Полынок книга 1

– А, батюшки – светы мои, инда как головушка закружилась!

За печкой нащупала мешочек с травами, открыла его, понюхала. Подняла край запоны, вложила узелок и бутылочку, завернутый край прижала к груди. Кинула на себя щепотью мелкий крест, вышла из избы, осторожно неся своё сухонькое тело. Прошла за изгородь, закинув одну руку за спину, посмотрела вдаль улицы. Тихо! Утренний жар от солнца уже побежал по деревне. Июль на дворе – народ на покосе. Повитуха покачала головой, зашептала:

– Ох, успеть бы наготовить сенца до дождей! Сама две копешки накосила, но мало – коза прожорлива! – она потёрла ноющую поясницу.– Ох, ещё две пожни небольших осталось, но силов нет косить, а там травушка по пояс,– вслух сказала, махнув рукой. – Нет, не осилю, надоть этого шалопая Платошку упросить! Рази ентот бедоносец пойдёт косить за здорово живёшь? Чай, запросит на пропой! А где ноне взять? Почитай, годов пять как не ставлю бражки, а самогоночкой и не баловалась никоды в жизни! Что-то спину ломит, не иначе к дождю. Господи, что за мысли такие, помилуй мя грешную! – прошептала бабка. – Какой дождь, кады народ докашивает травушку – надобно на цельный год сенца! Вона, за деревней уж стога стоят огромные, у хорошего хозяина любо – дорого посмотреть! – Бабка продолжала ворчать, сама с собой разговаривая, – ды на Самсона – то дожжило, а уж скоро и Казанска, рожь зачнут жать. Святый боже, поди макушка лета! Вона, береза засорила листом желтым".

Еще раз крадучись, осмотрела пустынную улицу, забормотала, повернувшись на восток:

– Батюшка восток, бывает на небе сам Исус Христос!

Благослови, меня, рабу грешную, на мир Божий

К рабе Божьей Василисе!

Покачивая головой, шепча ещё что-то себе под нос, побрела к дому Василисы. Вошла во двор, долго ворчала, глядя на беспорядок: покосившееся крыльцо, упавший забор с одной стороны, куры, бродившие по всему двору, висевшая дверь хлева на одной петле. Приставив ладошку козырьком ко лбу, посмотрела в конец огорода на завалившуюся баньку.

– Ииих, где уж тут крепкому хозяйству быть, кады мужик с утрева пьяный на смерть, никогда тверёзый не быват. Вона, баня – того и гляди упадёт! Хорошо бы в ней родить. Ох, грехи наши тяжки! – прошептала бабка.

Ступила осторожно на крылечко, толкнула всем сухоньким телом дверь, вошла в сени, полные мухоты. В полумраке руками нашарила ручку, открыла, шагнула через порог, мелконько закрестилась на красный угол, ища взглядом Василису, проговорила:

– Помогай, бог, трудиться!

Женщина в одной нижней рубахе лежала на широкой лавке, запрокинув голову. Руки ее были засунуты под спину. Тихонько постанывая, спросила:

– Бабушка Акулина, ты, штоль?-не услышав ответа, проговорила,-дай воды испить, всё в роте пересохло!

Бабка оглядела избу, приложила на стол узелок. Осмотрела чистенькие, выскобленные, желтеющие полы, намытые лавки и стол. Под лавками – скрученные домотканые половички, выбеленные весенней талой водой. Цветные старенькие ситцевые задергушки на окошках. На подоконниках кустилась герань. Иконостас в правом углу с лампадкой, украшенный расшитыми полотенчиками. Подлавошники с расписной и берестяной посудой, под ними – сундуки, большой и малый, на последнем – два берестяных короба с рукоделием. Возле них – резная прялка, отполированная временем. Воздух в избе был жаркий, пахло топленой печью.

– Кады ужо намыла да истопила? – спросила старуха. – Дыхнуть нечем, жарища!

Василиса, подвывая от схватки, ответила:

– Да как утречко засерело! Спину начало ломать, а поманеньку – ишо со вчера. Цельный день поясницу тянуло, да ночь не спала!

