Изломы

Знала ли Клавдия Семёновна об отношениях Анны и Николая? Знала, с того самого утра, как Николай вернулся из поездки на дачу Снегирёвых.

– Что ж, Аня там осталась? – спросила Клавдия Семёновна, поджав губы и считывая со светящегося лица сына весть о постигшем его счастье.

– Да, погостит там с неделю.

– Мог бы и с матерью побыть денёк.

– Ну так у меня поезд только в шесть. Набудусь ещё! – приобнял он мать.

Вернувшись через неделю от Снегирёвых, Аня обнаружила, что Клавдия Семёновна с ней суха, молчалива. Это поначалу озадачило, однако вскоре она поняла: Клавдии Семёновне обо всём известно, и её совсем не радует выбор сына. А ведь, и в самом деле, чему тут радоваться? «Женщина с ребёнком, не слишком молодая, у которой к тому же бывший муж – убийца, – Анна горько усмехнулась. – Та ещё партия!»

Через некоторое время Клавдия Семёновна смягчилась, очевидно, войдя во мнение, авось Бог милует! Однако, вскоре поняла: не милует, ибо Николай не только регулярно писал письма Анне, но ещё и гораздо чаще, чем ей! Скрепя сердце, Клавдия Семёновна смирилась. Или сделала вид.

И это тоже было хорошо, поскольку избавляло Аню от неизбежных, случись по-иному, объяснений.

Правда, иногда Анна всё-таки замечала за Клавдией Семёновной некоторую сдержанность, но ничего подобного она никогда не проявляла к Лизе!

Девочке, между тем, исполнилось семь лет, однако в первый класс она так и не пошла: в школах занятия не проводились, многие из них были отданы под размещение штабов, сборных пунктов и других учреждений военного времени.

Анну же, пока не начнутся занятия в школах, зачислили вольнонаёмной в эвакогоспиталь в качестве младшей медсестры (в своё время она закончила соответствующие курсы по линии ОСОАВИАХИМА2).

Лиза оказалась на попечении Клавдии Семёновны и Натальи Ильиничны. По причине возраста они не только нигде не служили, но и не могли быть привлечены к каким-либо общегородским работам, так что сама собой выпала им участь бабушек и домохозяек. Причём домохозяек на одно общее хозяйство, так как женщины решили жить по-семейному, вскладчину на все свои четыре продовольственных карточки: две иждивенческих, одну детскую и одну служебную.

От Николая по-прежнему не было никаких известий, а от Павла Демьяныча пришло письмецо: он ранен в ногу и лежит в Первом Московском коммунистическом госпитале, что в Лефортово.

– Господи, я сейчас, Паша, – прочитав послание мужа, засуетилась Наталья Ильинична. – Тут на трамвайчике… я скоро…

– Ты на часы посмотри, Ильинична! Завтра утром встанем, соберёмся и навестим твоего Павла Демьяныча. Аня, Лизу с собой возьмёшь на работу?

– Конечно! От нас привет дяде Паше!

Глава вторая

Пасмурное утро продолжало устоявшуюся череду хмурых октябрьских дней. Выйдя с Лизой из дома, Аня увидела дворника Ахмета, который снимал с соседнего подъезда табличку, где были указаны номера квартир и фамилии жильцов. Она перевела взгляд на место с такой же табличкой у своего подъезда – оно белело незакрашенным прямоугольником.

«Нашли время, когда менять», – мельком подумала она и взяла Лизу за руку.

До госпиталя она всегда добиралась пешком: ровно полчаса неспешного шага.

В мягком, сыроватом воздухе, пропитанном всеми излившимися и предстоящими дождями, плыла осень, укрывая улочки и переулки одеялом ватного неба, погружая их в глухую тишину. И всё же обступающее безмолвие проницали какие-то дальние, неясные звуки. Аня их отчётливо уловила и с тревогой поняла: утро сегодня не такое, как обычно! Да и людей встречалось меньше, чем всегда.

А потом она и вовсе испугалась, когда Лиза показала пальчиком на мусорные баки во дворе, которые можно было увидеть с улицы.

– Смотри, мама, кто-то Ленинов выбросил!

В баках лежали портреты Ленина, вырванные из рамок, а частью прямо в рамках. Подобное кощунство могли допустить или сумасшедшие, или… враги!

В предчувствии беды Аня подходила к воротам госпиталя.

– Слышала? Наши Москву сдают! – шепнула ей Зоя Постнова, медсестра из хирургического отделения, с которой они успели подружиться.

