Полынок книга 1

– Лихоманка вас возьми: детей родют, хозяйства нет, работник никудышный, одно зелье заливает!

Сухонькими ладошками уперлась в баньку, словно хотела поднять её, да излишне приложила силы – голова у нее закружилась, в глазах стало темно. Заохав, Акулина прикрыла их руками, постояла, пришла в себя, пробурчала:

– День-то уже к вечеру клонит, чайку бы испить, заодно и Василису поподчивать!

Облизнула сухие губы, глубоко вздохнула, уже представив ароматный дух чаепития, вошла в избу к Василисе. После яркого солнца потопталась у порога, привыкая к полумраку. Родильница лежала, прикрыв глаза, тело её было вытянуто во всю длину, одна рука лежала поверх одеяла, бледная кисть была с синюшными ногтями. Бабка Акулина потрогала холодные пальцы Василисы, коснулась холодного влажного её лба, откинула край одеяла, оголяя бедра:

– Мать моя, подними жопень!

Дернула холстину, тёмную от крови, подсунула сухую. Раздался тихий голос Василисы:

– Кажись, помираю я!

– Что ты Господа Бога гневишь?

– Тела своего не чую, холодом вся покрылась!

– Счас, милушка, самовар согрею, чайку попьем, завтра баньку свою натоплю с утра пораньше да напарю тебя с младенчиком, вот душенька твоя и отогреется!

Младенец тихонько закряхтел, затем загудел басовито за перегородкой. Акулина пошла за занавеску, взяла ребенка, поднесла матери.

– Ну-ко, глянь, кого родимши! Али антиресу нет?

Повитуха полёгала ребенка на руках.

– Ух ты, тяжеленький, как трехмесячный поросёнок! Глаза открой, матерь. Даааа,.. радости мало, кады жисть чижолая!

Старуха поморгала бесцветными глазами, насупилась и недовольным голосом сказала:

– Васка, ты меня и себя во грех не вводи: детё не виновно! Это Божий промысел, вот и благодари его за дар такой! Прими его, как надобно матери! Что ты, как мертвая, сердца у тебя что ли нет! Вона зверьё и то от детёныша не отказывается, а ты ведь баба разумная, сколь его под сердцем выносила. А таперича, что ж, его уморить! Тут я тебе не помощница, не бери греха на душу, прими дитя! К груди мальца надоть положить, тебе легче станет.

Василиса не шевельнулась, прошептала:

– Чой прикладывать – молоко ищо не подошло!

Бабка Акулина подошла к ней, наклонилась, чтоб положить младенца рядом. Родильница закрыла глаза, отвернула голову в сторону от повитухи.

– Васка!– крикнула бабка.– Желание имей, чтоб принять дитя своё! Что уж квёла така? Ды, положу рядом, чтоб знал, что матерь с ним. Пусть отойдёт от родов, чай, ему несладко, силов – то сколь надобно, чтоб на свет белый выйти! Страдал, невинная душа! А тамотко и молозиво подойдёт, первишны капли само пользительны!

Василиса протянула руки, бабка, наклонившись, положила ребёнка рядом. Женщина прижала к себе младенца, посмотрела на него сквозь пелену, как в тумане, увидела личико красненькое, тёмные кудрявые волосики.

– Жалкий мой, – прошептала Василиса, слабыми пальцами потянула тесёмки на рубахе, подвинула личико ребёнка к груди. Он, хмуря бровки, почувствовав материнское тепло, от удовольствия закряхтел, шумно дыша носиком. Василиса слабо улыбнулась, перевела взгляд голубых глаз, полных слёз, на Акулину, прошептала:

– Глянь – ко, баушка,только родимшись, а уж глазёнки таращит на меня. Ах, душа моя безгрешна!

Дверь в избу отворилась, ввалился Платон:

– Эй, жона, чё развалилась, жрать охота, хлёбово хоть сварганила бы, али снова картошкой мучить будешь, а, дурища?

В руках у него была толстенная крученая верёвка. Крупные глаза неподвижны, только кудлатая голова поворачивалась из стороны в сторону. Подошёл неровными шагами к скамье, замахнулся сложенной вчетверо верёвкой.

