Полынок книга 1

– О, явился, бродяга! Ну что, голоднай? Вона, поди мышей лови, совсем обленился!

Огромный серый кот с рваным ухом, с репяхами на хвосте потёрся об ноги Акулины. Прыгнул на лавку, замурчал, трогая легонько лапой хозяйку.

– Оголодал, сердешный, ну, жди малёхо, молочка подам сейчас!

Коза в сарае начала истошно блеять:

– Что тебя раздирает, уж услыхала, иду!

Сняла с изгороди макитру, распахнула двери в хлев, коза ткнулась головой в неё:

– Ой, ошалела, с ног собьёшь!

Коза лезла ей в руки: учуяла хлебушек-то! Акулина погладила её по спине, присела, кряхтя, ловко начала доить, освободила вымя от молока. Милка ласково терлась башкой о хозяйку. Бабка вышла с макитрой молока, поставила на стол и вернулась в хлев:

– Пойдём, кормилица моя, на выгул.

Повитуха распахнула дверь, поманила козу, пошла через огород, скинула жердинки загородки, Милка побежала следом. На поляне возле березы Акулина подняла верёвку, накинула козе на шею – та недовольно дернулась.

– Не забижайся: у тя башка дурна, в лес убежишь, нет сил у меня тебя бегать искать! Поглянь, красотища какая, травушка сочная, ужотко подам воды и хлебушка кусочек махонький.

Акулина вернулась во двор, увидела кота на столе, который, опершись лапой об макитру, макал другую в молоко и облизывал её.

– Шуть, проклятущий, всё бы сладко жрал!

Кот лениво спрыгнул на скамью, наградив хозяйку хриплым недовольным мяуканьем. Бабка, охая, наклонилась, подняла с земли черепушку, плеснула в неё молока, сунула под стол:

– Поди, лакай, душа твоя бродячая!

Села на лавку возле стола, взяла чашку, налила с заварника, добавила кипятка с самовара, наклонилась над чашкой, вдохнула аромат настоявшегося чая, перекрестилась:

– Разумный Боженька придумал такую благость – чаёк!

Кусочки сахара положила ближе к себе на тряпицу. В блюдце налила чай, отпила глоток, прикрыла глаза, отпила ещё глоток, прислушалась к себе:

– Божья благодать, как живая душа – чаёк-то!

Выпила две чашки вприглядку на сахар, налила ещё и теперь уже кинула в беззубый рот маленький кусочек, зажмурилась, зачмокала:

– Ох! Сласть какая! – подняла голову на оклик.

– Эй ! Акулина, глуха, что ль!

– А, Нюся, заходи на чаёк, я-то одурела, настоящего чаю заварила!

– А что не зайти, раз такое баское приглашеньице!

– Давай-ка, тащи свои мощи.

– Отбегалась ноне на чаи, ноги не ходят, а уж твоего китайского попью!

– Да я сама на погост нынче собралась.

– Ты что, Акулина? Поди ты молодуха! На сколь годочков ты моложе меня? Ужо последний раз чаевничали на Пасху.

Баба Нюша доковыляла до лавки, села, ойкая:

– Ночь-то прошла – я и не заметила, видно, убаюкала покойница! Я как вошла в избу да поклонилась голубушке, маненько всплакнула, на сундучок присела, меня словно Васка приголубила, ноги перестали болеть, и враз в сон повалило, уж очнулась – утро. Хоронить-то коды, уж завтрева, только кто с ней будет?

Акулина поморгала снулыми глазами:

– А по мне, я так скажу… Кто за ней будет печалиться… сродственников нет здесь, мужик её весь убродился, денно и ношно пьяный! Это только мы, бабы, попечалимся о её женской долюшке!

– А что, она добрая молодайка была: себе белье наполощет на речке да и моё не побрезгует, окунет!

Акулина пошла в избу и принесла чашку с блюдцем, налила Нюсе чаю, затем взяла макитру с молоком со стола, пошла к погребу с накатанными потемневшими брёвнами, открыла скрипучую дверь. Нырнула внутрь, вышла, держа в руках плошку с желтоватым творогом.