Акулина, склонив голову, посмотрела на роженицу:

– А коды начало хватать почаще?

Василиса поднялась, села на лавке, поддерживая руками живот:

– Я ж тебе и говорю – как утро засерело в окошках, давай я чуток хозяйновать, тут меня и накрыло!

Повитуха покачала головой:

– Ой, мать моя, седни надобно опорожниться, уж второй раз солнушко взошло! Ежели со вчера маешься, давай, старайся, милушка!

– Баушка, будь добра, поди на родник – водицы ключевой хочу испить, всё нутро горит!

Акулина заглянула за занавеску печного угла, взяла с судной лавки небольшое берестяное ведёрко, заворчала:

– А ты, мать моя, вставай, не залёживайся, ходи, милая, ходи!

Вышла из избы, остановилась в сенцах, оглядела их. Ларь на замок не закрыт, зобеньки и большие корзины сложены одна в одну. На стене висел рваный зипун, старенькие вожжи, несколько ношенных пар поршней с оборами. В углу сложены два ушата, три макитры разных размеров. В дальнем углу стоят перекошенные кросны, на которых ещё мать Платона ткала. Акулина подошла к ним, погладила потемневшие, потресканные деревяшки:

– Ужотко помню тебя, Дунюшка: золотые рученьки у тя были! Я ещё не весь холст спользовала, которым ты меня одарила. Младшеньким, помню, тоды ты разродилася. Помер, сердешный, и до году не дожил, а такой любенький был! Да ты цельный десяток на божий свет дитёв принесла. Почитай, дюжину младеньчиков в землицу положила ты. У живых деток судьба не завидная вышла. Старшенький, Трифон, пропал, кабы на каторге. Ванечка – рядышком с тобой в могиле: драчливый сызмальства был, убили в драке. Дочушка Нюта и двух годов взамужем не побыла, упокоилась рядышком с вами. Тока сынок твой, Платошка, возвернулся в родительское гнездо. А толку мало от него: упился весь! Словно бесы в него вселилися! Жену всю свою измочалил! Невестка твоя – добрая баба, больно хороша хозяюшка. Всё у неё приложено, везде порядочек, в избе чистота. Тока сынок твой, Платошка – шалай! Господи, вразуми его, беспутного! – Акулина прислонилась лбом к кроснам, продолжая шептат. – Ты, Дунюшка, не забижайся на меня: наговорила тебе цельный короб. Царствие тебе небесно! Я, вота, ищо чуток топчу землю, чужой век заедаю! Ну, дык, живой не ляжешь в домовину! Мне, вота, всё Петруша снится, рубаху просит чисту принести. Скоро, милушка, встренемся с тобой!

Перекрестилась, кряхтя, переступила порожек, вышла во двор. Постояла, что-то снова шепча, перебирая неслышно иссохшими губами. Сгорбленно пошла вниз по улице. Пройдя две избы, свернула направо. Крутой тропкой, спрятанной в высоких зарослях крапивы, спустилась в ложбинку к одинокой огромной иве. Вкруг неё было сыро и прохладно. Живой родник, тихонько журча, лил свою бесконечную песню на июльскую землю, не ведая ни о чём земном. Акулина наклонилась к родничку, набрала полнёхонькое ведёрочко студёной воды, сухонькими губами припала к нему, отпила маленький глоточек холодной влаги и прошептала:

– Святая водица всякому народу, который не держит чёрных мыслей, даёт великую силу жизни, да только не всякий это разумеет!

Перекрестила родничок, нащипала листьев дикой смородины, сунула их за пазуху кофты, пошла наверх по улице к избе Василисы. Зайдя в дом, бабка налила в кружку воду, поднесла роженице. Женщина жаркими губами припала к воде. Пила долго, со стоном, выпила больше половины. Акулина легонько стукнула сухими пальцами по лбу Василисы:

– Хватит, а то глотку устудишь! Али грудницу схватишь!

Василиса отдала кружку. Акулина спросила:

– Вона, край у рубахи мокрый! Кадысь вода ушла?

Та приподнялась, села на скамью, постанывая и поглаживая живот:

– Да с часок ушло!

Бабка покачала головой:

– Ну ходи, ходи, милушка!

– Ой, не могу, баушка!

– А я тебе подмогну – давай, походим!

Роженица встала, оперлась о бабкино сухое плечо. Пошли к столу. Василиса заохала, застонала:

– Ох, всю спинушку изломало!

Акулина острыми кулачками круговыми движениями начала растирать ей поясницу.

– Ой, хорошо-то как! Потри ищо!– попросила Василиса.

– Ты, мать моя, рот открой пошире! Да шибче дыши, не таись! Пошто косы не расплела? Косы – то, косы расплети.

– Мочи нету!

Бабка ловко расплела ей волосы.

– Погодь, заслонку открою в печи – всё быстрей разродишься, – ворчала она. – Кто в избе рожат? Вот окошки хоть задернуть, да засов кину на дверь!

Увидела осколки разбитой бутылки:

– Это пошто стекло здеся, небось, ты разбила? Вота, ещё наступила поди, вона полы закровянила!

Кряхтя, наклонилась, собрала осколки в фартук, ещё раз пересмотрела, брякая ими. Вышла в сени, вернувшись, полезла за божницу, достала толстые венчальные свечи, расковыряла угли щепой, раздула огонь и прижгла от него фитильки. Неспешно начала ложить на себя кресты, зашептала молитву:

– Пресвятая Дево, Мати Господа нашего Иисуса Христа! Яже веси рождение иестество матере и чада, помилуй рабу твою, Василису! И помози в час сей, да разрешися бремене своего благопомощи…

Прижгла пучок сухой травы бессмертника и полыни, начала дымом окуривать избу. Обошла вкруг Василисы, та тянула ноздрями пряный дым, приговаривая:

– Как хорошо – то, духмянно!

Бабка спросила:

– Водица крещенска есть?

Роженица махнула в угол с образами. Акулина,тяжело влезла на скамью. Из-за образов, покрытых божником с красной вышивкой, достала небольшую бутылку из тёмно-зелёного стекла. Выдернула из горлышка затычку, налила немного на ладошку, обрызгала избу. Подала бутылку Василисе:

– На, испей!

Та, обливаясь, выпила три глотка, отдуваясь, простонала:

– Тёпла! Холодной хочу, ключевой!

Старуха махнула на неё рукой:

– Давай, броди, не стой!

Василиса побрела вкруг стола, постанывая и потирая поясницу:

– Ой,баушка, скоро ли, уж полдень недалече?

– Ужо погодь чуток, поглядим!

Повитуха подошла к печи, поставила ухват вверх рогами, из-под печки вытащила веник, кинула под ноги роженице.

– Васка, где штаны?

– В сундуке возьми – в полоску !

Бабка порылась в сундуке, достала штаны, кинула их на пол, взяла Василису под спину, повела округ стола:

– А, ну, веник – то переступи да штаны! И так три круга!

Затем резво побежала к двери, распахнула, крикнула:

– Отворяйте, отворяйте! – сама ответила, – отворили, отворили! Запрягайте, запрягайте! Запрягли, запрягли! Поезжайте, поезжайте! Едет, едет! – захлопнула двери, пошла к печи. – И печь ужо подмазала, белехонька, вот ужо хозяюшка, – пощупала, большой чугунок. – Ох, горячо, знамо дело, хорошо, водичка горяченька! А то ж я думала воду – то греть самоваром!

– Да я, как затопила, ну, воду поставила, чай, знаю, что нужна будет, – охала Василиса. – А помру, так хоть теплой обмоешь!

– Тьфу , пустомеля, типун те на язык!

– Ох, баушка, мне бы прилечь, сил моих нету!

– Ну, поди,поди, приляжь! А масло – то коровье есть?

– Ох, есть, на шестке чуток, в чаплажке.

Акулина взяла масло, подошла к роженице, зевая, перекрестила свой рот:

– Сёдни в сон тянет, – потянула рубаху у Василисы, оголяя живот. Роженица судорожным движением натянула её снова на скукоженные колени. Бабка с силой дёрнула рубаху наверх на живот, наотмашь ударила по ляжке, крикнула:

– Чаво кочевряжешься, как красна девка на выданье? Ноги – то раздвинь, гляну, чево и когда ждать!

Василиса развела дрожащие колени. Бабка начала ощупывать живот, слегка придавливая.

– Ишь ты, крупненький! Ну, мать, думаю, уж не скоро рожать будем!

– А как же? – спросила её Василиса, – вода – то ушла. Чё ж теперь – то?

– Ну, мать моя, уж не всё отошло – забурчала бабка Акулина. Снова наклонилась над роженицей. Иссушенные пальцы нащупали ребёнка.

– Головушка – то внизу, слава те, осподи! А то, бывалоча, дитя ножками

снизу. Вот тут беда! Покель возвернёшь ему голову книзу, семь потов сойдёт! А уж бабе – маята: так уж накричится – до оморока! Спаси и сохрани нас, Отец Небесный!

Повитуха налила на ладошку масла, начала энергично растирать живот Василисе, промежность и бедра, шепча:

– Хорошее масличко, тёплое! Счас, счас разомнём, помягче тело станет!

Роженица, отдуваясь, шептала:

– Хорошо -то как!

Старуху ударило в пот от усердия. Она, охая, разогнулась.

– Спинушка болит, бабке пора на погост, а я туточки задержалась, ещё робёнков принимаю, – села на лавку возле Василисы. – Ну, давай, милушка, ходи, ходи!

Василиса поднялась.

– Баушка, я, наверное, не разрожусь?

– Что ты, свет мой! Раз ружо – то заряжено, оно должно и выстрелить! Уж, поди не первенца рожашь, почитай – третьего! Ты, сердешная моя, моли Боженьку, чтобы живым разродиться. Двоих – то шалай твой погубил! Это мыслимо ли жёнку в тяжести лупить почём зря! Бабья доля чижолая: хошь -не хошь, раз пузро набили, так куды его деть? Родишь, голуба моя! Я, грешница, восемь штук принесла! Да скинула, ужо и не помню – али четверых, али уж пяток. А ещё их выходить надо! Вот выжили две девки, да парнишку выходила. А всё одна осталась: Дуня утопла, десяти годов не было. Маню муж забил до смерти. Говорили мы ей с отцом: уходи ты от него – забьёт. Ну, как же, стыду людского побоялась, не ушла! Так и забил её муж-то! На всё воля Божья! Ох, Господи, прости нам прогрешения наши! Хозяина мово, Петрушу, Бог призвал уж годочков пять назад. Сын-то с городу не приезжат! Староста наездом бывал там, весточки от него подавал. Деньги немалые от сынка привозил – семь рублёв. Запамятывала, а, скока ишо! Поди, поболее десятки, ну, да! Крышу-то перекрыла на энти деньги, ишо котёл в баню поставила. Раньше все камнями грела в кадушке воду! Вота, заболтала я тебя. Ходи, ходи, чуток осталось! Походим, походим – а там всё как по маслу пойдёт!

Василиса встала, тяжело отдуваясь, побрела вокруг стола.

– Баушка, я не могу, полежать хочу! Ночь не спала, ворочалась да бродила по избе, морит меня!

– Приляжь, сердешная моя, приляжь!

Акулина присела на конец лавки возле ног роженицы, погладила тонкие и ровные пальцы её ступней:

– Вона, какие ноги у тя, как у барыни. А я – всю жисть, как веретёшко, а ступни у меня – широкие да мозолистые. Девок на деревне любеньких полно было, одна другой краше! Петруша из зажитошных был, супротив отца пошёл – меня выбрал! Я молодая была видная: коса в руку, толстая, бровки ровные, да и в пазухе не пусто было, уж сисястая! А вота, жисть прибрала молодость и силу!

Василиса, охая, приподнялась, села, облокотилась о стенку.

– Ну, баушка, расписала ты себя!

Акулина махнула на неё рукой.

– Ой, ни сколь не вру, ты поживи с моё! Годочки всю красу твою съедят! Меня Петруша уж смертным боем не бил, тока за всю жисть раза два за волосья потрепал, дык за дело.

Роженица глубоко вздохнула, закачалась из стороны в сторону, приговаривая :

– А уж меня прежде лупил – почём зря и всё больше от злости своей. Уж с год как не трогает. Всё тока хайло дерёт да кинет чёй-нибудь в меня!

Акулина встала, подбоченилась, топнула ногой в сером носке, заголосила тоненько:

– Стать красива у меня, жаль, что старенькая я! Приударьте кто за мной – буду снова молодой!

Василиса захохотала:

– Эко ты!

Бабка прищурила бесцветные глаза, поправила платок :

– Васка, я молодая – бойкая была: как выйду на гулянье, зачну голосить частушки, так парни все мои! – и снова завопила, притоптывая ногами:

– Молода была – гуляла и уснула на реке!

А проснулась – жопа гола, тока гривенник в руке!

Роженица сползла с лавки на пол, громко смеясь, потом завыла в голос. Бабка оторопела:

– Ну, что ты, мать моя, завыла?

Василиса, гладя свой живот, давясь рыданиями:

– Я всю неделю матушку вижу во сне: расчёсывает она меня, да косы плетёт!

Акулина присела, стала поднимать женщину.

– Ты сколь заполошена! Сон, он не завсегда к плохому. Эт, я думаю, беспокоится она о тебе!

– А я слыхала: волосья чесать – к дороге. А кака мне дорога? Одна: на тот свет! – возразила Василиса.

Бабка перекрестила роженицу:

– А ты пошто знашь, что уготовано? Не мели почём зря! Небось, к Шабанихе бегала?

– Ды, бегала, воск лила, смотрела!

Акулина вздохнула:

– А ей прям надо воск лить! Совсем одичала она: пошто пузатую бабу пугать?! И так душа не на месте у тебя! Ну, Шабаниха, мало тя бабы ухватами отхайдокали за ворожбу, так неймётся ей! Вот, слыхала я, бабёнку из Елани она избавляла от пуза нагуленного- ды, навроде, померла баба!

Роженица встала на карачки, мыча и качаясь из стороны в сторону:

– Не можется мне, кажисть, нутро сейчас лопнет, коды уж разрожусь! Не хочу я это дитё, помереть вместе с ним хочу!

Бабка подошла и подняла Василису с пола, повела в красный угол к иконостасу:

– Молись, шальная, за мысли грешные!

Роженица протянула руки к иконам:

– Матерь Божия! Прости меня, помоги мне! Я зарок дам тебе: отстою в храме денно – ношно в молитвах, сорок дён пить – есть не буду!

Старуха охнула, дёрнула женщину за волосы.

– Эко, мать, тя как накрыло! Ты пошто мелешь таки слова перед иконостасом!

Старуха опустилась на колени, стукаясь лбом о половицы, забормотала:

– Отец небесный! Прости её за слова поспешные, не в себе она! – и снова бумкаясь, – Господи, прости! Господи, прости!

Повернулась к Василисе:

– Поди, приляжь, не майся!

Роженица легла, содрогаясь от схваток. Акулина поднялась с колен, подошла к женщине, стала ощупывать её живот, приминая руками, приложила оголённое ухо к нему.

Василиса перестала завывать:

– Ну, что?

Бабка, улыбаясь, ответила:

– Работат вовсю, старается выйти на белый свет, понимат, что вызрел!

Акулина подошла к столу, взяла пузырёк из узелка, что принесла с собой. Налила в деревянную ложку немного тёмного настоя красавки, сама себе сказала:

– Ой, бабка, много – то не лей, а то уснет, вот уж страсть господня будет! Подошла к роженице:

– Ну-ко, мать моя, выпей чуток!

Василиса выпила, облизала губы:

– Сладенько да вкусненько! Дай ещё!

Старуха махнула на неё ложкой:

– А, губа не дура – на медочке настояла! Не дам, а то заснёшь вечным сном!

– А что это такое?

– Тебе пошто знать! Лежи, пусть чуток отпустит!

Василису минут через десять как-то сморило: тело расслабилось, боль где-то осталась далеко, и мысли её снова покатились по воспоминаниям.

Тётка роется в сундуке с её приданым, зло приговаривает: «Ох, и насбирали сколь – тута на пять девок хватит! Ты поглянь: одеяло стёгано, а подушки, подушки – пух один! И куды тебе столько добра? Не сносить и за всю жисть!»

Разделила приданое на три кучи. Мать начала его собирать, как только дочери пятый год пошёл.

Схватка дернула вялое тело, вернув Василису из воспоминаний. Через мгновение перед закрытыми глазами роженицы опять поплыла её жизнь.

Феклиста обряжает Василису в материнский венчальный наряд. Рубаха с пышными рукавами из беленого тонкого льна, расшитая по горловине и рукавам у запястья мелким речным жемчугом. Сверху – сарафан тяжёлый, из дешёвого китайского шёлка бежевого цвета с золотисто – зелёным узором. Тётка гудит в ухо: «Вота, девка, я тебя холила, лелеяла, а ты опозорила нас по селу! Кто тебя возьмёт взамуж, раз ты гуляща! Слава те, осподи, – широко перекрестилась, – хоть мужик – то честный попался, берёт тебя! А можа, он тебя обрюхатил?"

Василиса молчала, только слезы ручьем катились по щекам и падали на шелк.

«Ты, может, уж и не девка? – гундосила тетка. – Я твой позор на себя возьму, покрою тебя покрывалом подвенечным. – Со злостью воткнула ей в волосы восковой венок, накрыла её голову светлым тонким шелковым платком. – Уж дьяковых девок никто под венец не повёл, а тебя, гуляшу, ведут! И где этаж справедливость? Мать твоя, царствие ей небесноё, всё бегала на пляски! Поперёд всех подружек! Окрутила первого парня на деревне. А уж как я Митрия любила! Да сестрица дорогая счастье моё перешла! Вот и ты така же сучка гуляща!»

Не было ни сватовства, ни девичника. Василиса и не помнила венчанья и свадьбы. А только запомнила, как её крёстная, обливаясь слезами, плетёт ей две косы и прячет под бабий убор. За свадебным столом гостей было мало: всё старухи ей незнакомые, любопытные соседи, две подружки – Тася и Домна – с перепуганными лицами. В сеннике, куда свели их после застолья, Платон, развалившись на перине, щёлкает плёткой по сапогам своим, заставляет раздеться донага. И страшную первую ночь, где Платон хлестал её по рукам и лицу, когда она закрывалась, кусал её грудь, дышал в лицо самогоном и луком. Заставлял ласкать себя и не прекращал измываться над ней всю ночь.

Утро только засерело над селом, и народ ещё не собрался будить молодых, Феклиста с дьяком погрузили на подводу небольшой сундук, в который накидали кое – что из приданого Василисы. Ещё старую материнскую перину и пару подушек. Кое-какую кухонную утварь. Привязали тёлку к подводе. Дьяк, потея, дрожащими руками отсчитал засаленные катеринки, призывая господа на помощь: «Ты, мил человек, не обессудь, нетути, покель, лишней копеечки! Ну, уговор дороже денег: возьми, христа ради, десяточку! Опосля, ей Богу, еще добавлю!»

Платон, уже с утра пьяный, шатался, все пытался скандалить и требовал все деньги сразу: «Каков был уговор? Божился ты четверик мне за мою погубленную молодость и свободу. Чтоб тя гром разразил!»

Дьяк тряс сухонькими руками, мелко крестил Платона, шипел: « Креста на те нет, богохульник, поди вон отседова! Вона, жёнка тебе досталась – красавишна, возрадуйся, сын мой!»

Феклиста зло крикнула с крыльца: «Васка, выводи мерина за ворота, стоишь, ряззявила рот! Покель мы не передумали да назад коника не возвернули!».

Дорога до деревни Платона заняла часа четыре. Молодая тёлка, привязанная к телеге, упиралась и мычала с тоской.

Василиса, не переставая, лила слезы, покуда Платон не огрел её кнутовищем: «Что ты, лярва! Всю душу вынула: воешь и воешь, как та сука на задворках!».

Прошло часа полтора, Акулина растолкала роженицу:

–А ну, Васка, вставай, отдохнула и будет!

Та встала – тело чужое, вялое – посидела на лавке, плохо понимая, что с ней происходит.

– Поди, поди, походи, – уговаривала её старуха, – ну-ка, поприседай, ещё, давай, давай, давай – разов пять, и малость поброди!

Сама открыла крышку сундука, достала большой узел, перевязанный кумачовой лентой. Стала перебирать перематки, приложила к одной свивальник. Приготовила льняную верёвочку с прядью волос Василисы для перевязывания пуповины.

Роженицу снова стало прихватывать, от схваток она грудью навалилась на стол.

– Баушка Акулина, можа вожжи перекинем через матицу, да повишу чуток?

Бабка подошла к ней, ответила, растирая её поясницу:

– Не торопись коза в лес – все твои волки будут! Чичас молитовку почитаем: «Матушка Соломонида! Возьми ключи золотые! Открой роды костяные рабе Божьей Василисе!»

Роженица с придыханьем спросила:

– Ну, сколь ещё ходить? Ноги не держат, дай хоть чуток прилягу!

– Что ты, что ты, мать моя, броди ещё с полчасика! – повитуха присела на скамью, зазевала, – подремать маненько надо, в сон клонит.

Наклонилась чуть вперёд, приложила кисти рук на колени. Большие пальцы заперебирали друг друга. Скоро засопела тоненько. Стоны Василисы её не беспокоили. Через полчасика бабка очнулась.

– Ну, пойдем, пойдем, я уж местечко приладила, приляг, касатушка!

Василиса, отдуваясь от очередной схватки, легла на скамью, крытую чистым разноцветьем домотканного половика. Повитуха спросила:

– Рубаха – то чиста на тебе?

– Да, чиста, утром надела.

Акулина задрала рубаху, начала сухонькими руками гладить живот по кругу, приговаривая молитву:

– Богородице Дева по Сианской горе ходила,

золотые ключи носила, землю отмыкала.

Ключи сгубила.

Золотые ключи! Вернитеся, найдитеся!

У Василисы родовые ворота отопритеся!..

Роженица завопила:

– Ой, мамочки, что ж так больно да тягомотно!

Заорала еще громче. Бабка сказала ей тихо, но властно:

– Не ори, силы береги! Станешь орать, кады скажу!

Василиса в знак согласия кивнула головой. Повитуха оперлась об её колени, вглядываясь в лоно женщины.

– Ну, мать моя, не трать силушку, неча вопить, ещё и до ворот не дошёл. Ох, Господи Исусе! Ты, касатушка моя, не зажимайся, ослобони тело, да киселём лежи, и дыши, хапай воздуха, не таись. Погодь, сча подуем!

Проковыляла к столу, взяла полупустую бутылку с освящённой водой и вылила остатки в кружку. Подала бутылку Василисе:

– Ну-ко, мать моя, подуй в бутылку что есть мочи! Ты, милушка, дуй, коды прихватывает!

Роженица начала дуть со стонами, затем катнула бутыль по полу:

– Ох, не могу, в глазах темно, придумала ишо!– она металась по лавке. – Ой, бабушка, силов нет, горит всё огнём, прямо хватает, передыху нет!

Старуха пошла к столу, взяла узелок с травой, сама себе под нос зашептала:

– А пошто бабе маяться, чуток травки – то дам!

Небольшой пучок спорыньи положила в чаплажку, взяла в закутке у печки деревянную толкушку, начала растирать траву.

– Васка, ты не прыгай, как коза, лежи, счас приду

Роженица завыла:

– Не уходи, а вдруг рожать зачну!