этот кошмар в одиночестве.

– Почему не говорили раньше?

Вопрос вырвался резче, чем хотел. Она вздрогнула, отшатнулась.

– Не хотела показаться параноиком… – Голос её дрожал. – У меня и так проблемы со сном, кошмары. Подумала, вы решите, что я окончательно свихнулась.

Я протянул руки, взял её лицо в ладони. Кожа была холодной, влажной от слёз. Под пальцами чувствовал, как дрожат её скулы.

– Ксения, я ваш врач. – Слова шли медленно, каждое – как клятва. – И я… я забочусь о вас. Больше, чем должен врач. Поэтому прошу – не скрывайте от меня ничего. Даже если кажется, что это бред.

Её глаза расширились – два тёмных озера в бледном лице. В них мелькнуло что-то острое, болезненное – удивление, благодарность… или страх?

– Павел…

Телефон взорвался звонком. Ксения подскочила, едва не опрокинув стул.

– Не отвечайте.

Но она уже тянулась к трубке. Я перехватил её запястье – тонкое, хрупкое.

– Ксения, не надо.

Телефон надрывался. Пять гудков. Десять. Каждый звонок бил по нервам, как молоток по наковальне. Пятнадцать.

Наконец, смолк.

Тишина обрушилась на кухню, тяжёлая, как могильная плита.

– Видите? – Шёпот, едва слышный. – Он знает, что я дома. Знает, что Леся вернулась.

Я встал, подошёл к окну, раздвинул занавески. Улица лежала под фонарями, как декорация к фильму ужасов. Жёлтые пятна света, чёрные провалы теней. И в одной из теней – движение. Едва заметное, но я видел. Кто-то стоял там, сливаясь с темнотой.

– Собирайте вещи. – Голос прозвучал жёстко. – Вы с Лесей переезжаете ко мне.

– Что? Павел, я не могу…

– Можете. – Я обернулся, и она отшатнулась от того, что увидела в моих глазах. – В моём доме есть сигнализация, камеры наблюдения. Он стоит на утёсе – подойти незаметно невозможно.

Внутри всё кипело. Ярость, страх за них, безумное желание защитить – всё смешалось в один огненный ком.

Она колебалась, кусая нижнюю губу. Этот детский, беззащитный жест ранил куда сильнее, чем если бы она кричала. Хотелось спрятать её от всего мира.

– А что скажут люди? Меня и так в городе не любят.

– К чёрту людей. – Слова вырвались рычанием. Я опустился на корточки рядом с её стулом, взял её руки в свои. Они дрожали. – Ксения, кто-то охотится на вас. Я не знаю, кто этот человек и чего он хочет, но клянусь – он не тронет ни одного вашего волоса.

Мужская суть во мне взревела, требуя крови. Защищать. Уничтожать угрозу. Древние инстинкты, которые цивилизация загнала глубоко, вырвались наружу, как звери из клеток.

Она смотрела на меня долго – изучала лицо, словно пыталась прочесть мысли. В её глазах мелькали тени: страх, благодарность, что-то ещё – острое и болезненное.

– Хорошо. – Голос едва слышен. – Но только на пару дней.

Когда мы выносили спящую Лесю – крошечный свёрток в розовой пижаме – я почувствовал на затылке чужой взгляд. Холодный, липкий, как прикосновение мертвеца.

Обернулся.

Силуэт стоял под фонарём в конце улицы. Неподвижный, как памятник. Слишком далеко для деталей, но достаточно близко, чтобы понять – он наблюдает. Изучает. Планирует.

Ярость взорвалась в груди, как напалм. Хотелось отдать ребёнка Ксении, рвануть к этому ублюдку, размазать его по асфальту. Показать, что значит угрожать моей женщине.

Моей.

Когда это случилось? Когда она стала моей?

– Павел? – Ксения заметила моё окаменение. – Что там?

– Ничего. – Я ускорил шаг, практически втолкнул их в машину. Руки тряслись от сдерживаемой агрессии. – Садитесь быстрее.

В зеркале заднего вида наблюдал, как силуэт, словно тень, медленно растворяется в чернильной тьме, оставляя после себя лишь ледяной след страха.

– Павел, – прошептала Ксения, когда мы отъехали. Голос дрожал, как струна под ветром. – Спасибо. За то, что поверили мне.

Я сжал руль. Кожа побелела, вены вздулись.

– Я не просто поверил, Ксения. – Слова шли сквозь стиснутые зубы. – Я его видел. И клянусь – если он подойдёт к вам ближе, чем на километр, я убью его голыми руками.

7.2

Дом встретил нас мёртвой тишиной, которую лишь изредка нарушали тихие щелчки половиц. Я щёлкнул выключателем, и жёлтый, почти кричащий, свет ударил по глазам, выхватывая из темноты знакомые углы. Ксения замерла на пороге, словно невидимая стена преградила ей путь. Прижимала к себе спящую Лесю.