– Вот, мать моя, творогу поешь!

– А и поем, больно хорош да зернист!

Бабки напились чаю до седьмого пота. Нюша ушла домой, Акулина убрала все со стола, поковыляла к избе Платона, вошла по косым ступенькам, толкнула двери, в ноздри пахнул тошнотворный запах тления, она не стала закрывать двери. Летний утренний свежий воздух побежал в избу, Акулина спросила:

– Марфа, ты че ж двери-то не открыла?

Та соскочила с лавки:

– Ох и заснула я, прям как младенец, где-то под утро сморило. А голова-то разболелась от духа покойницы. Да, вона, Нюсю ничто не взяло: как пришла, села на сундучок, так и захрапела.

– Мы уже чайку напились с Нюшей!

– О, сколь хитра, ускакала на чай и ноги не заболели.

Марфа подошла к иконам, встала на колени, отвесила поклон, перекрестилась троекратно.

– Мой самовар ещё горячий – и тебя чайком набалую: у меня-то чаёк заварен китайский, сколь скусен да запашист. Как перед смертью чаю захотелось!

– Ды не помрёшь, ты, Акулина, который год все помираешь! Вота, ещё и чаю Нюше хорошего подала, а я и не помню, когда пивала чай, всё больше травки.

Матрёна поправила платок на голове, встала, подошла к домовине, прижгла новые свечи:

–Давай откроем нашу девоньку, пусть ищо полюбуется на бел свет!

Бабки открыли лицо и руки покойнице. Акулина смочила тряпицу, обтёрла восковое лицо Василисы:

– Ну, милушка, пухнуть начала, в землю родну просишься!

В избу вошла Марфа, тоже подошла, поглядела на покойницу:

– Дааа, зажелтилась, и вона как её разнесло, – она пощупала ноги покойнице. – Ох, грехи наши тяжкие!

Акулина наклонилась над покойницей, подслеповато вглядываясь в лицо:

–Раздуват её – вчерась надобно было хоронить, жара вона кака!

Матрёна махнула на неё рукой:

– Ты что, ополоумела! Денька два пущай побудет дома. Хотя при такой жаре не вылежит, сердешная, поплывёт вся!

– А где Платон? – спросила Акулина.

– А как с вечеру вышел покурить, ох, что-то запамятовала, заходил ли опосля в избу. Да не было его, вот дед Кирьян заходил с Груней, побыли часика два, так это было уж поздненько.

Бабки вышли на крыльцо.

– Посидим на воздушке,– сказала Матрёна, – тяжёлый дух в избе, инда голову давит. Старухи сели на лавочку под раскидистой липой, бабы, что судачили у колодца, стали собираться возле них. На телеге подъехал староста Пантелей:

– Доброго утречка, бабы!

– Здоровьичка и вам, Пантелеич!

– Ну что, хоронить-то коды, сёдни середа, ишо четверег, можа в пятницу? А где Платон?

– Да сами не разумеем!

– Всё ждал его вчерась, думал, придёт лошаденку просить,– почесал толстый нос и поскрёб затылок староста,– так ведь работа не ждёт, непочатый край её.

– Дааа, дааа, – заподдакивали бабки.

Снял небольшую корзину с телеги:

– Бабы, батюшке подайте за отпевания! Тута яички, старухи насбирали по дворам, я медочек прошлогодний приложил, парочка утиральников бабка Тимошиха подала: у Платона за душой, наверно, и блохи нет!

Акулина взяла корзину, поставила на лавочку.

– Думаю, бабы, по такой жаре не вылежит до пятнички, ещё ноченьку и уж надо хоронять. – староста почесал затылок. – А крест изготовили?

Марфа развела руки в стороны:

– Вота мы сейчас настрогаем!

Староста скривился, поддёрнул порты:

– Дык, заеду к Кузьме, пускай зачинает ладить крест. Я хоть копёшку сенца накладу да привезу, опосля подъеду. Нооо, ленивая! – кобыла затрясла хвостом, переставляя ноги, тронула телегу, со скрипом двинулась вниз по улице к реке. – Ну, айда шибче! Уснула, что ль? – прикринул Пантелей.

