Полынок книга 1

– Ну, что ты, милушка, нешто я не знаю, пришёл час родов или ещё рано. Помаемся ещё поболее часа и, считай, уж родила. Ежели токмо соколик твой не поддавал тебе под бока!

Василиса, кряхтя и тяжело дыша, проговорила:

– Уж в этот раз пальцем не тронул!

Акулина покачала головой, сомневаясь в словах роженицы.

– Помню, помню, как я намаялась с первенцем твоим. И от второго насилу тебя опорожнила. Чёж, раз мёртвенький: какая помощь от младенца – камушком лежит, тока травушки и сподмогли.

– Фух! Баушка, не пужай меня! Я и так извелась вся от страху, тока про смерть и думаю!

Бабка махнула на неё рукой:

– Чё городишь, типун те на язык! Робёнок – то ворочается?

– Да толкается, – улыбаясь, ответила Василиса.

Акулина, кряхтя, вышла из избы на крыльцо, спрятала под запону чаплажку с травой. Огляделась, потопала со двора на пыльную улицу. От реки, скрипя колёсами, катилась телега, гружёная сеном. На огромной копне, играя кнутовищем, сидел Ермошка, первый сквернослов и драчун на деревне. Когда телега поравнялась с повитухой, Ермошка крикнул кобыле:

– Тррр, шалая, вишь, кто топает? Скрипишь, бабка Акулька? Коды помирать станешь? А то блинцов хотца полопать на твоих поминках!

Старуха подняла голову, приставив ладонь козырьком ко лбу:

– А-а-а, Ермошка, ты, сердешный, моей смертушки не жди! Ежели тебе блинцов захотелось, так приходи по – утречку завтрева. Я изготовлю да напарачу тебя, а то, не дай Бог, помрёшь поперёд меня!

Ермошка так громко захохотал, что собаки загавкали.

– Ну, баушка, раз ты боися, что я помру, не поев твоих блинов, так жди – я приду!

Акулина перекрестила парня, махнула на него рукой:

– Право дело – дурачок ты! Дед твой Митрофан тоже не большого ума был!

Быстро перешла дорогу, возмущаясь про себя: "Ишо и пуповину оболтусу вязала, вон каков вымахал, орясина! Несчастная та девка, на которой он ожениться!" Калитка в соседский двор была распахнута, кудлатый пёс кувыркался на спине, гоняя блох. Увидел Акулину, вскочил, подбежал, виляя хвостом. Бабка отпихнула кобеля: «Поди вон!» Подошла к оконцу, прислонила лицо к треснутому стеклу. Стукнула в оконный наличник, крикнула:

– Катеринка, выдь на улку!

Из-за избы показалась соседка в серой льняной рубахе. Налитая грудь топорщила ткань. Подол широкого старенького красного сарафана был заправлен за запону.

– Туточки я, перематки вешаю!

Развязала платок на голове. Утёрла им вспотевшее лицо и снова ловко накрутила, выставив рожки из концов на макушке.

– Бегала на речку, наполоскалась, всё позассала девка -то моя. А покель бегала, дитё – то всё уревелась! Мальцам приказала зыбку покачать, ежели заревит! Да таки баловни: мать из избы и они следом на улку бедокурить.

Бабка покачала головой:

– Чё придумала, какие с них няньки, тока – тока сиську перестали просить. Печку улошную -то топила?

– А как же, вона видишь, картоха кипит, – ответила молодуха.

Акулина подошла к маленькой печурке под навесом. Взяла тряпку, сдвинула на край чугунок с кипящей картошкой.

Из – за амбара вышли мальчишки – близнецы, Гришаня и Ильюшка. С чумазыми лицами, в грязнущих рубашонках, они вытаращили глаза на бабку Акулину.

– Что, пострелята, озорничаете? Катя, – крикнула она, – а в большом чугунке чиста вода?

– Чиста, чиста, – ответила соседка, выглядывая из – за избы.

Бабка взяла с колченогого стола кружку, черпанула кипятка из чугунка, плеснула в чаплажку и поставила её на край печи.