– Как?!

– Так! Все начальники уже дали дёру!

– И наши?! – ужаснулась Аня, имея ввиду руководство госпиталя.

– Ну нет, наши на месте. Я про… – Зоя подняла глаза к потолку.

– И Сталин?! Не может быть!

– Насчёт Сталина не знаю, но, Молотов, говорят, и вообще, всё правительство… того…

И это было чистой правдой!

Накануне, пятнадцатого октября сорок первого года, по причине неблагополучной обстановки, сложившейся во время боёв на подступах к Москве, Государственный Комитет Обороны СССР принял постановление N 801, которым предусматривалась немедленная эвакуация правительства во главе с заместителем председателя СНК3 Молотовым. Относительно самого председателя, то есть Сталина, в постановлении было сказано, что он «эвакуируется завтра или позднее, смотря по обстановке». Данный пункт, однако, Сталин не выполнил и ни шестнадцатого октября, ни позднее столицу не оставил. Постановлением также предписывалось, в случае «появления войск противника у ворот Москвы произвести взрыв предприятий, складов, учреждений, которые нельзя будет эвакуировать» и всего электрооборудования метро.

Постановление было секретное, и его следовало довести лишь до непосредственных исполнителей, но… Так уж издавна повелось: «в России всё секрет и ничто не тайна»! Ко всему прочему, и любому непосвящённому достаточно было в привычный утренний час уткнуться в закрытые двери метро, чтобы понять: происходит что-то неладное! А увольнения заводских рабочих, к которым приступили с самого утра?! Кому-то при этом выдавали двухмесячную зарплату, но так везло далеко не всем, потому что Госбанк не работал и денег для необходимых выплат было неоткуда взять.

А закрытые магазины? А хлопья «чёрного снега», закружившиеся над городом (в учреждениях жгли документы)!

Ничего этого Аня и Лиза не увидели на своём пути в госпиталь по тихим, ещё не проснувшимся улочкам, хотя снятые списки с подъездов и портреты Ленина в мусорных баках были ничем иным, как зловещими знаками надвигавшейся беды под названием паника.

Трамваи ходили, но с большими интервалами, поэтому на остановке, к которой подошли Клавдия Семёновна и Наталья Ильинична, чтобы ехать в госпиталь, было полно народу. Они тут же окунулись в круговерть слухов, которым отказывалось верить сердце, но его гнев бесстрастно остужал рассудок.

– Немцы уже в Химках! Скоро их танки по улице Горького пойдут!

– Из Кремля все вожди поудирали! Бросили народ!

– Шоссе Энтузиастов забито машинами! Штымпы со своим барахлом драпают!

Эти разговоры продолжались и в битком набитом трамвае. В подтверждение молвы о повальном бегстве номенклатуры время от времени трамвай обгоняли гружёные грузовики и легковушки.

В какой-то момент трамвай резко затормозил и встал перед скоплением людей. Он заходился трелями, требуя освободить путь, но толпа никак на это не реагировала, занятая чем-то, происходящим внутри себя.

В конце концов, вагоновожатая открыла двери и выпустила пассажиров.

Клавдия Семёновна и Наталья Ильинична вышли вместе со всеми.

То, что они увидели из-за спин людей, было ужасно.

В плотном кольце тяжело молчащей толпы трое избивали мужчину в пиджаке и галстуке. Сорванное пальто и шляпа валялись неподалёку, он лежал ничком, закрывая руками голову, и обессиленно ухал в такт наносимым ему ударам – эти трое били поочередно ногами. Было очевидно: чинилась расправа над каким-то средней руки начальником, попытавшимся выехать из Москвы. Вон и машина стояла у тротуара с распахнутыми дверцами. Из кабины, с заднего сиденья свешивались ноги неподвижно лежавшей на диване женщины (без сознания? мертва?). Одна нога была босая, другая – в чёрной туфле. Но ужасней всего было видеть, как девочка лет восьми, вся в слезах, то и дело набрасывалась на истязателей её отца. Всякий раз они отшвыривали её, а она снова подбегала к ним. Вдруг один из них – в кепочке, телогрейке и кирзачах – развернулся и ударил девочку по лицу. Не кулаком– ладонью, но хлёстко, звонко.

– Да что ж ты, ирод, делаешь?! – вскричала Клавдия Семёновна.

Она кинулась к ребёнку, но мужик с размаху ударил и её. Кулаком.

Клавдия Семёновна упала.

– Милиция, милиция! – заголосила Наталья Ильинична.

Она давно заприметила двух милиционеров, которые с отсутствующим видом прохаживались по противоположной стороне улицы.

И тут люди, словно бы оцепеневшие в своём стоянии, зашевелились, раздались голоса:

– Ладно, хорош, мужики!

– Расходимся, они своё получили!

Избивавшие переглянулись, один из них, сверкнув в кривой усмешке фиксой, подхватил с земли пальто своей жертвы, и все трое юркнули в начинавшую распадаться толпу.

По мере того, как от людей освобождалось пространство, взору представали раскуроченные чемоданы и раскиданные вещи из разграбленной машины.

Наталья Ильинична метнулась к девочке – та сидела на асфальте и обнимала голову отца, а он слабой рукой гладил её по плечу – потом к Клавдии Семёновне, которая, опираясь на руку, пыталась сесть.

В этот момент объявились милиционеры.

Наталья Ильинична взглянула на них глазами, полными укора и отчаяния, и ничего не сказала. Зачем? Было видно, что им и так не по себе. Каково это – узнать, что ты трус? Или, может, они выполняли установку ни во что не вмешиваться? Но от этого должно было быть не менее гадко.

Несколько дней безвластия и паники, охватившей Москву, назовут потом по-разному, в том числе, и «временем сволочей»…

О том, чтобы Клавдии Семёновне ехать дальше, не могло идти и речи: ставшее бумажного цвета лицо наводило на мысли о сотрясении мозга или даже о более серьёзной травме.

– Нужно скорую! Вызовите карету скорой помощи! – потребовала Наталья Ильинична у милиционеров.

Те согласно кивнули, и один из них двинулся в сторону телефонной будки.

– Не надо! Мне не надо! – запротестовала Клавдия Семёновна. – Им вызывайте! Что вы встали? Там в машине ещё женщина! Эх, вы!

Милиционеры разделились: один всё-таки пошёл звонить, другой направился к мужчине и девочке.

– Наташ, поезжай к мужу, а я как-нибудь до дома доберусь. У меня голова уже не кружится.

– Ещё чего! Никуда Павел Демьяныч с раненой ногой не денется! Возвращаемся!

Дома Клавдия Семёновна прилегла. Потом, отправив-таки Наталью Ильиничну в госпиталь, принялась хозяйничать. Потом снова прилегла и заснула, ровно, глубоко дыша.

Так во сне она и умерла.

Глава третья

Вот уж поистине «окаянными»4 стали для москвичей те осенние дни!

Невозможно представить, каково было в той обстановке похоронить человека!

Поначалу у Анны и Натальи Ильиничны опустились руки, но потом они догадались обратиться в церковь, прихожанкой которой была умершая. И тут выяснилось, что ни одна, ни другая не знают, какой именно храм посещала Клавдия Семёновна. Им обеим, далёким от религии, ни разу не пришло в голову поинтересоваться этим. Видимо, в курсе был Емельян Семёнович, но связаться с ним не представлялось возможным – в этом они убедились ещё при попытке сообщить Багрову о смерти сестры (поезда не ходили, телефонная связь не работала).

– Кажется, она куда-то на Калитниковку ездила, – вспомнила Наталья Ильинична.

С тем Анна и отправилась на поиски храма, пока Наталья Ильинична оставалась дома с Лизой.

Девочка не переставала плакать по «бабе Клаве», и трудно вообразить, что было бы, если бы тело бедной Клавдии Семёновны не удалось перевезти и ненадолго оставить в морге госпиталя, где работала Анна.

Поиски привели Аню в Скорбященскую церковь на Калитниковском кладбище, а других действующих церквей в тех краях и не было.

Высокий, широкой кости священнослужитель, чуть наклонившись к Ане, внимательно выслушал её и просто сказал: не печалься, поможем.

Это было совершенно неожиданно, потому что на Анну вместе с первыми словами, обращёнными к священнику, вдруг нашло отчаяние: кто я для этого человека? а баба Клава? он, наверно, и не помнит её!

И ведь, в самом деле, помог!

Теперь Клавдия Семёновна лежала недалеко от церкви и была погребена по православному обряду.

«Такая вот удача!» – подумала после похорон Аня, ужасаясь тому, как зловеще это звучит.

Смуту, напавшую на Москву, удалось одолеть. Неизвестно, как повернулось бы дело, если бы Сталин покинул столицу, но власть опомнилась. Действия паникёров и мародёров были решительно пресечены, а побросавшие свои посты начальники жестоко, вплоть до расстрела, поплатились за своё позорное бегство. Порядок восстановили жёстко, но быстро.

Через пару недель Павла Демьяныча выписали из госпиталя. Был он очень худ – про таких говорят «кожа да кости», на лице выдавались серые, ставшие пронзительными глаза, поредевшие волосы больше не держались в «партийном» зачёсе и рассыпались по сторонам лба.

Он хромал, но, чувствовалось, испытывал внутренний подъём, оттого что добровольно, с оружием в руках выполнил гражданский долг и теперь никто – в первую очередь, собственная совесть – не обвинит его в том, что он отсиживался в тылу.

Правда, ему с Натальей Ильиничной всё равно предстояла эвакуация или, точнее сказать, служебная командировка: Павла Демьяныча отправляли руководить управлением торговли в один из городов Свердловской области.

– Я договорюсь, – сказал он Анне, – вы с Лизой тоже сможете туда поехать. Нужно будет только сдать квартиру домоуправлению. Тогда её оплата обойдётся вам в пятьдесят процентов. А иначе придётся платить все сто.

Ах, Павел Демьяныч! Во всех обстоятельствах его приверженность порядку была непоколебима!

Анна улыбнулась.

– Огромное вам спасибо, но мы остаёмся.

– Анечка, впереди зима, отопления, похоже, не будет, с электричеством перебои, – перечисляла Наталья Ильинична, – вы совсем одни в квартире…

– Всё-таки мы останемся, – мягко перебила её Аня. – Со дня на день начнутся занятия, мы с Лизой пойдём в школу. Проживём как-нибудь.

Она и раньше-то не могла никуда уехать, а теперь, когда не стало Клавдии Семёновны, и подавно, потому что, кто же расскажет Николаю о его матери, когда он однажды приедет домой?!

Хоть притаившиеся страхи и начали по ночам вылезать из своего подполья, она продолжала верить в его возвращение, задаваясь чисто практическими вопросами.

«Что делать, если это случится днём? – думала она. – Ведь днём в квартире никого нет!»

И Анна начала оставлять Николаю записку, в которой говорилось, где её найти и когда они с Лизой обычно возвращаются домой.

Но произошло это не днём, а поздним вечером, когда незадолго до комендантского часа в квартиру постучали.

– Кто там? – негромко, чтобы не разбудить Лизу, спросила она через дверь.

– Аня! Анечка! Это Николай!

Она так долго ждала его, что сбилась вдруг с радости на удивление: почему он стучит? у него же есть ключ!

Однако в следующую секунду Аня опомнилась: господи, какая я дура! – и распахнула дверь.

Он стоял в шинели и ремнях, смеющийся, любимый.

Николай переступил порог, она закинула ему руки за плечи и затихла, насылая мягкие струйки дыхания на его шею.

Они долго стояли так, потом прошли на кухню.

– Все уже спят? – спросил Николай, расстегивая ремень. – Надо бы маму разбудить.

– Не снимай шинель – холодно.

Она много раз представляла себе тот момент, когда начнёт говорить Николаю о смерти Клавдии Семёновны, но так и не смогла придумать нужных слов.

«Случилась беда, но ты крепись». Или: «Сядь, я должна тебе кое-что сказать». Всё бездушно, глупо, особенно это: «Ты только не волнуйся, Коля!»

– Мама умерла, – просто сказала она.

– Что? – переспросил Николай.

– Клавдия Семёновна умерла семнадцатого октября…

Николай опустился на стул и застыл, окаменел.

Взмыть в небо радости, рухнуть в пучину горя и не разбиться – таким запасом прочности природа «милосердно» наградила человеческое сердце.

Правда, не каждое, но каждое сердце настоящего воина.

Через несколько минут тяжкой тишины Николай пошевелился, произнёс:

– Как это случилось?

Анна стала рассказывать, а Николай закурил, вынул из вещмешка бутылку водки и прямо из горлышка сделал несколько глотков.

– Сейчас, Коля, я соберу на стол, помянем, – прервалась Аня.

Он кивнул и начал доставать из вещмешка хлеб, тушёнку, какие-то свёртки.

– А ведь её убили эти сволочи, – сказал Николай, когда Аня закончила свой рассказ.

– Да, когда она защищала ребёнка.

Николай встал, прошёлся, снова закурил, прислонившись к притолоке.

– Я два раза приходил, позавчера, вчера…

– Но на столе лежит записка! Ты не видел?

– Записка? Аня, я в квартире не был, у меня ключа нет.

– Нет?..

– Знаешь, как мы двадцать второго июня выбегали в бомбёжку на улицу? Хорошо, успел портупею с кобурой прихватить! От дома семей комсостава через минуту остались руины. Какой уж тут «ключ».

– Прости…

– Да за что, Анечка? Это война…

Колпин начал рассказывать о первых боях, об окружении, о блуждании с остатками бойцов по лесам, о соединении с одним из полков. А потом опять окружение. И долгий путь по тылам.

Как тут Ане было не вспомнить капитана-танкиста, встреченного в вагоне метро?

– Из окруженцев батальон набрался… К своим вышли десять дней назад.

– Тебя в звании повысили, – Аня только что обратила внимание на третью шпалу в его петлицах. – Этим батальоном командовал ты?

– Подполковника мне присвоили ещё год назад. А батальоном я командовал как старший по званию. Не было среди нас ни одного пехотного командира.

– Какая-то странная форма на тебе, – продолжала она разглядывать Николая (он всё-таки снял шинель).

И действительно, новенький, особого кроя приталенный китель со стоячим воротником ладно сидел на Колпине.

– Да какая странная? Это парадная форма. Сшили вот… Завтра иду в Кремль, к Калинину, за орденом.

Глава четвёртая

Из Кремля Колпин вернулся со вторым своим орденом – Красного Знамени, которым его наградили за действия по выводу окруженцев из вражеского тыла.

Аня, отпросившись утром у директора школы, ждала его дома.

– Что же ты не раздеваешься? – сказала она. – Можно на орден посмотреть?

– Анечка, не будем терять времени. Ты готова?

– Конечно, – улыбнулась Аня.

Она быстро надела шубку, и они пошли в ЗАГС5.

Ещё вчера Николай объявил:

– Я хочу, чтобы ты была моей женой. Не возражай! Так надо! Будешь получать мой аттестат6… – и, помолчав, добавил с солдатской прямотой, – а, в случае чего, вдове командира Красной Армии полагаются льготы. Согласна?

– Нет, мне не нужен аттестат. И вдовой я быть не желаю.

Взгляд Николая засквозил такою растерянностью, что Ане стало его жалко и она потянулась к нему руками, обняла.

– И всё-таки я за тебя выйду…

– Я – чурбан! – догадался он. – Начинать надо было с того, что я тебя люблю.

– Дошло… Это, наверно, потому, что ты никогда ещё не делал предложений?

– Точно!

День тот миновал быстро – неяркий, будничный для всех, но для них – день счастья посреди войны.

Утром Николай уехал на фронт.

И снова началась жизнь без него.

Долгая, полная невзгод жизнь.

Москву нещадно бомбили (только к лету сорок второго прекратились регулярные бомбёжки). Счёт убитым и раненым москвичам шёл на тысячи.

Осенью и зимой день недолог, и в условиях полного затемнения в каждую улочку, в каждый переулок быстро заползал мрак, в котором прохожие, случалось, натыкались друг на друга. В связи с этим появились в продаже крепившиеся к одежде карточки-светлячки по 1 рублю 60 копеек за штуку.

Отопление в домах не работало. На предприятия, в учреждения, больницы и школы ещё подавалось какое-то тепло, но пережить в квартире ночь было отчаянно трудно. Обитатели деревянных домов оказывались в лучшем положении: у них стояли печки, а на дрова можно было пустить некоторые элементы самого дома, такие, например, как чердачное перекрытие. Жильцов, правда, наказывали, штрафовали, но для них это было наименьшее зло.

Ане повезло: ей удалось купить «настольную печь» – так рекламировала газета «Московский большевик» этот нагревательный прибор, бывший, на самом деле, модификацией обычной «буржуйки». Однако с этим приобретением стало значительно легче переносить лютость зимних ночей.

Холод одинаково терзает человеческую плоть, будь то в Ленинграде, будь то в Москве.

Только к мукам осаждённых ленинградцев добавлялись и муки жестокого голода, какого москвичам всё-таки испытать не довелось, хоть и было продовольственное обеспечение в столице довольно скудным. Впрочем, как и по всей стране!