Через полчаса на лёгкой тарантайке подъехал батюшка с дьяком. Поп колобком скатился с неё, положил крест на себя, большим нагрудным крестом осенил толпу и прогудел:

– Спаси и сохрани вас!

Покатился в избу, за ним дьяк и Матрёна. И тут же из распахнутой двери донеслась басовитая отпевальная с подвываниями дьяка, и сладко потянуло ладаном. Не успели бабы обговорить деревенские новости, как батюшка уже вывалился киселем из избы, следом суетился на тощих ножках дьяк, поп растопырил толстые пальцы. Акулина вскочила, поднесла ему корзину, тот, сопя, приподнял тряпицу, недовольно перекрестил её, кивнул дьяку:

– Прими!

Потащил свои телеса, кряхтя, влез в тарантайку, снова тяжёлым крестом осенил толпу. Народ закрестился и склонился в поклоне, резвая лошадка рванула повозку с попом, дьяк вскочил в неё на ходу, и они укатили, обдав толпу пылью. Акулина наклонилась к Матрёне, тихо спросила:

– Грамотку-то вложил покойнице?

– Угу,– хмыкнула та.

– А венчик-то на лоб приложил?

Матрёна махнула на Акулину рукой:

– Да чё ж, не первый раз, знает батюшка, чего соблюсти!

Народ начал расходиться, Акулина пошла в избу к покойнице, перед иконами на коленях стояла Бабаня, шепча молитву, на лавке сидели две испуганные девчушки в светлых льняных сарафанах и расшитых кофтах. Повитуха подошла к покойнице, оправила покрывало и венчик на лбу, покачала головой:

– Лежишь, милушка, и заботушки нет, мне на твоём месте нужно быть – не уберегла тебя!

Бабаня, кряхтя, поднялась с колен, спросила у Акулины:

– Марфа куды пошла?

– Ды передохнуть старухе надобно, чай, всю ночь в молитвах! Мы-то с Нюшей чайку похлебали, айда, Матрёна, напою тя чайком, поди, самовар ещё хорош. Бабаня, и ты айда ко мне, посидим, брюхо пополощем, погорюем!

Девчушки соскочили с лавки, перекрестились и выскочили из избы. Бабаня тоже вышла во двор, вернулась с большой охапкой полыни и мяты, начала раскидывать по избе:

– Хоть чуток освежить дух, вота, дождёмся, кто из баб придёт к покойнице, да и сходим. Уж Платошка, небось, снова пьяный. И где берёт это зелье!

Акулина сменила свечи около гроба:

– Ох, свинья грязи завсегда найдёт!

Вошла в чёрном одеянии Шабаниха и сразу распласталась над домовиной, как большая птица. Бабки закрестились. Она стала оглаживать покойницу, что-то шепча, потом заскулила, как побитая собака. Акулина сердито подошла к ней, дёрнула её за юбку:

– Шабаниха, ты тута не вопи, лучше покайся!

Знахарка резко отскочила от покойницы:

– Их, Акулька, неизвестно, кому каяться из нас! Ты бабёнку сгубила, а таперь ищешь виноватых! Вот напушу на тя болести – скорючит тебя за язык твой поганый!

Акулина и Бабаня плюнули в сторону Шабанихи. Старухи, наступая на неё, широко расставив ноги, закрестили знахарку, приговаривая:

– Господи Исусе, Сыне Божий, помоги нам очиститься от злобной зависти вражеской и не допусти к нам скорбных дней!

Шабаниха вскрикнула резким голосом, дёрнула платок себе на глаза, скрестила руки над головой:

– Кыш от меня, святоши!

Выскочила из избы, чуть не сбив с ног жену старосты Ефимию и её дочь Агату. Они, тяжело вздыхая, крестясь, подошли к покойнице.

– Хороша молодаечка была, -промолвила Ефимия,– у том год: перед Пасхой помогала мне избу мыть, така ловкая, прям не угонишься за ней!

Акулина поправила на голове Василисы платок, убрала завядшие ромашки, что приносили ребятишки. Ефимия кивнула головой дочери.