Пришла Катерина, спросила:

– Чё тута ворожишь, куды уже бродила?

Увидела своих близнецов, всплеснула руками:

– Ох, матерь божия, где же вы так угваздались?

Ребятишки стояли, блымая глазами.

– Ну, чё, немтыри, лучше бы говорить научились! Ещё и часу не прошло, а вы ужё все в грязище! И где вы её берёте, а ну, марш в избу! Ой, одичала я с ними. Чёт я Василиски не вижу – не разродилась поди ещё?

Бабка отмахнулась рукой, сняла с себя запону, накрылала ею чаплажку с настоем, сказала:

– Молись за неё!

Катеринка перекрестилась:

– Господи, Матерь Божия, помоги ей!

Бабка постучала себя костяшками пальцев по лбу:

– Ты своё дело делай, а в чужо не встревай!

Катерина испуганно закрестилась:

– Я и не спрашиваю, уж мне и дела нет до тебя, поди с Богом!

Повитуха довольно хмыкнула:

– Пойду, пойду что ли, поищу себе работушку!

Акулина вернулась в избу к роженице.

– Оох, что – то духота, прямо марево над деревней!

Василиса сидела на лавке, качаясь из стороны в сторону, тёрла себе одной рукой спину, другой – живот. Бабка поставила чаплажку на припечек , спросила Василису:

– Ты, девка, по нужде большой ходила сёдни? А-то в говнах родишь!

Роженица и бабка захохотали в один голос. Василиса, поглаживая живот, сквозь смех проговорила:

– Ой, дак насмешила!

– И не смешно, – проворчала бабка, – сама знаешь: как попрёт, так всё выжмет, ужот-ко за все годы говнища нанюхалась!

– Я ещё до рассвета раза четыре бегала в нужник. Да и второй день не евши, тока вчерась с утрева чуток поела яишенки. Курочек у меня семь штук, но кажный день все по яичку приносят.

Акулина спросила:

– А коды сыпала им чё поклевать?

– Они не в загоне, так бродят, уж где что найдут. А поди, в сенцах возьми в старом решете чуток овса, кинь им.

Но повитуха отмахнулась:

– Опосля схожу, брошу им поклевать.

Бабка взяла ложку, развернула передник, с чаплажки набрала тёмного настоя. – Ну, пей! Можа горячо.

Василиса, вытянув трубочкой спёкшиеся губы, выпила настой, скривилась:

– Фу, горечь какая!

– Пей ещё, – старуха зачерпнула настоя ещё пару ложек, роженица с трудом проглотила его.

– Ну, таперь, душа моя, быстрей пойдёт! Поди, ложись! Хотя, чуток постой на колешках, зад – то подальше выставь, не присаживайся на пятки.

Роженица, охая и кряхтя, опустилась на пол.

– Не могу, ноги дрожат, я уж прилягу, – тяжело дыша, проговорила Василиса.

Бабка помогла ей лечь, сама села в изголовье, начала собирать растрёпанные и потные её волосы, приглаживая роженицу по голове.

– Я – то, сердешная, как первенького рожала, так на всю жись запомнила! По поздней осени взамуж отдали, а к серёдке лета пузо ужо большое было. Свекровь моя, царствие ей небесноё, отговаривала: не ходи никуда, последни денёчки пузо носишь. А мне приспичило: пойду в церкву и всё тут! Ну, пошла я, а она в самый раз стояла за усадьбой князя Заранского. Петя мой плотничал у барина. Зайду, думаю, после службы и мужа повидаю. Пришла, службу отстояла, всё хорошо. С Петрушей повидалась, осерчал он сильно, что на сносях пошла далече. С девушками дворовыми встретилась, они все новости обсказали. Узнала, что подруженька моя, Дуня, померла. Я, уж, вся уревелась по милушке моей! Гости были у барина, а Дуня -то была в барских комнатах в услужении. Говорят, спымали, навроде, на воровстве её. Знамо дело, браслетку не нашли, а окромя Дуни, никто в комнаты не входил. Старый барин все обихаживал девку – хороша была, статная, уж лицо ангельское. На барина она и не глядела. Сына старосты, Авдейку, она любила, а барыня злющая, чисто ведьма, лицом не удалась, а сколь горластая! Девушки сказывали, что это барыня, злыдня, Дуню оговорила. Вот и приказал барин её высечь. Ну, много ли плетей надо молоденькому телу. Дунюшка ещё три денька пожила после наказания и померла.

