Полынок книга 1

Катеринка, вытирая слезы запоной, горестным голосом проговорила:

– Айдате, бабы- помянем Василису, а то как-то не божески, чай, дома у них хоть шаром покати! У меня шаньги тока из печи, сейчас еще блинцов бысрехонько наботькаю.

Марея соскочила с лавки:

– Побегу киселя принесу, целый чугунок у меня есть, вота и помянем!

Авдотья вышла из толпы:

– Чё уж, бабы, щец принесу горячих, кашка у ково, бабы, наварена?

Одноглазая Маньша всплеснула руками:

– А пошто Василису не помянуть, помянем! У меня каша сколь хороша вышла, еще в печи чугунок, Лизаветка, дочушка, а ну побеги до избы, неси малой чугунок с кашей.

Жена старосты с горестным лицом охала и ругала Платона:

– Вота голимая пьяница, уж ни похоронить, ни помянуть жону не может. Сейчас к блинцам медочку принесу!

Большая толпа женщин, негромко разговаривая, пошла к избе Василисы. Быстро намыли полы, накрыли стол тем, что принесли, стали поминать покойницу. Посидели часа два, погоревали о тяжелой женской доле. Стали расходиться, Акулина встала из-за стола, поклонилась всем в ноги:

– Благодарствую вас, бабы, за помин грешной души Василисы, взаправду говорят, мир не без добрых людей! Спаси вас Христос! Женщины, крестясь и кланяясь красному углу, вышли из избы.

Глава 4

Господи, Боже мой, ты знаешь, что для меня спасительно, помоги мне; и не попусти грешить пред Тобою… (Молитва покаяния и прощения)

Загудел рожок пастуха, заспанные хозяйки стали выгонять скотину на выпас. Кривоногий Даня с удовольствием выщелкивал кнутом, каждый раз щерясь глуповатым лицом. Около двора Катеринки крикнул во все горло:

– Спишь, чель, Катюха?

Она вышла из хлева, подгоняя хворостинкой черно-белую корову, та оглядывалась на хозяйку, протяжно мыча.

– Поди, поди! – уговаривала она корову. – Будешь на солнышке, травка свежая, водичка прохладная в речке, в тенечке полежишь всласть.

Даня забурчал:

– Вота шалапутка, она не лежит в тенечке, все наровит убежать на посевы, заполошенная коровенка у тебя, Катеринка!

Катя осердилась лицом:

– А уж у Параниных, скажи, не бегает.

– Погодь, Катеринка, что скажу, ноне так выли собаки, аж мороз по коже, слыхала, аль нет?

– Да, слыхала, выходил мой мужик в хлев на шум, думали, зверье какое забралось, так сказывал, что туманом затянута вся деревня, а со стороны кладбища вой жуть какой был.

– Вота я про энто говорю,– пастух поддернул порты, щелкнул кнутом и пошел за стадом.

Бабы, провожая скотину на выпас, собрались у колодца. Перебивая друг друга, размахивая руками, тараща глаза, крестясь, шумно о чем-то говорили. Снизу от реки шел староста с сыном, они вели коней с водопоя. Пантелей, указывая кнутовищем на баб:

– Что энти бабы народ скверный, с утрева развели тары-бары, чаво опять плетут. Нежто сорока чё на хвосте принесла, ага? – вопрошал он у сына. Остановились возле жужжащих бабенок.– Сказывай, Марея, чаво кудахчете, народ баламутите?

– Я-то чо, народ сказывает, вчерась Платошка согнал баб со двора.

– Да, дело говори, енто я без тебя знаю, – заворчал Пантелей.

– Сам, говорит, похороню, – Марея, размахивая руками, трещала как сорока.

– Орал-то на всех матерно, кричал “пошли отсель”, народец-то и разбежался. Вота Савва, Платошка да Никифор хороняли. Мужики наши не пошли, буркалы бедоносец залил да грозился жердиной! А откель разговоры пошли? Баба Гуня ходила на могилку, энто она наплела незнамо чо! Кабы могилка-то не зарыта, домовина с покойницей поверх стоит! Так с Гуни поспрашай, а я за чо купила, за то и продаю!