– Ушли мы, бабаньки, делов полон рот: сёдни сенцо грести надобно!

Вошла Марфа, положила на себя крест, села на лавку возле Матрёны.

– Пошто не пошла со мной чайку испить?

Матрёна махнула на неё рукой:

– Ой, попьёшь у тя! Акромя тараканов за печкой не шиша нету!

Марфа улыбнулась:

– И взаправду: мыши, небось, передохли! Можа, козу купить – всё живая душа будет! К братке бегаю на похлебку, а у них дитёв полная изба!

Акулина развела руки в стороны:

– Ой, козу она купит! Я те два годочка взад такую хорошенькую задаром отдавала, так ты: «Пошто она мне? Сена прорва нужна!»

Марфа закивала:

– Твоя правда! Обленилась, что и говорить, всё думаю, накой мне хозяйство, жду смертушки, а она, вишь, забыла про меня.

Акулина ей ответила:

– Не жди, мимо не пройдёт! Сходи к Репяшкиным: у них весной окотилась козлуха, чай, не всех маленьких продали. Ты посиди с покойницей, а мы пойдём, баб чаем напою!

Старухи гуськом вышли из избы, солнце высоко в небе горело ярко-жёлтым диском. Матрёна, приставив ладошку ко лбу, посмотрела на небо:

– Ох и палит! Это ж наша милушка как вылежит, сердешна – неча ждать, завтрева надо уж хоронить, пошто мучать покойницу!

Акулина тоже посмотрела на небо:

– Хушь бы дожжик пошёл, посвежел бы денёк, абы ночью. Ох, не вылежит девонька наша!

Старухи часа два просидели за самоваром, договорились, кто в ночь пойдёт к покойнице, и разошлись по своим делам. День быстро убежал, уже в сумерках бабка Акулина подоила козу, пошла в избу, долго сидела в темноте. Сумерки густо кутали деревню, бабка, широко зевая, перекрестила рот, пробурчала:

– Ох, умаялась, в сон морит, ды надо к девоньке пойти – ночь коротать с ней!

Побрела тихонько к избе Василисы, возле калитки кто-то топтался и сам с собой разговаривал. Акулина подошла ближе:

– Хивря, ты, что ль, топчешься? Ну, сердешная моя, айда, попроведай покойницу.

Двери в избу были распахнуты. Бабка, таща за собой Хиврю, приговаривала:

– Не боись, крест положи на себя да поклонись!

В избе Марфа тихим голосом читала псалтырь, на лавке сидели Марея, Глаша и бабка Нюша, Бабаня. Лицо покойницы было уже прикрыто покрывалом. Марфа повернулась на вошедших, потёрла глаза, вздохнула:

– Устала я, бабоньки! Глаза ничё не видят, кабы поспать часика два.

Бабка Нюша встала, заглянула за занавеску, перегораживающую избу:

– А поди, подремай, вона как хорошо, всяко любей, чем на лавке!

Хивря бестолково топталась посередь избы, затем подскочила к покойнице, дернула покрывало с её лица и, испуганно махая руками, заорала дурным голосом. Две свечи упали на пол.

Акулина подскочила к Хивре.

– Ты что, одичала, что ль? Не боись, не тронет, – перекрестила девушку,– ты, вота, на лавку садись!

Но Хивря кружилась, как овца, на одном месте, оглаживая себя, бормоча:

– Кофта, кофта. Васка, Васка одарила.

Акулина погладила девушку по спине:

– Понятно, Василиска одарила тя кофтой, ой, больно хороша, носи! Глаша, сведи её домой, мать, поди, обыскалась.

Девчушка, взяв за руку Хиврю, повела её из избы.

Марея подняла свечи, прижгла и поставила их на место. Марфа, крестясь и зевая, пошла за перегородку подремать. Акулина присела на сундук, облокотясь о стену.

Бабка Нюша спросила:

– Ну что, бабоньки, скоротаем ночку с покойницей? Я молодая – пужливая была, не ходила на похоронки: ох, страсть Господня, как покойников боялась, а вот остарела, ды и ничё, все страхи ушли! А где же мужик ейный, Акулька?