Бабка лихо вставила своё сухонькое тело между скамьёй и Платоном:

– Что ты, что ты, ошалел? Окстись, чумовой! Жона вся измаялась родами, мальчонку тебе принесла, не ори тута! А ну, сам себе хлёбово вари, слаба она ищо!

Платон, округлив пьяные глаза, смотрел на Василису:

– Что – то мне непонятно, – пробормотал он. Злость ушла с его лица, он опустил руку с верёвкой, пьяненько заслезился, запричитал:

– Как это, как это? Сынок, что ли, есть таперь, и живёхонёк? Так это надоть, это… так я завсегда готов, ну-ка, погодьте, подайте – ка мальца в руки!

Акулина взяла ребенка, подала.

– Держи, да не урони, спаси тя Христос!

– Да нежто я погубитель, понимаю – махонький он! Глянь – ко, глазками смотрит, ух ты, щёки – то какие, как у барчонка, ух ты, щегол!

Затряс над младенцем кудлатой бородой в хлебных крошках и рыбьей чешуе.

Нетрезво качаясь, пошёл из избы, вслед Акулина крикнула:

– Куды понёс робёнка, лихоманец? Мотри, зашибёшь али уронишь!

Выйдя из избы в сени, Платон ногой пихнул дверь, вывалился на крыльцо, заорал:

– Мужики! Смотри, чаво я несу вам!

От его крика ребёнок огласил улицу оревом. Пьяные Ивашка и Федьша очумело глядели на Платона с ребёнком, замахали на него руками.

– Ты что, оголтелый, где робёнка – то взял? Поди, отдай мамке – то!

– Эт мой робёнок!

– Как твой?

– Василиса сёдни родила!

– Вона как! – удивлённо прошептал Ивашка. Федьша сунул свою корявую рожу к личику младенца.

– Ну – кось, убери своё свино рыло немыто, маленький он ишо! -заорал Платон.

– Да чё, енто, рази не знаю, почитай у самого шестеро.

– Мужики, – сказал Платон, – это дело надо гулять!

– Гулять – дело нехитрое! Где ж его, гулянье, взять? – стукнув ребром ладони по горлу, сказал Ивашка.

– Фу, весь упрел с мальчонкой! Что он так орёт?

Федьша заржал, обнажая гнильё зубов:

– Так, ить, титьку надо! У тебя, Платошка, титька есть?– продолжал ржать Федьша. – Неси его мамке, вот он и угомонится! Он от твоего угару задохнется! Ха – ха – ха!

– Ты, кикимора речна, замолкни, а то как врежу в одно место – другое само отвалится!

– Ты здоров махать кулачищами, я супротив тебя изморыш! Молотом силищу намахал, хотя скока годов ужо не машешь! Антирес у меня к тебе: с каких это хлебов Василису угораздило мальчонку тебе народить?

Платон совсем разозлился, тряся на руках орущего ребёнка, начал пинками гнать мужиков со двора.

Вступилась бабка Акулина, которая вышла во двор:

– Хватит горлопанить, вона, снеси робёнка матери! Помоги мне самовар поставить, хоть чайку попить! С утра намаялись, не пивши, не евши, ааа… – махнула рукой на Платона бабка, пробубнила, – сама налажу.

Ушла в избу, притащила самовар, начала разжигать. Вкусно запахло дымком, тихим сопеньем наполнился двор. Ребёнок перестал плакать. Платон, прищурив глаза, долго смотрел на личико младенца. Лицо мужика стало ясным и трезвым. С трудом выдавил из себя стыдливо:

Сын! – и осторожно ступая на ступеньки, пошёл в избу.

Подойдя к лавке, на которой лежала Василиса, тихонько позвал:

– Жона, а, жона, малец – то больно любенький, как икона писана!

От этих тёплых слов, услышанных впервые от Платона, её сердце зашлось тихой болью, горячие слёзы полились ручьём из прикрытых глаз. Она заплакала навзрыд. Платону стало нехорошо, острой болью заныло в груди и перехватило дыханье. Он затаился, боясь выдать свои необъяснимые чувства то ли к жене, то ли к ребёнку.