Староста, хмуря брови, постучал кнутовищем по колодцу, передразнил Марею:

– Та-та-та-та-тараторка, ну и народ у нас каков, нежто нельзя было по-людски похоронить, все видели, что мужик не в себе. Ну-кось, Матрена, поди с Акулиной на кладбище!

Бабки заковыляли в проулок, чтоб напрямки через небольшой сосновый лесок пройти к кладбищу.

Баба Гуня, изба которой была на самом краю, вышла из толпы, тяжело переставляя больные ноги в старых латаных катанках, опираясь на батажок, присела на скамью. Пожевав сухими губами, не поднимая головы, проговорила:

– Осподи, Отец небесный, че ж такое деется, народ-то каков стал нелюбой. Это я Мочалихе обсказала про то, что всю ноченьку не спала, она уж и понесла по деревне! Слыхали, собаки бродячие выли до утра, али волки завывали? Страсть Господня! Можа, эта сучка снова объявилась, что с волком в бору шастала, уж людей пропало сколь, дак и кости находили. От Таси, что дочка охотника Егорши, токо поршни да головенка осталась.

Староста плюнул в сторону:

– Бабка Гуня, давай ишо и ты сказки нам порассказывай!

Старуха махнула на него батагом:

– Ты не перебивай, у меня с ночи головушка болит! Я с утра побрела на кладбище могилку Василисину проведать, этот супостат не снесёт ей кашки. Ды и пошла я раненько ей подать, пока горяченькая. А тамотко… – старуха стала ложить на себя кресты. – Осподи, спаси и сохрани, домовина не закрыта, я обомлела, еле уползла с кладбища, ноги-то не идут.

Бабы замахали руками на старуху:

– Че страху нагоняешь!

Староста окликнул:

– А ну, сынок, веди лошадей домой, Марея, брякни в колокол да не трезвонь на всю деревню, чтобы народ худо не подумал, стукни пару раз!

Марейка, поправив на голове платок, загребая косолапыми ногами, быстро пошла в середину деревни, где на окряжистых бревнах висел колокол в окружении берез. дородных, раскидистых, белеющих шелковой корой. Трава под ними была вытоптана молодежью, которая вечерами собиралась поорать частушки, позавывать страдания, выбить пыльную дробь под плохонькую гармошку.

Через некоторое время народ начал собираться на пятачке под березами, вокруг ребятня затеяла игру в салочки, их визги заглушали говор баб. Мужики обсуждали сенокос, у кого трава хороша, а у кого один осот да молочай. Пришли с кладбища, утирая концами платков вспотевшие лица; Акулина и Матрена со скорбными глазами, что-то тихонько начали рассказывать Пантелею, тот нахмурился, положил на себя несколько крестов. Староста поднял руку вверх, народ замолчал: «Доброму воскресному дню и вам, честной народ, мой поклон!»

Согнулся в пояснице, коснувшись пальцами земли. Выпрямился, положил на себя широкий крест. Народ закивал головами и тоже начал креститься:

Новость, сельчане, така: не очень хорошо получилось с покойницей Василисой. Сам я ишо не был на кладбище, Акулина и Матрена сбродили туда. Вот, что я вам скажу, без Бога в душе живём! Ну, я тоже хорош!– продолжал староста.– Кабы не знал, что Платошка мужик некудышний! Понадеялся я на авось!– пригладил бороду, развернулся в сторону повитухи.

– Раскудри тя береза, Акулина, пошто молодайку не уберегла? А-ну держи ответ перед народом!

Толпа повернулась в сторону повитухи. Она, нисколько не смущаясь, ответила:

– На все воля Божья, скоко отмеряно ей Богом, стоко и маялась сердешна. Вся кровью изошла, больно младенец крупнай, вот и надорвал ее, чижало рожала, уж еле опросталась.

Пантелей, почесал затылок:

– А че ж за подмогой в село не послали за фершалом?

Акулина обидчиво скривилась:

– Я, почитай, полста годов хожу по молодайкам. Мать моя ведала повивальным делом, ды и бабка тоже. Испокон веков наши бабы учат друг дружку. За все мои годочки сколь померло? Уж моей вины нет, на тот свет ни единой души не отправила. Вота у том годе Варюшка померла, не разродилась молодайка, не нашенского она складу. Привез её Афоня, сколь тоща и болезна. Рази така баба народит дитёв! Да, у Кистяновых три года взад невестка двойней разродилась, они не уберегли, от горячки Бог прибрал.