Василиса привстала на лавке, облокотилась о стенку, но старуха заставила её лечь.

– Ох, не можется мне, уж всё нутро горит огнём, умру я, баушка, – роженица начала рыдать в голос. Бабка погрозила пальцем:

– Ты что, дурья башка твоя! Душу невинную хочешь загубить? И даже мыслей таких не держи! А реви – не реви, это дело тако, ужо назад не возвернёшь: робёнок вызрел, наружу просится. Ты, вота, слушай, как я рожала. Пошла я из усадьбы к себе на деревню, иду рощей березовой, воздушек – сласть! Можа сильно поспешила, или задумалась об чём и не заметила яму. Ну, и так плавно сквозонула, тока пяточками ударилась. Да и яма не большая, по грудь мне, а ужотко вылезти не могу. Ох, вся я уревелась в энтой яме.

Василиса начала громче стонать, кряхтеть и подвывать, но повитуху не перебивала.

Акулина привстала, пощупала живот роженицы, села, развела руки по сторонам:

– Это про что я сказывала? Ага, вспомнила! Начало прихватывать меня, ну, думаю, осподи Иссусе, здесь я и помру с робёнком. Яма – не большая, но я там и присесть не могу. Ну, часа три поорала, а уж чую – вода пошла, туточки совсем я сомлела. А меня – то прёт, схватки шибче и шибче!

Василиса махнула на неё рукой:

– Сказывай уж быстрей: чую – рожать буду!

Акулина поморгала бесцветными глазами:

– Так не перебивай, все паморки забила! Вот и сказываю я: слышу – навроде собака лает. Собралась с силами, как заору: "Караул, помогите!" Тут через время собака подбежала, в яму глядит и лает. Слышу – голос чей-то: "Щеголь, поди вон!" В яму барин молодой заглядывает и спрашивает: « Ты что там, дура, делаешь, что орёшь?» Ох, обрадовалась я, говорю ему: « А как же, барин, не орать, кады я погибаю!». Он присел и руку тянет, говорит: «Цепляйся!» А у меня сил нет: «Не могу я, барин, рожаю !»

Он себя – то руками в грудь ударил и говорит: «Вот я каков, пузо не заметил! Ты потерпи, милая, я – сейчас!» Ушёл и той – же ногой бежит с вожжами, видимо, срезал их, кинул мне: «Давай, вяжи под грудь, на спину облокотись, а руками ещё держись за вожжи!» Ну, думаю, погибель мне! Ан нет, он так ловко вытащил, токо спину содрал. Чувствую, мокра кофта. Тут уж не до неё!. У меня потужка за потужкой, вот и разродилась я!

Барин весь белый, руки трясутся, стянул с себя рубаху и принял робёночка. Да как стрельнет с ружья – а усадьба недалеко – так народ прибежал! Вот так, мать моя! Тока не выжил мальчонка!»

Василиса уже не слушала бабку, начала метаться по лавке.

– Ты что, мать моя? Не егозись,– сказала повитуха,– а то с лавки свалишься. Можа, на пол ляжешь? Хотя, лежи уж тут! Спина у меня болит ползать возле тебя.

Встала, подошла к роженице, задрала рубаху. У Василисы начались потуги. Акулина стала крестить её живот и промежность. Бабка зорко следила за потужками, руками упираясь в колени Василисы. Роженицу начало трясти, ноги и руки свело судорогой.

– А, батюшки, милушка моя, ты не закрывай глазонек, гляди на меня!

С силой начала растирать Василисе руки. Та посерела лицом, губы её посинели. Акулина схватила с лавки берестяное ведёрко с ключевой водой, размахнувшись им, плеснула ей в лицо. Роженица закричала дурным голосом:

– Ты что, баушка, ошалела?