Бабка Акулина махнула рукой:

– Я-то почём знаю, где его носит: он-то уж при живой дома не бывал!

Нюша покачала головой:

– Энто бабы голосят да тоскуют, ежели муж помрёт! Мужикам что: не успеют схоронять жену, так той ногой другу юбку в избу тащыт! Вота ты, Акулька, помнишь: на том краю Кривоносовы жили, изба их сгорела с десяток лет назад. Таперь там сын старший отстроился, така изба хорошая, высокая, резные налишники ды подзоры, и петушок такой баской на охлупье. Его дедко Иван молодой был, а уж охотник сколь был удалой. Ночевал как-то на заимке, тоже у охотника. А там у него дочка Дуся с ним проживала. Больно хороша была, слюбился он с ней и привез к нам в деревню. Ваньша тоже видный молодец был да и рукастый, девки по нему сохли!

Акулина вздохнула, покачала головой:

– Уж не помню я Ваньку…

– Ды он молодой помер, вота ты и забыла! А Дуся тоже пригожая с лица была и домовитая. Годочка три пожили, дитёв не нажили.

– Чё ж: пригожая, а дитя не принесла?– спросила Марея.

Бабка Нюша наклонилась, потерла ноги:

– Про энто, бабы, я не знаю. Тока он на охоту по раннему зимнику пошёл. Всё ему не терпелось, и провалился под лёд на реке. Уж как он вылез, эт я не знаю! Вота и бежал уж скока, наверное, версты четыре али поболее. Ну покель добрался до деревни, прихватил его морозец, поболел он, сердешный, недельки две и помер. Схоронили мужика, баба его, Дуська, сколь голосила на похоронах: по сердцу он ей был. Высохла она, вся почернела, сидит цельный день в избе лахудрой, печь не топлена.

Акулина сонным голосом спросила:

– А что, одни в избе жили?

– Братка Ваньшин давно подался с деревни, а родители померли. Маньку, сестру ихнюю, обрюхатил заезжий, ды она от родильной горячки померла, а младеньчик и до году не дожил.

Марея встала, пошла в сенцы, попила воды, пришла в избу, развела руки в стороны:

– Ну, баушка, сколь наплела, уж я-то и не помню их!

Нюша заморгала подслеповатыми глазами:

– Нисколь не вру! Тебе куда помнить, эт сколь годов взад было. Ежели я тока выучилась носки вязать, вот мне и было годов пять.

Акулина потёрла спину, прилегла на сундук:

– Кинь мне под голову, вона поддёвка лежит.

Марея подошла, подала Акулине ветхую поддёвку, та сунула её под голову. Обратилась к Нюше:

– Ды вспомнила я, это ишо моя бабка сказывала. Кажная старуха своё прилепит!

Нюша обидчиво ответила:

– Я-то и не сказывала, что это при мне всё случилось, может, и запамятывала. Кабы мне тоже бабка моя про это сказывала, а так не помню, годочки своё берут.

Бабки дружно засопели под тихое бормотание Марфы.

Ближе к полуночи Акулину словно толкнул кто-то в спину, она приоткрыла глаза, свечи все догорели, кроме одной. Ей показалось, что Василиса стоит посередь избы, бабка хотела подняться с лавки, но тело тяжёлое, про себя подумала: «Что это она не в домовине, ишь ты, что хочет покойница, надо бы спросить".

Марфа подошла к Акулине, потрясла за плечо:

– Акулина, проснись! Чаво мычишь, как корова недоеная!

Бабка открыла глаза, села на лавке, потёрла лицо, закрестилась:

– Ох, Господи, сон приснился! Кабы Василиса стоит посередке избы!

Марфа махнула на неё рукой:

– Чё придумала, сон те приснился, я не сплю, читаю заупокойную. Куды нашей милушке встать, только душа её может бродить и переживать за дитя своё.

Акулина встала:

– Побреду я, бабы, до избы своей.

Проснулась Марея, зевая, закрестила себя:

– Ты пошто пойдёшь? Спи уж, скоро светать зачнёт!

Повитуха, кряхтя и растирая рукой спину, молча вышла из избы! Яркость летнего утра разогнала рассвет, будя деревню. Марфа сложила в мешочек молитослов, толкнула легонько Бабаню:

– Проснись, расхрапелась, уж седьмые петухи прокричали.

Акулина вошла в избу, распахивая настежь двери:

– Я, бабоньки, и подремала, и козу опростала, да свела на травку. Совсем седни она одичала, сызнова макитру с молоком опрокинула, почитай втору на этой неделе.

Бабка Нюша, кряхтя, поднялась с лавки:

– Все кости залежались, айдате, бабы, на двор.

Акулина подошла к покойнице, положила крест на себя, отвернула покрывало, оглядела Василису:

– Ох, мать моя, лежишь? Ну давай-ко радуйся деньку.

Влажной тряпицей обтерла ей лицо и кисти рук. Поменяла возле домовины свечи.

В избу, крестясь, вошла Катеринка, соседка Акулины:

– Давайте, баушки, сбирайтесь на чаёк ко мне, самовар готов и шаньги картофельные тока с печи.

Бабки засуетились, стали выходить одна за одной. Акулина махнула Катеринке рукой:

– Ты поди, мы-то сейчас приползем, вота чуток на лавке посидим. Обещалась Гуня посидеть с покойницей, дождемся её. Старухи за двором уселись на лавочке, оправляя на себе платки.

Марфа пощупала на Бабане юбку:

– Сколь юбка баская, что за материя?

Та пригладила ткань скукоженными пальцами:

– Пошто мне знать, годов двадцать в сундуке держала, надысь вся обносилась, так снесла Дусе, так она ловко сшила. Вот уж рученьки золотые!

Вдоль изб, тяжело согнувшись, шел Кузьма, таща на спине крест, рядом суетился Прокоп, сосед его. Кузьма, обливаясь потом, заорал на него:

– Уйди с-под ног, а то зашибу тебя и себя!

Дошел до лавки, на которой сидели старухи, с помощью Прокопа снял со спины крест, поставили его, прислонив к ограде.

Акулина встала, огладила крест, поклонилась в ноги Кузьме:

– Спаси и сохрани тя, Христос, вот уж добрая душа твоя, и как добро сделал . Я-то и запамятовала, что ты плотничаешь!

Кузьма стащил с головы потрепанную вяленку, подолом рубахи обтер лоб.

– Ну вот готов, ладный вышел! Завсегда работа хорошо идет, ежели человек добрый помер. Перекрестился, потоптался, напялил шапку, сгорбив широкие плечи, потирая поясницу, пошел по улице. За ним побежал Прокоп, размахивая руками, что-то говорил ему.

Марфа покачала головой:

– Хороший мужик, ды еще и крепкий, пошто не женится, сколь пожили они с Анной?

– Ды и году не жили,– Бабаня пошевелила губами, – а вота почитай, сколь вдовствует он, годов с десяток.

Акулина развела руки в стороны:

– А пошто не жаниться? Хушь бы Клавдею взял, работящая девка, родня уработала её. Отец уж всю умаял, что никто не взял её взамуж! Даром что перестарка, скока ей?

Марфа вздохнула:

– Толком в девках не гуляна! А уж вековуха, матерь обрядила в бабий платок! А зайдем к вечеру к Кузьме, можа, и сговорим на сватовство. Клавдея девка статная, чуток оспой лицо побило, но рукаста, добра хозяйка будет.

Бабаня скривилась:

– Уж, бабоньки, ежели сразу другу не привел, то и не сговорить его. Вдовый мужик хужей упыря болотного!

Из-за угла избы вывалился Платон, растопырив руки и одичало вращая пьяными глазами, замотал башкой, заорал так, что бабки вздрогнули:

– А ну, кыш отседова, квочки старые, расселися тута, мать вашу! Что вам надоть!