Из толпы вышла, тяжело сопя, грузная Прасковья и, кривя рот, завывая, выкрикнула:

– Чтоб тя паралик расшиб, а хто мою ягодку уморил, споила ты ее зельем своим, вота она и заснула навечным сном. Таперича я и без сынов, и хозяин помер, одна радость была моя Фенечка, так и нет у меня ни дочушки, ни внучков!

– Ой! – бабка махнула на ее рукой. – Годов семь уж ушло, а ты все попрекаешь! На все воля Божья, не нам решать. Сама ты ее уморила, то вам сенцо поди повороши на сносях, то на молотьбу пошлете. Годочков два назад Дуся померла, так свекор уработал!

Худой старик выскочил вперед толпы:

– Типун те на язык, кто ее трогал! Она сама завсегда до работы жадная была, наполоскалась белья в ноябрьской воде!

Староста махнул рукой:

– Бабы, хватит балаган разводить, че таперича соринку в глазу у всех искать, коль у самих вона бревна торчат. Давайте сурьезно порешаем за Платошку, чаво с этин шалаем будем делать! Народ зашумел, перекрикивая друг друга:

– Гнать его с деревни!

– Взашей паскудника, уморил бабёнку!

– Пусть забирает дитя свово, и на все четыре стороны!

– Цельными днями баклуши бьёт! Пусть уходит, покель мы ему башку не проломили!

– Десятины свои забросил, в избе крошки хлеба нет! Гнать его с деревни!

– Еще и Никифора тоже с ним погнать!

Староста поднял руку:

– Тихо, народ! Вот и решили всем миром! Не надобен он нам тута! Завтрева с утречка и погоним! Мужики, давайте, кто покрепче будет, идем на кладбище, посмотрим, захороним сердешную, и ты, Матрена, с нами, ежели че нарушено, так обиходишь покойницу. А вы, – обратился он к толпе,– давай-ка по избам, да ребятишек во дворы загнать, неча шастать.

Баба Гуня, махая палкой, выкрикнула:

– Вы, мужики, уж ружьишко како возьмите.

– Накой ляд?– спросил Афоня. – Ну, баба Гуня, совсем запужала народ.

Бабка вышла вперед, встала напротив Афони, тыкнула в него батагом:

– Ты ишо сопливый был, я ужо в девушках была просватана за Никитушку, так матушка моя сказывала, пожар на деревне случился. Огонь тайгу прихватил и пошел верхами. Зверьё бежало через деревню к реке, нисколь не боялись! Логово-то с волчатами попало под огонь. Ну, туточки дожжи ливневые пошли, пожар затих. Сука пришла, а детеныши дохлые, задохнулись в дыму. она выла так, что волосья у народа дыбом. Мужики решили ее пристрелить, ну нашли логово, а уж убить не смогли, тока подранили. С ними были два кобеля, Буран да Тёха. Буран по следу кровяному побежал за волчицей и больше не возвернулся. Охотники сказывали, видели они суку енту с нашим Бураном. Уж скока скотины порезали, а как бы мстит она за волчат!

Афоня заржал, хватаясь за живот:

– Ой, баушка, напужала своими побасенками, эт чо, волчица годов полста живет. Насмешила народ: Буран исдох, а волчий прах ветер разнес.

Бабка Гуня ответила:

– Осподи, истинно дурачок ты, Афонька, это ее новы щенки от Бурана, это уж шесто али седьмо колено этой суки.

Степан, коренастый мужик в красной линялой рубахе, поддернул порты, почесал бороду:

– Я в тем году повстречался с ними. Иду так поманенечку, ходил капканы проведать, чуток колено повредил, а уж вечерело, и деревня близко, дымом печным тянет. Я краем глаза, что-то увидел, да еще разок мелькнуло, а солнышко глаза слепит, как на опушку вышел, батюшки, светы мои, а волки-то, вот они, рядышком, да штук одиннадцать!

Афоня снова заржал:

– Ага, кады успел посчитать?