Старуха взяла утирушник, обтёрла её мокрое лицо и грудь.

–Ну вот, милушка моя, и пришла в себя, и поглянь – отпустило тебя!

Старуха снова встала в колени женщины, громко приговаривая:

– Расступитеся, растворитеся косточки! Ребёночек-то уже в ходу. Потужка как будет сильная – упрись в меня своими ступнями шибче!

Василису накрыли потуги: она уперлась в тощие бёдра старухи. Бабка схватила её за колени, стала давить от себя, закричала:

– Не елозь, держись руками за лавку! А батюшки, светы мои, милушка моя: уж головка видна – с голубино яичко, вот он уж весь в воротах!

Акулина, давя её колени к животу роженице, внимательно глядела в лицо Василисы:

– Ну, мать моя, рот-то открой, подыши чуток!

В какой – то момент, поймав потугу, бабка заорала:

– Давай, Васка, давай, пихай его, а ну ёще поддай шибче!

Сама подбежала к образам, встала на лавку и достала сретенские свечи, прижгла трясущими руками от лампадки, поставила их в небольшой горшок, чтоб не упали, и завопила:

– Твори молитву, Василиска!

Роженица с тяжёлыми вздохами и завыванием затараторила:

– Богородице Дево, радуйся! Благодатная Мария, Господь с тобою! Благословенна ты в жёнах, – остановилась, отдуваясь, – ой, ничё не помню!

Акулина положила роженице на лоб сухую, сморщенную ладонь.

– Ты, девка, не суетись, не нагоняй на себя страху, всё сейчас ладком будет! Уж рожала, сама знаешь – чуток надо потерпеть! Я – то рядом, подмогну: не ты первая и не ты последняя. Господь с нами!

Повитуха снова, заметив потугу, стала ложить кресты на Василису, приговаривая:

– Божья Мать! Освободи душу грешную, а невинную выпусти! – перекрестила себя и Василису .– Ну, давай, милушка, давай! Господи, Отец небесный, не мучай мою касатушку! Грешна ты, Васка, грешнаааа… Кайся, кайся!

– Ааааа, – завопила тяжёлым голосом Василиса, – каюсь, каюсь! Отец небесный, грешница я великаяяя, – завыла в голос. – Ой, помру, не разрожусь: сон плохой видала на днях!

Акулина схватила плошку с маслом, густо налила Василисе на промежность, начала растирать, приговаривая:

– Эх, мать моя, куды стоко ела? Раскормила дитя, как борова. Это ж надо стока напехтериться – ох, и выкормила робёнка!

Василиса с подвываньем ответила:

– А чё-ж, баушка – картошка три раза на день!

Акулина, снова уловив потугу, заорала:

– Давай, Васка, толкай его, ну, поддай, ещё толкай, толкай!

Василиса, ревя как медведица, напрягла все тело. Красивые синие глаза её стали мутными, а лицо – малиновым. Приподнялась, почти села, схватила себя за ляжки, заорала еще громче.

– Господь с тобою, чё-ж орешь, как лешачиха! Ты, милушка, хайло-то не дери, а потужка пойдёт, так поддай, как следует. Дави его в жопень, от орева силы нету. Отдохни, голуба, – следя за потугами приказала, – а-ну, давай, Василисушка! Поддай, поддай ещё, ещё чуток! – и навалилась тощим телом ей на живот. Васька стиснула зубы, выдавливая ребенка.

Бабка вся упрела, стащила с себя влажную кофту:

– Давай, касатушка, слезай с лавки: уж мило дело стоя, али на присядках!

Василиса неловко сползла, подвывая:

– Не рожу, ой, не разрешусь, – встала на четвереньки: очередная потуга скрутила её.

Бабка завопила:

– На присядки, на присядки! Толкай, ну, толкай!

Василиса, ревя зверем, полезла на лавку. Повитуха тянула за рубаху:

– Куды тя, лихоманка? Ну, да ложись!

Василиса рыкала и рыкала – схватки не отпускали. Бабка встала в коленях, давя на согнутые ноги в её живот.