Следом, качаясь на нетрезвых ногах, выкатился Никифор с разбитой мордой, заливаясь пьяным хохотком. Подошли, шатаясь, к крыльцу. Платон крикнул:

– Сейчас Савва с телегой прибудет, сам похороню, – орал Платон,– что я вам сказал, курицы, вон с моей лавки!

Старухи подскочили с лавки, отошли в сторонку, к ним подошла Катеринка, тешкая младенца:

– Пошто не идете ко мне? Ой, че это его накрыло, а? Покойнице бы третью ноченьку дома побыть, положено ведь так!

Бабка Акулина ответила:

– Господи царица небесна, совсем упился! Дык разум залил, вот и буровит невесть что!

К избе, стоя на телеге, подкатил Савва:

– О, мужики, ну давай будем выносить! – увидел пьяных Платона и Никифора. – Итить твои салазки.

Те, качаясь, спросили:

– А дай-ко покурить?

– Где это вы успели душеньку успокоить, ну с вами делов не будет.

Платон с Никифором присели возле избы, Никифор повалился в лебеду. Савва спрыгнул с подводы, ушел, вернулся с тремя мужиками, вошли в избу. Марфа замахала на них руками, вы пошто уж хоронять собрались? Мужики, крестясь, смушаясь, затоптались у порога.

Савва подошел к домовине, положил крест на себя:

– Прости нас, Василиса, шалапутный твой мужик собрался седни тя похоронить! Да ить жарко, вона затемнилась! Давайте, мужики, выносить покойницу.

Марфа принялась читать псалтырь на вынос покойницы. Кряхтя, тяжело дыша, вынесли домовину с покойницей, поставили на телегу, мерин зафыркал, дрожа хребтом, утерли вспотевшие лбы. Савва вынес крышку от домовины со двора, прислонил к загородке, народу стало больше, кто не простился, подходили прощаться. Бабы запричитали и завыли в голос.

Катеринка отдала ребенка на руки подружке Фене, подошла к домовине с Василисой, воскликнула:

– Ой, да она уже пятнами чернющими пошла, солнышко пригрело, и дух тяжелый от неё!

Платон еле поднялся на ноги, за шиворот дернул Никифора:

– Вставай, али в морду еще дам!

Сам, шатаясь, подошел к крышке домовины, взвалил себе на спину, направился к телеге и упал вместе с ней. Кряхтя, Платон вылез из-под крышки, встал, оглядел толпу мутным взглядом. От хлипкого заборчика оторвал жердину, замахнулся на толпу:

– Пошли все отсель!

Народ отошел на несколько шагов. Вперед вышел Ефим, здоровый парень на голову выше Платошки, засучил рукава рубахи:

– Ты тута хайло не дери, а то сейчас бока намну!

На телеге, груженной сеном, подъехал староста Пантелей. Акулина, прикрывая рот концом платка, тихо сказала старосте:

– Вишь, чудит Платошка, грит, пошли вон отседова, да жердиной машет!

– Угу,– хмыкнул староста, – так пущай сам и хороняет, чаво измываться над народом.

Савва развел руки в стороны:

– Я свезу, мне што, на себе не тащыть, Платон, командуй!

Тот, шатаясь, подошел к подводе, ладонью похлопал по краю домовины:

– Трогай!

– А крышку от домовины, а крест кто понесет? – закричала Акулина.

Платон и Никифор взялись вдвоем за крышку, подняли над головами и, качаясь, понесли к телеге, с грохотом накрыли домовину. Затем, шатаясь, взялись за крест, пытаясь поднять. Из толпы вышли мужики, отстранив пьяных Никифора и Платона, положили крест сверху домовины. Савва чмокнул:

– Нооо, пошел, квелый, али уснул, давай-ко вези душу грешную в последний путь!

Мерин, блымая сонными глазами, тронул подводу с места. Бабы в толпе тихонько заплакали с причитаниями. Странная процессия из трех человек двинулась по деревне. На большом расстоянии вслед за ними пошла небольшая кучка сельчан, за околицей народ остановился, не решаясь идти дальше провожать покойницу

Бабаня повернулась к толпе:

– Ну что, бабы, намоем избу после покойницы ды помянем Василису, уж поднесите кто чем богат!