– Платон!– сквозь горький плач, еле вздыхая, прошептала Василиса. – Помираю я, к утру не станет меня. Сбереги сына, брось пить, погубишь ты его, побожись, дай слово перед иконой, что тверёзым жить станешь!

Платон, выйдя из тихой радости забытья, удивлённо посмотрел на жену, криво усмехнулся:

– Ты чё, баба, учить меня вздумала! Пить али не пить! Перед иконой слово держать тебе надобно! Да, мозжа, из-за тебя, суконки проклятущей, пью! Связала ты меня по рукам и ногам, эх, дурень, польстился на четверик, тьфу на тебя! Уйду назад в город, проживай туточки одна, вона, паши на своём горбу десятины! – провёл ребром ладони по своей шее. -Надоела ты мне, как горька редька!

В ту же минуту глаза Василисы стали сухими и колючими, откуда и сила взялась, приподнялась на лавке, твердо сказала:

– А ну, отдай мальца!

Ощетинившийся Платон протянул ребёнка. Она взяла и положила его рядом с собой и погладила по головке:

– Спи, сердешный мой, спи, безотцовщина, сиротинушка ты моя! А ты поди хоть на край света, уж я слезинки по те не уроню!

Платон глазами по полу поискал, чем бы ударить Василису. Взгляд скользнул под лавку, наткнулся на край окровавленной рубашки, торчащей из-под одеяла. Сквозь злость стиснутых зубов прорычал что-то, махнул на жену кулачищем. Выскочил из избы, чуть не сшиб Акулину с самоваром.

Та вскликнула:

– А, батюшки, светы мои, чуть не обварил живым кипятком, ох, Господи Иисусе!

Бабка поставила горячий самовар на стол, передником смахнула невидимые крошки с него, кряхтя, достала чашки с блюдцами с полки. Положила в заварник листьев смородины, несколько листиков мяты, брусничника, сверху большую щепоть иван – чая, залила кипятком и замотала в тряпицу. Постояла, подумала, вышла из избы, вернулась не скоро. Пришла, отдуваясь,с зобенькой, поставила, её на стол, услышала за спиной:

– Бабушка, помоги чуть обмыться да переодеться.

Акулина повернулась, увидела, что Василиса сидела на лавке, спустив ноги.

– Ты, золотко моё, погоди, полежать еще надо. Чичас холстинку поменяем.

– Рубаху хоть другу подай, эта вся мокра да измазана.

Бабка ушла за занавеску, громыхнула крышкой сундука, принесла рубашку.

Василиса скривилась:

– Подай нову, вышитую цветочками!

– Измараешь и энту!

– Подай!

Старуха, недовольная, принесла другую рубашку:

– Погодь, воды счас в шайку – то налью.

Принесла из – за занавески шайку с водой, долила в неё из чугунка горячей воды.

– В энтой воде дитё чуток обмыла! Ты, мать моя, уж не усердствуй, не полощись почём зря, хушь ночь переждать.

Василиса поднялась с лавки, стаскивая с себя рубашку, проговорила:

– Ды, я хоть ноги оботру, напрочь вся укровилась. Баушка, будь добра, отвернись!

Акулина хмыкнула, пошла к столу, достала из зобеньки завёрнутый в тряпицу кусок пирога с капустой из ржаной муки, махонький берестяной туесок с мёдом, пучок луковых перьев, глиняную мисочку с солёными зеленоватыми рыжиками. Взяла ухват, открыла заслонку, достала из печи горшок с еще горячей картошкой. Сопя, почистила, дуя на пальцы, две штуки, покрошила в миску с грибами, туда же порвала луковых перьев, перекрестила себя и стол:

– Благодарствую тя, Осподи, за хлеб да соль!

Налила из сопевшего самовара две чашки кипятка, размотала заварник, долила настоявшегося настою с травами. Духовитый дурман напаренных трав поплыл по избе, очищая все углы, щекоча ноздри. Василиса, которая уже обтёрла с себя тяжесть родов, слабыми руками натянула на себя рубаху. Надев её, долго стояла, согнувшись. Прерывисто дыша, села на лавку, поглядела на спящего ребёнка.Тихо сказала:

– Ну, давай чаю!