Мужики и бабы тоже начали смеяться. Степан ухмыльнулся:

– Я бы тоже поржал, тока некогда было, в два шага подскочил к огромной елке на опушке, а уж и не помню, как влез. И давай волки вокруг дерева кружить, сколь страху натерпелся, тут и стемнело. Так думал, до утра не доживу, усну да ковырнусь вниз, и сожрут. Вот вам и «ха-ха»!

– Помню, помню,– усмехнулся рыжий Ваньша,– ты-то с дерева слезть не мог, еле стащил тебя. И ружьишко возле елки лежало. Видимо, сронил с плеча-то.

– Ну, хватит калякать, – нахмурился староста, – берите ружье да лопаты, еще веревки, и айда, человек шесть пойдем, вы, народ, по избам, по избам.

Народ нехотя начал расходиться, мужики направились в сторону кладбища, сзади ковыляля Матрена. Вышли за деревню, обогнули ельничек, на небольшом взгорушке показалось кладбище, огороженное низеньким частоколом. Вход был открыт, недалеко возле тропинки виднелась свежая кучка земли. Перед народом открылась неприятная картина: могила была вырыта не больше метра, в этой яме стояла криво домовина, крышка наполовину была открыта. Лицо и кисти рук покойной Василисы были сгрызены до костей. Мужики начали креститься и отворачиваться. Подошла Матрена, воскликнула:

– Осподи Иссусе!

Начала ложить на себя кресты и завопила:

– Царица небесна, милушка ты наша, кто же тебя так осрамил!

– Цыц, Матрена, не голоси, – прикрикнул на неё Федьша.

Бабка отступила назад, закрыла ладонями лицо. Староста скомандывал:

– А-ну давай, мужи, тащи домовину наверх!

Они, стараясь не смотреть на покойницу, кряхтя, вытащили домовину с телом. Подошла Марфа с побелевшим лицом, сняла покрывала, стряхнула, поправила венчик и платок, в изглоданные руки вложила подорожную, накрыла Василису саваном, перекрестилась:

– Прости нас, грешников, Отец небесный.

Мужики накрыли крышкой, заколотили домовину, быстро начали копать могилу, меняясь по два человека. Солнце уже совсем разгорячилось. Копальщики, обливаясь потом, торопились докопать могилу. Пантелеймон заглянул в яму:

– Ну, мужики, ужо хорошо!

Веревками зацепили домовину, опустили. Матрена произнесла молитву:

“Со духи праведных скончавшихся,

Душу рабы Твоей,

Спасе, упокой, сохраняя во блаженной жизни,

Якоже у Тебя, Человеко любче!”

Все бросили по горсти земли и стали закапывать. Быстро закидали больше половины ямы, подняли крест, воткнули, засыпали землей, сделали холмик, постояли возле могилки.

Староста тихо сказал:

– Прости нас, Василиса, пусть земля тебе будет пухом!

Народ пошел с кладбища, следом за собой закрыли хлипкие воротца. Подошли к избе Платона, во дворе были бабы. Катерина нянькала новорожденного покойной Василисы, рядом стояли Маньша и Хивря. Акулина принесла большое ведро воды, утиральники и ковш, за воротами слила всем на руки.

– Ну, слава те, Господи, – проговорила она, – уж успокоится душа ее!

Катеринка, обратилась к старосте:

– Пантелеймон, не управлюсь я с мальцом, некогда, у самой забот полон рот. Он такой прожорливый, моей девке молока не оставляет. Мужик мой весь уругался, грит, пошто мальца взяла. То одного тешкаешь, то другого! У меня изба не обихожена, двойнята беспризорные, такие шустрые, того гляди на реку убегут, с огнем шалят, все норовят сотворить баловство. Уж пусть возьмет кто-нибудь, у кого коза, от коровки-то молочко тяжелое. Ребятёнку хоть с месяцок козлухиным покормить. Где Платошка-лихоимец? Пусть забирает своего парняка и нянькает его сам.

Староста почесал взлохмаченую бороду:

– Ты, Катеринка, не шуми, сейчас все уладим. Акулина, возьми мальца покуль себе, в тартарары, что ли он провалился, Платошка, чума болотна! Сейчас покумекаю, что будем дальше делать, робенка-то не бросишь! – и ушел, бурча, со двора.