В её глазах плескался первобытный страх – тот самый, что заставляет животных жаться к стенам пещеры, когда снаружи воют хищники.

– Проходите, – голос прозвучал хрипло. Горло пересохло от адреналина. – Гостевая наверху. Рядом детская.

Она кивнула, но ноги не слушались. Понял – боится остаться одна даже на секунду.

– Пойдёмте. Покажу.

Лестница заскрипела под нашими шагами. Старые половицы пели свою занудную песню, каждый звук отзывался напряжением в мышцах. Я открыл дверь детской, включил ночник. Голубоватый свет превратил комнату в подводное царство.

– Здесь может спать Леся…

Ксения осторожно, словно укладывала хрустальную статуэтку, опустила дочь на кровать. Укрыла одеялом дрожащими руками. Девочка сонно пробормотала что-то и свернулась калачиком. В мягком свете лицо казалось фарфоровым.

Что-то болезненно сжалось в груди. Этот ребёнок теперь под моей защитой. Если кто-то посмеет тронуть её…

– А это ваша комната.

Соседняя дверь открылась с тихим вздохом. Ксения прошла внутрь, опустилась на край кровати. Руки всё ещё тряслись – мелкая дрожь, как у загнанной лани. Свет от ночника в коридоре едва доставал до дальней стены, где висели выцветшие обои в цветочек.

– Павел, я не знаю, как благодарить…

– Не надо. – Поставил сумку у шкафа, стараясь не смотреть на неё. Хрупкая. Беззащитная. Словно… моя. – Отдыхайте. Завтра разберёмся.

Уже в дверях я повернулся, когда её голос остановил меня:

– Павел… а вы не могли бы… то есть, если это не слишком странно… не могли бы вы посидеть здесь немного? Просто… я боюсь засыпать одна в незнакомом месте.

Голос дрогнул на последних словах – тонкая струна, готовая лопнуть от малейшего прикосновения. В её интонации была отчаянная мольба.

– Конечно.

Слово вырвалось хрипло, словно я не говорил целый день. Сел в кресло у окна – стратегическая позиция, откуда просматривалась дорога.

Она легла поверх одеяла, не раздеваясь. Свернулась калачиком, как раненый зверёк, который инстинктивно прячет уязвимые места. Дышала рвано, поверхностно – классические признаки панической атаки. Слишком знакомо.

За окном колыхались ветви сосен – чёрные щупальца на фоне звёздного неба. Каждый шорох заставлял мышцы напрягаться. Тот силуэт под фонарём не давал покоя. Кто это был? Случайный прохожий или…

– Павел, – прошептала она в темноте. – Расскажите мне что-нибудь. О себе. О прошлом. О чём угодно. Только чтобы не молчать.

Тишина давила на барабанные перепонки. Я откинулся в кресле, закрыл глаза, позволяя воспоминаниям всплыть на поверхность.

– После гибели родителей меня воспитывал дед по отцу. Военный врач. Прошёл три войны и не сломался. – Голос звучал глуше обычного. – Он говорил: самое страшное в человеке – не злоба, а равнодушие. Злобу можно понять, с ней можно сражаться. А равнодушие… оно как трясина. Засасывает медленно, но намертво.

Открыл глаза. Её силуэт в постели казался призрачным в лунном свете.

– А вы? – голос едва слышный, как шёпот ветра. – Вы когда-нибудь чувствовали равнодушие?

Вопрос застал меня врасплох. Я молчал, подбирая слова.

– После смерти жены… да. Было время, когда мне было плевать на всё. Жить, не жить. Помогать людям или нет. Я просто… функционировал. Как робот.

Признание вырвалось болезненно, словно заноза из-под кожи.

– А что изменилось?

Я посмотрел на неё – на изгиб плеча под тонкой тканью блузки, на россыпь волос по подушке, на дрожь ресниц. Что-то горячее и опасное поднималось из глубины груди, как пламя.

– Вы изменили. Ваша история. Ваша боль. Она… растопила лёд.

Она замолчала. Дыхание стало ровнее, глубже. Мышцы расслабились. Сон побеждал страх.

Я остался в кресле. Часовой. Страж.

За окном ухнула сова. Дом оседал, поскрипывая старыми половицами.

Лунный свет скользил по её лицу, превращая его в мраморную маску. Прекрасную. Неприкосновенную.

Утром меня разбудил детский смех – звонкий, как колокольчик, пробивающий толщу тяжёлого сна. Веки словно налились свинцом, а в затылке пульсировала тупая боль. Солнце било в глаза нещадно, превращая комнату в золотую печь.***

Я заснул в кресле. Профессиональный охранник, мать его… Шея затекла так, будто всю ночь держал на плечах мешок с цементом. Потянулся, позвонки захрустели, как сухие ветки.

Кровать пустая. В воздухе ещё витал едва уловимый аромат – что-то между жасмином и дождём. Я невольно вдохнул глубже, и что-то горячее кольнуло в груди.

Голоса снизу. Женский – мягкий, успокаивающий. Детский – восторженный, беззаботный. Они живы. Они в безопасности. Мышцы, напряжённые всю ночь, наконец расслабились.

– Дядя Павел! – Леся влетела ко мне на руки, как маленький торнадо, едва я спустился по лестнице. Её глаза горели, щёки пылали от восторга. – А у вас такой красивый дом! И такой большой! А можно я посмотрю на озеро?

– Конечно, Лесенька. – Слово вырвалось само, и я удивился собственной нежности. – Только не подходи близко к краю.

Ксения стояла у плиты спиной ко мне. Волосы собраны в небрежный пучок, открывающий изящную линию шеи. Лопатка двигалась под тонкой тканью блузки, когда она переворачивала яичницу. Что-то первобытное во мне отозвалось на эту картину домашнего уюта – желание защитить, обладать. Опасно. Слишком опасно.

– Спасибо, что не ушли ночью. – Голос тихий, благодарный. Она обернулась, и солнечный свет поймал золотистые искорки в её глазах. – Я спала как убитая. Первый раз за месяцы.

Под глазами почти исчезли тёмные круги. Лицо посвежело, губы снова обрели естественный цвет. Красивая. Чертовски красивая. И доверяет мне. Это одновременно окрыляло и пугало.

– Как себя чувствуете?

– Лучше. Намного лучше. – В её взгляде мелькнуло что-то новое. Не просто благодарность. Что-то более глубокое, интимное. Что-то, что заставило кровь забиться в висках. – Вы… вы дали мне почувствовать себя защищённой.

Слова повисли между нами. Я сделал шаг назад. Слишком близко. Слишком много.

– Мама, а кто это? – Леся прилипла к окну, тыкая пальчиком в стекло.

Я подошёл посмотреть. По дорожке к дому шла Лидия Степановна – семенящей походкой, держа в руках что-то завёрнутое в полотенце. Рядом с ней – Тимур. Высокий, нескладный, с детским лицом на мужском теле.

– Это Лидия Степановна, – объяснил я. – Моя соседка. А с ней её сын Тимур.

– А можно с ними познакомиться? – Леся подпрыгивала, как мячик.

Ксения подошла к окну. Встала рядом, так близко, что я почувствовал тепло её тела. Наши плечи соприкоснулись – лёгкое прикосновение, словно искра, пробежавшая по оголённым проводам.

– Они кажутся милыми, – прошептала она.

Я кивнул. Тимур смотрел на дом. Глаза бегали по окнам, по крыльцу, по машине.

– Пойдёмте встретим гостей, – сказал я.

Мы вышли на крыльцо. Утренний воздух был свежим, пропитанным запахом сосен и озёрной воды. Птицы щебетали в кронах, где-то вдалеке стучал дятел. Идиллия.

– Павел Андреевич! – Лидия Степановна запыхалась от подъёма по тропинке. Лицо красное, на лбу выступили капельки пота. – Слышала, у вас гости. Решила познакомиться, угощение принесла.

Она протянула корзинку с пирожками, и запах домашней выпечки ударил в ноздри: дрожжи, корица, что-то уютное и материнское. Но я не мог расслабиться. Тимур стоял рядом, переминался с ноги на ногу и разглядывал Лесю, нервно теребя край своей футболки.

– Лидия Степановна, это Ксения и её дочь Леся, – представил я. – Я пригласил их погостить у меня несколько дней.

– Ах, какая прелесть! – Лидия Степановна всплеснула руками. – Тимур, поздоровайся с девочкой.

Тимур шагнул вперёд и протянул Лесе руку. В его жестах была неловкость большого ребёнка, но глаза… глаза светились такой искренней добротой, что что-то во мне дрогнуло. Может, я параноик? Может, опасность мерещится там, где её нет?

– Привет, – сказал он, и голос был мягким, почти детским. – Я Тимур. А ты Леся?

– Привет! – Леся без тени смущения пожала ему руку. Дети чувствуют ложь лучше взрослых. Если она не боится… – А ты умеешь рисовать?

Лицо Тимура озарилось улыбкой, от которой морщинки разбежались к вискам.

– Умею! Очень умею! Хочешь, покажу?

Он достал из кармана блокнот и красный карандаш.

– Тимур очень талантливый, – сказала Лидия Степановна, и в её голосе звучала материнская гордость, смешанная с тревогой. – Рисует с детства. Правда, только красным карандашом – другие цвета не любит.

Тимур уже склонился над блокнотом, крупная спина заслонила солнце, отбрасывая тень на траву. Пальцы двигались быстро, уверенно – линия за линией, штрих за штрихом. Леся заглядывала ему через плечо и восхищённо ахала.

– Смотри, это ты! – Тимур показал рисунок, и голос его дрожал от волнения.

– Красиво, – сказала Леся, и её детская непосредственность резала как нож. – А что это за буквы?