– Давай, толкай! Господи Исусе, – шептала бабка, – греховодники! Ну, подожди немного, воздух выпусти , ещё разок, вздыхай, не таись!

Акулина изо всех сил навалилась на роженицу. Лицо у Василисы покрылось крупными каплями пота, и бабке показалось, что та обмерла. Повитуха спрыгнула с роженицы, схватила пустой большой горшок с загнетки и что есть силы швырнула его об пол. Василиса вздрогнула и гортанно вскрикнула. Повитуха, радостно заглядывая в промежность, воскликнула;

– Уж пошла головка, толкай, уж половина, ну, ещё толкай, толкай – удушишь, мать моя! Бабушка Соломонида, помоги касатушке в родах, – шептала бабка.

Схватила ещё из чаплажки масла, начала массировать напряжённые и посиневшие ткани. Закричала:

– Дурья башка, ори что есть мочи в потужку! Пропадёшь, лихоманка тя забери!

Акулина с рычаньем, обеими руками стала тащить живот роженицы на себя:

– Надоть не лежать, как корове, а стоя, вона, рожать!

С очередным гортанным криком Василисы головка ребенка вышла наружу, омываясь кровью от разорванных тканей промежности. Акулина начала ложить кресты на Василису:

–Господи, господи, помоги нам, грешницам, не дай погибнуть душе невинной, ослобони от тяжестей родов! Ну, голуба, молодец, отдохни, отдохни малость. Давай, матерь моя, вот уж и потужка, ну, толкай, дави силушку в жопень, не дуй щёки да ноздри. Да что ты, осподи, совсем, что ли, немошна?

Василиса, поймав потугу, схватила себя за ляжки, подтянула голову к коленям, закряхтела, почти рыча. Бабка схватила небелёную холстинку.

– Ну, Васка, золотко моё, давай ишо чуток, поддай ему чуть – чуть!

И вместе с потугой бережно подхватила холстинкой ребёнка, приложила его меж ног Василисы. Бабка, повернув распаренное лицо, дрожащей рукой, глядя в лик иконы, закрестилась:

– Господи, Матерь небесна! Благодарствую тебя, что не оставила ты нас в такой трудный час!

Глава 2

О, Пречестный Животворящий Кресте Господень!

Помоги ми со своею госпожою девою Богородицей

и со всеми святыми во веки. Аминь. (отрывок из молитвы «Честному Кресту Господню»)

Повитуха Акулина, стоя на коленях в красном углу, молилась перед иконостасом. Её охрипший голос громко звучал в избе, заглушая жужжание мухи:

– Благодарю Тя, Господи, Боже мой,

яко не отринул мя еси грешнаго,

но общника мя быти святынь твоих

сподобил еси.

Встала с колен, подошла к Василисе:

– Ну, милушка моя, кажись, всё обошлось по-хорошему, – перекрестила родильницу, – спаси тя Христос. Ну – ко, давай смотреть, чаво туточки у нас? – заглянула роженице в промежность. – Чуток нарушилась, ну, слава Те, Господи, вышел, кровя – то остановлю.

Василиса беспокойно заозиралась:

– А чё ж дитё молчит?

Акулина развернула перематку на младенце – тельце было синюшным. Взяла приготовленную верёвочку.

– Ну-ко, мать, крест положи на себя!

Василиса дрожащей рукой перекрестилась, снова спросила:

– Молчит?

Акулина махнула на неё рукой:

– Устал сердешный, силов нет орать.

Повитуха наклонилась к ребёнку. Пуповина уже не пульсировала. Старуха взяла приготовленную верёвочку, перевязала её. Сунула руку в юбку, достала свёрточек, раскрыла, там был небольшенький ножик. Перекрестилась троекратно, приложила к пуповине три пальца и перерезала её одним движением. Тут же, взяв ребёнка, и наклонив вниз головой, начала шлёпать его по ягодицам, приговаривая:

– Ну что ты, милай, устал, сердешный? Подай голос!

Младенец густо заорал хриплым голосом. Акулина пригладила его по спинке.