Помимо продуктов, покупаемых по карточкам, можно было кое-что купить на рынке. И Аня этим пользовалась, располагая некоторыми средствами по аттестату мужа-офицера. Как-то раз, когда открылись коммерческие магазины, Аня отважилась туда зайти, чтобы немного побаловать Лизу и себя каким-нибудь забытым продуктом из мирной жизни, но и колбаса, и сыр оказались недоступны её кошельку.

С весны сорок второго года граждане массово занялись разведением в ближнем Подмосковье огородов, и даже кое-где в столице – например, там, где вдоль домов земля была свободна от асфальта, – стали появляться грядки. Школа, в которой преподавала Анна и училась Лиза, принимала самое активное участие в сельхозработах.

Однажды из загородной поездки Лиза привезла котёнка.

Он прибился к ней, когда по пути на поле они проходили через какую-то полузаброшенную деревушку.

Это было создание серо-бело-полосатого окраса, ушастое, на кривых лапах, с большим орущим ртом. Котёнок не замолкал, пока Лиза не взяла его на руки. Ну а потом уж он не отходил от неё ни на шаг.

На обратном пути с поля он заснул, привалившись к Лизиному плечу. Девочка подняла на маму умоляющий взгляд – Аня вздохнула и согласно прикрыла глаза.

В метро люди удивлённо смотрели на девочку с котёнком и её маму. Это было крайне безрассудно – заводить домашнее животное, когда самим едва хватает еды. Однако удивлённые глаза граждан, давно отвыкших от вида четвероногих спутников рода человеческого, вскоре теплели. Этот мягкий комок, спавший невозмутимо и как будто даже с хитроватой усмешкой, был крохотным средоточием покоя и уюта, и редкое сердце умилённо не улыбнулось ему.

Надо сказать, был период, когда в городе появилось множество кошек и собак, – их оставили на произвол судьбы уехавшие в эвакуацию хозяева. Потом вся эта живность куда-то разом исчезла, и с тех пор зримый мир московской фауны представляли лишь птицы (если не считать обитателей зоопарка, который, между прочим, продолжал работать каждый день).

– Как же мы назовём нового члена семьи? – спросила Анна.

– Очень просто: Котя.

Котя, оказавшийся котом, без возражений ел каши, хлеб, макароны, а также картофель и другие овощи. Собственно, иначе и быть не могло! Конечно, с наступлением лучшей жизни ему таки предложили отведать мяса, но врождённый инстинкт сработал не сразу, и Котя поначалу отвернулся от обожаемого всяким зверем продукта.

Да, тяжёлые времена способны повлиять даже, казалось бы, на навеки данное природой, что уж говорить об устоявшемся порядке вещей!

И потому необычайно радостно было отмечать, как в военном укладе проступают мирные черты и знаки приближающейся победы.

Первый салют грянул пятого августа сорок третьего года в честь освобождения Орла и Белгорода. Затем салюты во славу советских войск стали регулярными. А с января сорок четвёртого года начало возвращаться городское освещение. Фонари зажигались постепенно, улица за улицей, пока не осветилась вся Москва! Наконец, в апреле приступили к демаскировке. Повсюду красили фасады домов, и стоял головокружительный дух свежей краски, не отделимый от весны с её нарядными, пачкающими скамейками, с лёгкими одеждами, сменяющими зимний гардероб, с почками в пахучем клею, со всем ярким и восторженным, что приходит в мир и безудержно манит в будущее.

И надежда, что всё будет хорошо, охватывает с новой силой, а веры и терпения Ане было не занимать!

Она и Николай не виделись уже два с половиной года, но благодаря письмам они не разлучались.

Конечно, весточки от Колпина приходили с перебоями, но военная судьба не только благоволила ему, но и выступала чуть ли не ангелом-хранителем. Ни ранения, ни контузии! Сколько таких офицеров, как он, – не погибших, воюющих с самого начала войны, – могло набраться во всей Красной Армии?! Им, конечно, не было цены! Колпин о своём служебном продвижении почему-то Ане не написал. Она узнала об этом из аттестата – по увеличению выплачиваемой суммы и по верхней строке, где указывалось воинское звание офицера. «Ты стал полковником и ничего не сообщил», – упрекнула она Колпина. «Извини, забыл. Да, мне недавно присвоили «полковника», – подтвердил он. Аня обрадовалась: полковники, наверно, в атаку не ходят! Наивная… И выше рангом командирам приходилось брать в руки автомат, а уж танкисты или лётчики, какие бы чины не носили, и вовсе не расставались со своими боевыми машинами.