– Сиди, счас подам, – проговорила Акулина.

– Силушки нет, все нутро трясётся, как в лихорадке, кровя льют, как из ведра. Ой, баушка, а как кровушкой изойду – вот тутоточки и погибель моя придёт!

– Ты пошто такое говоришь! Типун те на язык: кровя – то ещё сорок дён будут!

Бабка взяла чашку с чаем, поднесла Василисе. Родильница взяла чашку трясущимися руками, втянула ноздрями запах настоя, слегка улыбнулась, отпила глоточек, прошептала:

– Господи, хорошо как, словно святая водичка прокатилась, божья благодать! Спасибочки, баушка, за чаёк!

Акулина поставила рядом с ней на скамью туесок с мёдом и ложкой:

– Прикусывай медком, прикусывай! Он силы даст, и спать будешь крепко!

Выпив две чашки чаю, поев мёду, Василиса стала впадать в сон. Лицо чуть посветлело, потеряв серость. Акулина поела картошки с грибами, пробурчала:

– Ох, это не еда для беззубой бабки, кашка да щи – вот это больно было хорошо! Ну, уж лучше чайку, – налила себе, хлебнула. – Ох, горячо!

Перелила в блюдце, поставила на растопыренные пальцы, выпила залпом. Беспрерывно наливала себе чашку за чашкой, наконец, напилась, вся вспотела, утёрлась запоной.

– Вота, Василиска, и душенька моя ожила от чаёв! Ты, милушка моя, отлёживайся, дай Бох – к утру и полегчает. Я чуток посижу да налажу тебе отвару. Надоть кровушку остановить: через её всё здоровье уходит!

Василиса с тяжёлым придыханием сказала:

– Я уж вся залилась. Ты в сундуке достань рубаху старую, порви да дай мне поболее тряпок.

Старуха кинулась к сундуку, достала ветхую рубаху, рванула надвое, подала. Василиса отвернулась спиной к бабке. Повитуха увидела, что чистая рубаха, которую одела родильница, уже вся измазана, и по ногам бежит алая кровь.

– Ох, матерь божья! – воскликнула бабка. – Ты, милушка моя, кровью вся исходишь! Ну-ко, ложись, ложись!

Василиса, ложась бочком на лавку к ребёночку, была то ли в обморочном состоянии, то ли в сонном. Так и ткнулась в подушку, неловко подогнув кисть руки. Бабка подошла, заглянула ей в лицо, потрогала холодный липкий лоб. Женщина очнулась, прошептала:

– Укрой меня, баушка, замёрзла я!

Акулина накрыла её вторым стёганым одеялом. Из сундука достала шерстяные носки, надела их Василисе на холодные ноги.

Дрёма, тепло и слабость начали баюкать Василису, её снова накрыли видения. Она явно услышала скрип телеги и мычанье тёлки Зорьки, что шла за телегой. Казалось ей, будто качает, как на ухабах неровной дороги. Мерещилась бородатая ухмылка мужа, который вёз её в свою деревеньку Кедрачи. Видела она себя лет шести в новенькой беленькой рубашечке – стоит на крылечке родительской избы. Всё вокруг окружено серебряным сиянием. Мимо двора проезжает белый конь, запряжённый в новую телегу, на ней сидят матушка и батюшка, молодые и красивые, мои братья, сестра в светлых одеждах, машут ей руками. Василиса им кричит: «Матушка, батюшка! А как же я? Возьмите меня с собой!». Матушка отвечает: «Не можем мы тебя взять: у твоей любимой курочки цыплёночек вылупился!». Василиса обернулась, увидела свою курочку и рядом с ней пушистого жёлтенького цыплёнка. К ним подходит петух. Тогда она кричит: «Батюшка, матушка! Так за моим цыплёнком присмотрит петушок!» «Ну, тогда иди к нам!» – и родители протягивают к ней руки. Она отталкивается от крыльца и летит на родительские руки, отец и мать подхватывают её, сажают рядом с собой, Василиса смеется счастливым смехом.

Бабка Акулина прибрала стол, вынесла шайку с водой, опустилась на колени в углу перед иконами, зашептала молитву:

– Отче наш! Иже еси на небеси! – гулко бумкаясь об пол лбом, бубонила, – на горе в сиянии стоит стол, за столом сидят три девицы, Господу Богу вышивают шёлком пеленицу. Шёлка не стало, кровь у рабы Божьей Василисы перестала.

Наконец, кряхтя, поднялась.

– Ну что, милушка, спишь, поди?– тихонько сговорила она, и сама себе ответила, – умаялась, сердешная, спит!

Подошла к Василисе, стала подтыкать одеяло. Наклонилась, окликнула:

– Васка, спишь али дремишь? Подай голос – то!

Положила ладонь на её холодный и влажный лоб. Испугавшись, застучала себя в грудь иссохшимися руками, приговаривая: «Ой, лихо, ой, лихо, ой, беда, ой, девка, ой, худо!».

Завернув одеяло, стала тащить залитую кровью холстинку из-под Василисы, тяжёло дыша. Кое-как проложила тряпку, подоткнула одеяло со всех сторон, приговаривая:

– Ой, беда! Ой, ой, ё, ой, беда, а, батюшки, светы мои! Надоть Платошку звать! Ага, чичас молитовку ещё почитаю, почитаю, – словно уговаривая себя, приговаривала старуха, – молитовку, чтоб кровь остановить. -

О, Всесветле, богохвальне авва Давиде, святче Божий! Ты силою благаго…

Старуха перешла на шепот.

Затем, после молитвы, окропила святой водой родильницу, ещё немного постояла около неё, тяжело вздыхая, вышла из избы. Солнце клонилось к закату, сильно пахло навозом, коровами, деревенский люд вернулся с покоса, управлялся со скотиной, у колодца судачили бабы.

Марея, красивая молодуха, окликнула:

– Баушка, ну, опросталась Васка?

Бабка остановилась, повернулась в сторону колодца, ответила:

– Слава тебе, Господи, разродилась мальчонкой!

– Ну передай – завтрева попроведаем.

Акулина махнула на неё рукой:

– Успеешь ишо!

Подойдя к своей избёнке, увидела сидящую на крыльце Хиврю, девку – дуранюшку двадцати лет отроду. Домотканый сарафан был замаслен, под ним из небелённого льна рубаха, девичья повязка на голове, потерявшая цвет от долгого ношения. Повитуха окликнула девушку:

– Сидишь, девонька! Ну, сиди, сиди, милушка!

Хивря в ответ скислила лицо. Акулина напрямик прошла к баньке, стащила косу, которая остриём лежала на крыше. Пошла вглубь огорода, секанула по крапиве, подхватила охапку запоной, вернулась к баньке, пристроила косу на крышу, направилась к избе. Развела костерок, поставила треногу, принесла с баньки котелок с водой, приладила его над огнём. Обернувшись к крылечку, крикнула:

– Эко, девка, поди – ка сюда!

Та даже не шевельнулась. Бабка подошла поближе:

– Ну-ко, побеги на край деревни к Ивашке!

Глупое лицо Хиври наморщилось, словно она собиралась зареветь. Акулина строго посмотрела на неё, сказала:

– Дурья башка, да не собираюсь ругать тебя! Ты поди к Ивашке, там должон быть дядька Платон, да обскажи ему, чтоб он скорой ногой ко мне бы шёл. Ну, пошто стоишь, али не разумела, отвечай, дурья башка!

Хивря заулыбалась, затёрла сопливый нос рукавом, сдёрнула с головы красный платок с прожжёнными дырками. Покачавшись из стороны в сторону, залопотала:

– Платона дядьку звать до баушки.

– Аааа, дурья башка, поняла, так беги! Я – то ждать тебя буду, пирога с капустой подам.

Хивря дунула со двора, метнулся за ней следом сарафан, открывая чёрные пятки. Блеснув золотом толстой косы, скрылась в проулке. Акулина долго смотрела ей вслед:

– Боженька милостливый, где ж ты был? Какими делами ты был занят, как не убёрег эту красу писану? Матерь Божья, вразуми дитё неразумное, спаси и сохрани её от злого людского умысла!

Бормоча, вошла в сарайку, наклонившись к старенькой кадушке, выбрала поострее серп. Вышла, глянула на край закрасневшегося неба, побрела через огород к речке. На небольшом пригорке остановилась, вздохнула тощей грудью:

– Благодать – то какая – век бы тут стояла!

Упавший в речку закат красил её тяжёлым шёлком красноты. Бабы на новых жёлтеньких бревнах полоскали бельё в пурпуре воды, светлые головы ребятишек колыхались на поверхности реки, словно ромашки. Речка вздрагивала всякий раз всем телом и покрывалась мелкой рябью от резких визгов детей. Бабы звонко шлёпали бельё, голосили песню:

– Я по поженке пошла,

Ягодиночку нашла.

Ягодинка, ах, ягодинка,

Ягодиночка моя!

Акулина аккуратно серпом срезала хвоща, ещё сорвала травы пастушьей сумки, нащипала цветущих головок клевера, нарвала белявых цветов тысячелистника. Приложив собранное в подвёрнутую запону, пошла от реки в горку к зарослям калины. Обратилась к калине:

– Дозволь, матушка, коры чуток твоей отщипнуть!

Срезала аккуратно серпом. Затем за бархатным молодым ельничком ступила на поляну. Она была наполнена разноцветьем лета.

– Ишь ты, ровно ангельская душа тута живёт, – прошептала бабка.

Нашла глазами ярко – желтый зверобой, не серпом, а бережно начала срывать цветы. Оборвав, низко поклонилась поляне:

– Благодарствую тебя, жива душа, эко красота – чисто рай! Иииих, совсем памяти нет, козу – то надоть с выпасу гнать домой.

Свернула за молоденькие сосенки. Коза, увидев свою хозяйку, заблеяла и дернулась на верёвке. Старуха зашумела на неё:

– Ты что, Милка, одичала? Задушишь себя, сколь заполошна!

Подошла к козе. Та с разбега башкой ткнулась в хозяйку. Бабка охнула, уронила травы, кряхтя наклонилась, стала подбирать, ругаясь на козу:

– О, сколь дурна! Ты пошто меня бодашь? Не принесла я те хлебушка. Айда, подою и подам кусочек!

Акулина сняла верёвку с шеи козы, оттолкнула её:

– Беги, шалая, домой!

Вскидывая головой, коза понеслась к бабкиному двору. Старуха вернулась к избе, вода в котелке над костром кипела белым ключом. Акулина заворчала:

– Ох, совсем остарела голова-то моя садовая! Ничё не помнит, совсем забыла про воду!

Подошла к крыльцу, выложила на него травы. Вернулась к костру, запоной зацепила котелок, поставила его возле трав. Присела рядом, начала прикладывать травы в парящую воду, при этом шепча: "Пресвятая Богородица! Всесильным заступлением твоим помоги мне умолить сына твоего, Бога моего, об исцеление рабы Божьей Василисы! Все святые и Ангелы, Господи, молите Бога о больной рабе её Василисе. Аминь!"

Закончив прикладывать травы и сдёрнув тряпицу с перильцев, обвернула котелок. Коза, мечась по двору, запрыгнула на стол. Бабка, подняв хворостину, с хитрым лицом подкралась к ней, стёганула её по спине.

– Шуть, чтоб тебя разорвало! Стой, треклятая, сейчас подою!

Проковыляла к поломанной загородке, сняла с частокола чистую небольшую макитру, присела на закорки, позвала козу:

– Милка, подь сюды, ослобожу тя!

Коза подбежала к бабке, тряся хвостиком. Акулина ловко её подоила, охая, поднялась, наклонившись, взяла макитру. Милка, встав на задние ноги, ловко проскакала, со всего маху боднула бабку. Акулина упала с макитрой, обливаясь молоком. Старуха перевернулась на бок, корячась и ругаясь, встала.

– Царица небесна, ты поглянь, убила меня напрочь! Чтоб тя волки сожрали, нисколь по тебе и слезинки не сроню!

Коза, подергивая спиной от мух, презрительно посмотрела округлыми глазами на хозяйку, пошла к кучке завядшей травы, начала сосредоточенно жевать.

Бабка продолжала ругать её:

– Вот сучье вымя твоё! Скажу я Фёдору, пущай тя по морозу на мясо изведёт али продам, вон, Клане. Ты у неё завсегда голодна будешь, уж не подаст она те сухарика!

Взяла котелок с травами, пошла в избу, поставила его на припечек, сверху накрыла ещё старенькой душегрейкой. Шагнула в красный угол, подслеповато вглядываясь в тёмные лики икон. Долго крестилась, размашисто. Затем стащила с себя мокрую юбку, бросила на пол, пошарила за сундуком, достала склянку с жидкостью, задрала рубаху, стала натирать старательно поясницу, кряхтя и охая. Из-под крышки сундука дёрнула старенькую шаль, обмотала спину.

– Ох, – ворчала она, – ох, и донимает спинушка! Тута ещё шалая меня свалила! -присела на сундук, глаза начали слипаться. – Весь день нонешний маята, уморил он меня. Кабы полчаса подремать – так бы как и на свет народилась! А чё, и подремлю, покуда травки парятся. А там, – зевая при этом, – чай, и Платон подойдёт. Пойдём травками нашу милушку поить, на ночку останусь с ней.

Уговаривая себя так, старуха дёрнула с гвоздя серый латаный зипун, бросила на сундук. Повалилась на бочок, зевая. Попыталась, ослабевшая, крестить рот, но так и не донесла пальцы к нему, уронила руку, тоненько засопела носом.

Летний рассвет распластался над деревней. Солнце ловко колёсиком жара вкатилось на голубеющий небосвод, с удовольствием бегая лучами по траве, суша росу. Маньша вышла из избы, завязывая на ходу запону. Похромала по тропинке к бане, при этом громко ругалась: "Сейчас задам свому мужику, неча здеся привечать пьяниц! Ишь чё удумал – так и баньку спалят мне! "

– Фома! А, Фома! – стала стучать и орать в двери баньки Маньша, жена Фомы, бабёнка вздорная, кривая на левый глаз. На первом году замужества бегала в лес по грибы, испугавшись неведомого лесного шума, кинулась в сторону, ткнулась в ветку глазом. С тех пор, лишившись глаза, стала характером скверная. Фома, мужик пришлый, двадцать годов назад бил орехи в Кедрачах, так и остался в деревне. Глянулся он молодице Маньше, но отец не давал согласие на её замужество:

– Пошто примака в дом приводить? Вона, полная деревня парней!

Её родители не хотели пришлого в семье. Маньша, забалованная родителями, настояла на своём: в масленичные дни обвенчались с Фомой, сыграли свадьбу. Братья завели семьи, построили себе избы, отделившись от опеки отца. Маньша с Фомой остались жить с родителями. Отец долго болел, помер, но успел попестовать двух внуков и внучку. Мать уж который год как ослепла, редко выходила из избы.

Первым в баньке очухался Фома.

– Эй, робяты! – окликнул он Платона и Ивашку, – давайте – ка мотайте, покель Маня не шибко злая!

Маньша, как корова, дудела под дверью:

– Счас порубаю двери колуном, вона пошли из баньки, Фомка! Солнце, вона, уж загривок печет – пора на покос!

Из избы вышли два рослых парня.

– Мамка, мы пошли на пожню, пущай отец догоняет – сёдни на ближней косим, не серчай сильно на него.

Маня вслед крикнула:

– Не забудьте веников козлухам наломать, ищо посушить надо, целу прорву им в зиму – то надо!

Посмотрела вслед широкоплечим, высоким сыновьям. Сердце её налилось умиленьем и гордостью.

"Ровно богатыри, – крестя и шепча им вслед. Забыв чего она долбилась в баньку, уже тихим голосом сказала в дверь, – Фома, я в огород пойду, попорхаюсь, а ты уж налаживайся на покос да полдник прихвати.