– Кричи, милай, кричи, возвещай свету божьему, что народился!

Бабка заговорила молитву:

– Мать носила,

Сама мать приносила,

Сама и починиваю.

Все грыжи унимаю,

Затираю, заговариваю:

Пуповую, лобовую,

Становую, подпятную, подживотную,

Зубную, глазовую,

Во весь стан человеческий,

Тело-дерево, чрево-железо,

Как младенец родился,

Так остепенился. Аминь!

После молитвы ребёнок затих. Бабка, покачивая головой, забурчала:

– Вота и мужичёк появился на свет Божий! О, Господи! А я юбку твою на девку приготовила, ан нет, сподобилась мальчонкой.

Огляделась, подошла к скамье, что возле двери стояла с коником, сдёрнула ношеную рубаху Платона. Завернула в неё младенца и трижды подняла заревевшего ребёнка к матице, приговаривая:

– Во имя Отца и Сына! Привязываю дитяти к отцу и дому. Аминь!

Понесла за ситцевую перегородку, где стояла деревянная кровать, крытая тощим розовым стареньким одеялом. Положила младенца на середину, тот продолжал чуть подвывать.

– Ну, милай, пореви чуток, сейчас возвернусь!

Повитуха подошла к родильнице, не мигая посмотрела на Василису. Та лежала, откинув голову, бледная, глаза закрыты, всё её лицо было пронизано красными жилками от потуг. Акулина начала месить её живот, как тесто. Тело Василисы напряглось, она замычала, из лона вывалился кусок тёмно – вишнёвого последа и свернувшаяся кровь.

– Баушка, я уж -то не умру теперь?

– Что ты, мать моя, уж родила! Вот худо было бы, ежели не разродилась! Ну всё, теперь можно обмываться и отдыхать. Опосля и ладки поделаем, золотничок тебе на место поставим, да робёнку головку, ручки да ножки поправим. Все у вас как не у людей: нет бы баньку истопить, да в чистой баньке родить, на чистой лавке, в тепле. Ишо бы дня три попарить тебя. А свивальники – то есть? Помню, были, коды тебя пеленала после родов. Ну, ничо, завтрева свою баньку натоплю, ды как напарю тебя с робёночком! Попеленаю тебя, бабью долюшку слезами умоем, поревишь немного, травками отпою.

Василиса, прикрыв глаза, тяжело задышала, горячие слёзы обильно потекли по щекам, она завыла навзрыд. Акулина сухой дрожащей ладошкой погладила её по влажным волосам:

– Ну что ты, касатушка моя, уж пореви, пореви!

Василиса зашлась в плаче с тяжелыми вздохами. Бабка, продолжая оглаживать её, приплела мокрые волосы родильницы в косы, причитая:

– Ох, ты, долюшка бабья! И кто горемычку пожалеет? Уж матушка не пожалеет сиротиночку свою! И словечка доброго не слыхивала ты от мужа свово! И одна ты на свете белом, одна! Плачь, жалюшка моя, плачь, гони свою печаль да боль, прогоняй!

Василиса завыла еще громче. Старуха обтёрла ладонью свои сухие губы, склонила голову набок, слушая завывания родильницы. Положила ей на лоб руку:

– Ну, никши, никши! Чё, так и будешь ревить, как полоумная? Чаво рвёшь душу на части? Повыла – и ладно, а бабью долю, хоть залейся слезами, всё одно не выревишь! Моли Боженьку, что отмучилась благополушно, а теперь только отдыхай, отдыхай!

Родильница глубоко вздохнула, перестала голосить:

– Ох, так мне полегчало, как на свет народилась!

– Дык, бабьи слёзы – первейшее снадобье, душа от слёз очистилась!

– Баушка, место поди зарой!

Бабка Акулина махнула рукой:

– Уж не учи, сама знаю!

Взяла тряпицу, завернула послед, приложила на лавку, дёрнула из-под роженицы холстину, подстелила чистую. Холстина сразу обагрилась кровью. Бабка посмотрела на тёмное пятно крови, проговорила:

– Больно мальчонок здоровый! Ох, и раскормила ты его!

Василиса спокойным голосом спросила:

– Мальчонка, что ль?

– А ты, чё, девку хотела? Зачем еще одна грешница на земле, маята одна девкам, мальчонку полюбей жисть будет!

Повитуха подошла к печи, ухватом достала чугунок с горячей водой, поставила его на припечек, убрала в угол ухват. Из сеней принесла деревянный ушат. Тряпицей прихватила чугунок, вылила из него горячую воду, долила туда холодной воды. Задрав рукав, локтем попробовала воду. Понесла, кряхтя, ушат за занавеску, поставила его на огромный плетёный короб, подошла к хрипло покрякивающему ребёнку, раскрыла рубашку Платона на нём, оглядела:

– Ух ты, поросёнок, черновастенький, брови рисованы, глаз-то злющий, волос долгий, кудрявый – чистый мужичок!

Взяла его на руки, окунула в воду, приговаривая:

– Во имя Отца, и Сына, и Святого Духа. Аминь!

Начала обмывать младенца. Тот, не довольный, заорал. Акулина нашлёпала его легонько по ягодицам и спине:

– Уж мою не для хитрости, не для мудрости,

Смываю пречище, урочище, призорище.

Водица текуча, младенец ростуч,

Водица в землицу, младеньчику кверху!

Еще раз окунула его, положила на перематку, аккуратно ладонями начала править голову, затем пригладила ножки и ручки:

– Ой, не ори! Ужотко баню истоплю да намою, напарю, косточки разомну, намучился, бедолага!

Младенец продолжал подвывать. Бабка начала обтирать его тельце, кое-где не отмытое от крови роженицы. Троекратно мелконько перекрестив, туго обвила его повивальником. Поверх повивальника завернула в холстину и ещё в маленькое, тоненькое, стёганое лоскутное одеяло, взяв на руки, понесла Василисе:

– Ну, держи, кровинушку свою! Али на кровать пойдёшь потихоньку?

– Да нет, кровлю сильно, тут ужо полежу, укрой, холодно мне! Робёночка положи на кровать, нет сил нянькатся с ним!

Бабка снесла младенца за занавеску, положила на кровать, заглянула ему в личико.

– Полежи чуток один , сердешный!

Вернувшись, взяла узелок с последом, лежащим на лавке. Подошла к Василисе, долго смотрела на её бледное лицо, синюшные губы. Тёмные, кудрявые, влажные волосы прилипли ко лбу, коса свисала ужом, касаясь пола.

Повитуха пошла к двери, у порога положила узел с последом. За занавеской с огромного плетёного короба взяла старое одеяло, сшитое из разноцветных лоскутов. Подошла к родильнице, одной рукой держа одеяло, другой помяла ей живот. Сгребла мокрую подстилку, сунула под Василису сухую, накрыла её одеялом, потопала к двери. Наклоняясь за узелком с последом, схватилась за спину, сгорбатилась, вышла в сенцы, затем во двор. Взглядом искала что-то во дворе, наконец увидела лопату, черенок у которой был сломан пополам, взяв её, копнула под избой. Покачала головой, пошла с узелком в огород. Постояла возле грядок с луком, репой, махровой ботвой моркови, оглядела ровные, окученные ряды картошки. Потопталась возле большущей полосы льна.

– Ух ты, лён какой любенький, цветёт богато, больно добро!

Пройдя в конец огорода, копнула. Давно не копанная земля плохо поддавалась. Положила в лунку послед, присыпала двумя неполными лопатами, но узелок было видно. Вытащила его, пошла к баньке: там, в тени, земля влажная. Бабка легко вырыла яму, положила послед, щедро засыпала и притоптала ногой, перекрестилась:

– О, Господи, прости!.. Уж не в положенное место схороняла.

Сурово посмотрела на чистое небо: на горизонте два облачка; трещали кузнечики, пахло клевером и пряной мятой, которую потоптала бабка. Медовый запах трав морил бабку в сон. Поморгав, поправив платок на голове, Акулина приставила лопатку к покосившейся стене баньки, бурча при этом: