Изломы

Юрий Быков

Изломы

ИЗЛОМЫ. РОМАН

ЧАСТЬ 1. АННА

Глава первая

Анна долго смотрела на фотографию, где она и Фёдор были запечатлены в день их свадьбы, потом вынула снимок из рамки и порвала.

Её муж, Фёдор Ильич Данилов, инженер Монинской камвольной фабрики, двадцати восьми лет от роду, был счастлив в семейной жизни.

С Аней они познакомились в Москве, где оба учились: он – в Промакадемии имени Сталина, она – в Педагогическом институте.

Он увидел её в парке Сокольники, на танцплощадке, во время фокстрота, который она танцевала с подружкой. Никто из кавалеров не решался разбить пару: во-первых, мало кто ещё умел исполнять этот недавно выпущенный из-под запрета танец, а, во-вторых, очень уж грациозны, слажены были движения дуэта, в котором роль дамы исполняла Аня.

К ней сразу же притягивался взгляд, и не столько потому, что у неё была изящная, ладная фигурка, а от того света на милом лице, который вспыхивал вдруг, когда, делая очередное па, она невзначай чему-то улыбалась. Это пронизывало до самого сердца, и хотелось стоять, смотреть и снова ждать её улыбки.

Фёдора она тоже сразу заприметила среди зевак, окруживших их с подругой. Взгляды ребят жглись, как спички, а у этого глаза смотрели мягко, с затаённой нежностью.

Потом он подошёл к ней – коренастый, роста среднего, с чёлкой русых волос.

В тот день они допоздна гуляли по Москве. Июньское солнце долгое, но и после заката, город всё не гас, погружённый в свет иллюминации и фонарей, и всё не утихал в многоголосье площадей, и всё текла по бульварам людская лента.

Как разительна была для Фёдора и Анны перемена, когда они, уже молодожёны, оказались в подмосковном посёлке под названием Лосино-Петровский.

Сюда они приехали работать после получения дипломов: Фёдор – на камвольный комбинат, Анна – преподавать в школе.

Собственно, это была деревушка, занесённая сугробами. Рано смеркавшийся день сменялся тишиной снегов. Лунный свет, словно сливочным маслом, покрывал поле у дороги, а другие снега призрачно голубели под звёздным небом. Красиво и печально.

Но это если только и делать, что созерцать.

На фабрике же было дел невпроворот! Фёдора захватила новая жизнь, интересная, динамичная, влекущая вперёд, где прекрасное будущее. А когда Аня сказала, что беременна, у него не оказалось слов, чтобы выразить своего счастья, он только кружил и кружил её по комнате.

Словом, всё у них сложилось. Работали, растили дочь Лизу и даже переехали в начале тысяча девятьсот тридцать восьмого года из съёмного угла, получив жильё в новом, построенном фабрикой доме. В народе, чтобы не впадать в эйфорию, скромно говорят в таких случаях: грех жаловаться!

Но отчего, почему вдруг становится кому-то необходимым разрушить устоявшееся счастье? И ладно бы, случилась война или какая-нибудь другая беда! Нет же, люди свершают непоправимое сами!

О, как должен быть осмотрителен счастливый человек, чтобы в беспечности своей не впустить в себя искушающего демона, от рождения приставленного к каждому из нас, который тут же стряхнёт с души покой и нашлёт наваждение!

Глава вторая

Молоденькая кладовщица стала для Фёдора этим наваждением.

Он и сам не знал, красива Ирина или нет? Все говорили, что красива, но Фёдор этого не понимал, не видел.

Он видел только её глаза – две жаркие бездны, зовущие сгореть. Ещё упругое, гибкое тело, прикушенную губу, упрямую прядку волос, которую она тоже упрямо убирала за ухо.

Всё у них случилось как-то молниеносно: он зашёл на склад готовой продукции, она вышла ему навстречу, встала в луч света, падавшего через высокое окно. Синий халатик, палец в чернилах, манящие глубиной тёмные глаза на загорелом лице.

– Вы новенькая?– спросил наконец он, ощущая в горле биение сердца.

– Да. Меня Ириной зовут.

– А я Фёдор Ильич, инженер.

– Я знаю. Ваша фотография на Доске почёта висит.

– Ну, ладно. Я пошёл, – совсем растерялся он.

За спиной раздался смех.

– Фёдор Ильич! Вы зачем приходили?

Это был смех всё понявшей женщины: только что мужчина угодил к ней в неволю, и этот пленник ей нравится.

Вечером того же дня он дожидался её, стоя поодаль от проходной. Когда Ирина вышла и отделилась от группы закончивших смену, Фёдор направился следом по улочке, освещённой лишь парой фонарей. В темноте его было трудно заметить.

«Но зачем я скрываюсь? – вдруг подумал он. – Это же глупо!»

В этот момент Ирина остановилась и обернулась.

– Вы долго будете прятаться, Фёдор Ильич? – громко сказала она. –Пойдёмте уж вместе!

Она взяла его под руку и отвела к себе – в бревенчатый домишко, что стоял недалеко от речки Звероножки, в котором жила со своей древней бабкой.

Кто считал, сколько раз побывал там Фёдор?! Приходил затемно, уходил ночью. Ане говорил, что на комбинате аврал, и жил, как в чаду.

Осознание того, что с ним творится неладное, исчезало всякий раз, когда он, впадая в некое звериное состояние, упивался женской плотью, жаром, по́том и чем-то ещё тёплым, матерински-утробным.

Но если время никак не влияло на его страсть, то Ирина начала охладевать к своему любовнику.

Реже и реже стала приводить она его в свой домик у реки, а однажды сказала:

– Всё, Федя! Потешились и хватит! У тебя вон – жена, дочка, я тоже семью хочу.

– Да я хоть сейчас всё брошу!

Ирина покачала головой, а когда взглянула, он не узнал её глаз: там больше не было никаких бездн, и были они просто тёмные, как орешки.

Может, другой и отрезвился бы, отступил, но Фёдор этого не сделал, а уподобился ребёнку, который ждёт, когда вернут ему отнятую игрушку.

Поначалу он был уверен, что Ирина одумается, потом запаниковал и начал её преследовать, а когда увидел, что она принимает ухаживания другого, окончательно потерял голову.

Тёмным августовским вечером он подкараулил её под тополем, что рос возле дома, и ударил ножом в грудь.

Она чуть слышно охнула и, осев на землю, упала навзничь. Лицо её оказалось в тени, и только виден был один глаз. Он смотрел на небо, и так же, как небо, смотрел безмолвно. По этому оку Фёдор понял, что убил.

«Так легко?! – удивился он. – Оказывается, так легко убить человека!»

Он не примерялся, но нож угодил ей в самое сердце.

Всё ещё не осознавая до конца совершённого, Фёдор направился к реке, сел на бревно, лежавшее у воды. Звёзды покалывали спину реки, и стояла рвущая душу тишина.

Он закричал дико, отчаянно:

– А-а-а…

И бросился бежать, куда глядели глаза.

Глава третья

Определить убийцу не составило труда.

Во-первых, многие, как выяснилось, знали об отношениях инженера и молоденькой кладовщицы, во-вторых, нашлись люди, видевшие Фёдора в тот вечер около дома Ирины. Но определённее всего указывало на убийцу то, что Фёдор исчез.

Через сутки к Анне пришёл участковый милиционер Багров, носивший совершенно неподходящее для человека, потёртого жизнью и явно не робевшего перед судьбой, звание младшего лейтенанта (правда, звёзд на его голубых петлицах было целых две, но Аня не разбиралась в милицейских чинах, да и до того ли ей было сейчас?). Пришёл как должностное лицо и как сосед – жил он этажом выше.

Сел за стол, посидел в задумчивости, постукивая толстыми, неуклюжими пальцами.

– Если Фёдор объявится, – промолвил наконец, – скажи ему, Анна, чтобы шёл сдаваться. Может, и будет ему тогда снисхождение.

Он взялся за фуражку, которая лежала перед ним на столе, потрогал кокарду.

– Видели его в лесу. Долго он там не высидит – осень начинается.

Багров встал.

– Натворил бед… А ты держись, Анюта.

И вышел.

«Хорошо, что дочки нет дома, – подумала Анна, но тут же вспомнила, что сегодня вечером их садик возвращается с летней дачи. – Господи, что я ей скажу?!»

Аня долго смотрела на фотографию, где она и Фёдор были запечатлены в день их свадьбы, потом вынула снимок из рамки и порвала.

У неё перевернулась душа, когда стало известно о преступлении мужа. Конечно же, она поначалу не поверила, но потом… Разве она не видела, что Фёдор в последнее время был сам не свой? Разве не чувствовала, как охладел он к ней? И видела, и чувствовала, да только отмахивалась от нехороших мыслей, мол, нечего беду приваживать.

А, оказывается, беду эту и без неё привадил муженёк. То, что он убил человека, было ужасно, но он ещё убил и её, Аню, – её счастливую жизнь, любовь, веру… И дочь их предал… Как с Лизой теперь быть? Дочери пять лет, и на сколько её хватит, чтобы верить, будто папа уехал в командировку? Да и глупо это: в посёлке уже все обо всём знают!

От самого автобуса, на котором детей привезли с дачи, Лиза болтала без умолку. Золотистые кудряшки, налитые смуглые щёки, радостные васильковые глаза – дочь была полна того очарования, которое сопутствует юному возрасту, не знающему забот. У Ани всё холодело внутри при мысли о том, что ожидает девочку, нет, их обеих в ближайшем будущем.

Войдя в дом, Лизочка огляделась и направилась к старому приятелю – белому плюшевому медведю, сидевшему на её кровати. Спросила между делом:

– Папа скоро придёт с работы?

Анна ничего не ответила, сказала лишь:

– Иди, зайка, руки мыть, ужинать будем.

Перед сном Анна по обыкновению читала Лизе книжку. У лежавшей в постели девочки то и дело слипались глаза.

– Ну всё, – захлопнула Аня книжку, – давай спать, поворачивайся на бочок.

– Нет, я папу дождусь, – сказала Лиза и тут же засопела.

Аня тоже легла. Было страшно, что сон опять не придёт и её продолжат мучить ужасные мысли, от которых она застынет изнутри и рассыплется, как ледяное изваяние. И ей даже показалось, будто этот внутренний холод уже выступил на коже. А затем стеклянный звон возвестил, что так всё и случилось: она разбилась!

Морок слетел моментально, как только Аня распахнула глаза.

В свете ночника она увидела Фёдора, жадно пившего воду из чайника, а на полу лежала чашка, которую он по неосторожности смахнул на пол.

– Ты?! – изумилась она, тут же, впрочем, сообразив: муж открыл дверь своими ключами, потому что никто этих ключей у него не отбирал!

Он сделал последний большой глоток и, шумно дыша, замер умоляющим взглядом на Анне.

– Аня, не выгоняй! Утром я сдамся милиции. Разреши эту ночь провести с вами!

Увидев холодный взгляд жены, поправился:

– Дома…

– Положить мне тебя некуда. Вон кресло…

Аня отвернулась к стенке.

Из-за спины до неё ощутимо доносился сырой запах грибницы и прелости, которым Фёдор пропитался в лесу.

Он сидел в кресле, не двигаясь. Потом прошептал:

– Аня…

Но ровным счётом ничего не шевельнулось в её душе. И это было естестественно и вовсе не так, как изобразил бы иной сочинитель завиральных мелодрам. Немного найдётся женщин, хранящих любовь к душегубам, да и просто к тем, кто их бросил, предал.

– Аня… – позвал он снова, но в этот момент тишина рухнула: чьи-то мощные кулаки загрохотали в дверь.

– Откройте! Милиция!

Как ни таился Фёдор, пробираясь ночью домой, очевидно, кто-то из бдительных соседей всё равно заметил его.

Анна включила свет и направилась к двери.

Четверо милиционеров быстрым шагом прошли в комнату.

– Гражданин Данилов?

– Да.

– Собирайтесь, вы задержаны.

Топот сапог, громкие голоса разбудили Лизу.

Она села в кровати, протёрла глаза.

Папа, какой-то небритый, на себя не похожий, милиционеры, мама с потемневшим лицом… Сердце девочки безошибочно распознало беду, и из глаз её потекли слёзы.

Аня бросилась к дочери, прижала к себе, но девочка стала вырываться, чтобы удержать папу, которого куда-то уводили милиционеры.

– Лиза, Лизанька! Не плачь, дочка! – прокричал от порога отец и исчез в проёме двери – только бухающие, затихающие шаги.

– Мама, куда повели папу?! – на секунду задержал рыдания ребёнок.

– В тюрьму.

Это было жестоко, но Аня решила ничего не сочинять.

– В тюрьму?! – с новой силой зарыдала Лизочка, однако опять притихла: он что-то плохое сделал?

– Не знаю, – сказать, что он убил, Анна всё-таки не смогла. – Милиционеры разберутся.

Лиза успокоилась в объятиях матери, когда за окном уже рассвело, точнее, измученная горем, забылась сном.

В глухой, ватный сон провалилась и Аня.

Её разбудил участковый Багров.

– Анна! У тебя дверь нараспашку!

Та с трудом разомкнула глаза (и не плакала, а веки тяжёлые).

– Это вы…

Всё ещё спящую Лизу она положила головой на подушку, встала, поправила волосы.

– Садитесь, Емельян Семёныч.

И села тоже за стол напротив.

Крупное, бритое лицо Багрова с глубоко сидящими глазами было озабоченно-сумрачно.

– Вот что, Анюта, – твёрдо сказал он. – Уезжай отсюда! Не мешкая, уезжай. Не дадут тебе здесь житья. И Фёдора забудь. Его в Ногинске будут судить. Могут и к расстрелу приговорить. Но его участь – не твоя печаль, вычеркни его из своей жизни…

Аня молчала, отрешённо уперевшись взглядом в стол.

– Вот тебе адрес моей сестры, Клавдии Семёновны. Она в Москве живёт, одна, вдовая. Я ей о вас сообщил. В общем, примет она вас… Авось, всё у вас с дочкой наладится.

Он положил записку с адресом, встал.

Анна тоже встала.

И вдруг заплакала.

Не потому, что появилась надежда выбраться из-под обломков рухнувшей жизни – главным образом, не потому, – а оттого что прямо сейчас её душу словно бы обняли. Чужое сострадание ценно и тогда, когда оно просто чувство, но оно бесценно, когда, будто руки, подхватывает и выносит к свету.

На следующий день Анна и Лиза уехали из Лосино-Петровского.

Глава четвёртая

Судя по внешности, Клавдия Семёновна была старше Багрова: на лице – давно вросшие в кожу морщины, волосы цвета «соли с перцем», когда этого «перца» почти совсем не осталось, уже заметна старческая осанка – всё говорило, что женщина она пожилая. С Багровым её роднили глаза, глядевшие из тех же глубин, что и у брата. Глаза были поблёкшие – то ли голубые, то ли серые – но живые.

Клавдия Петровна встретила приехавших радушно, а чтобы Анна не подумала, будто она делает им с дочерью одолжение, сказала:

– А то мне одной плохо. После того, как мой Михаил Герасимович преставился, места себе не найду. Сын-то, Николай, приезжает редко, он командир Красной Армии, служит далеко… Теперь заживём! – она приобняла Лизу. – Вместе веселей! Да?

Для Лизы, росшей в сельской местности, Москва оказалась чудом чудным. Правда, раньше она, по словам мамы, уже бывала в Москве – они гуляли по Красной площади, улице Горького, – но от этой поездки у неё осталось в памяти только то, как сидела она с родителями на лавочке у огромного здания с колоннами, которое называлось «большим театром», и ела необыкновенное лакомство – мороженое. Теперь же ей предстояло жить среди каменных домов, ходить по лежащим между ними улицам и привыкать к неумолкающему шуму города, из которого то и дело вырывались гудки автомобильных клаксонов и звон трамваев.

Впрочем, Лиза быстро привыкла ко всему этому, как и к новому дому.

В квартире у Покровских ворот, помимо Клавдии Семёновны, жило два семейства.

Первой от входной двери была комната Снегирёвых – Павла Демьяныча и Натальи Ильиничны. Далее по коридору, после Клавдии Семёновны, жилплощадь занимали Александра Яковлевна Беркович и её сын Боря, носивший фамилию отца Поздняков. В их распоряжении находилось две смежных, просторных комнаты с балконом.

Особое положение Александры Яковлевны обусловливалось тем, что комнаты принадлежали ей на правах кооперативной собственности, тогда как прочие жильцы являлись обычными квартиросъёмщиками. Такой вот смешанный принцип распределения жилья был применён при заселении в тысяча девятьсот двадцать четвёртом году нового дома.

– Муж-то у Александры Яковлевны – сидит! – перейдя на заговорщицкий шёпот, сообщила Клавдия Семёновна Ане.

– Сидит?!

– Как вредитель. Что-то он на западной границе строил, а оно в одночасье рухнуло. Вот его как главного инженера и посадили. Александра к нему на свидания ездит, не разводится. А ты, что про себя надумала?

– Я, баба Клава, уже развелась и фамилию девичью вернула. Мы с Лизой теперь не Даниловы, а Соболевы.

– Ага. Вот это правильно! А что? Я вас к себе пропишу, ты работать пойдёшь, Лиза – в садик.

– Спасибо! Что бы мы без тебя делали?!

Да, Аня окончательно порвала с Фёдором. И потому её внимание непроизвольно притягивалось к Александре Яковлевне, которая от своего мужа-преступника не отказалась. Хотя Аня и понимала, что их ситуации похожи только внешне. Начиная с главного: муж Александры Яковлевны не убийца и её не предавал. Да и вряд ли он вредитель. Скорее всего, был допущен, и не обязательно именно им, какой-то производственный просчёт или случилось стечение каких-то роковых обстоятельств, приведшее к аварии. Но! Александра Яковлевна вполне могла так же, как она, развестись, сменить паспорт и больше не быть женой преступника. А она… Видно, сильна её любовь к мужу! Но разве Аня не любила Фёдора? Ещё как! И, конечно, не догадывалась, что любовь может сгореть в одну вспышку, как молния!

Александра Яковлевна имела довольно строгий вид. Хотя, какой же ещё вид иметь инспектору районо1? Волосы у неё были разделены на прямой пробор и собраны на затылке в пучок, небольшие карие глаза смотрели с внимательной остротой. К тому же на визави подавляюще действовал её немаленький рост, с высоты которого надвигалась большая грудь.

Человеком она была разным: доброжелательным, оптимистичным, временами резким и саркастическим. В такие минуты её обычная московская речь приобретала характерный одесский колорит. (Вообще-то, «выносить мозги», «строить пересоленное лицо», «спрашивать вопрос», делать вам «стыдно» и тому подобные обороты не только колоритны, но и в своей очевидной неправильности демонстрируют тонкое понимание русского языка.) Следует, однако, отдать должное Александре Яковлевне: она знала меру и никогда не становилась похожей на «тётю Соню с Привоза», но то, что Сашенька Беркович была девочкой из Одессы не оставляло никаких сомнений.

Чаще всего она прибегала к сарказму в общении с Натальей Ильиничной Снегирёвой, имевшей, например, привычку гасить свет в коридоре, отчего там наступала кромешная тьма.

– Наталья Ильинична, я вас умоляю, перестаньте экономить моё зрение! –восклицала Александра Яковлевна, поворачивая выключатель.

Если же Наталье Ильиничне случалось надолго занимать своей стиркой ванную комнату, Александра Яковлевна не выдерживала:

– Вы уже три часа моете свой пододеяльник, когда же я смогу помыть моего ребёнка?!

– Господи, вашему Боре тринадцать лет! – вскидывала Наталья Ильинична брови домиком.

– Тем более! На него уже засматриваются девушки!

Конечно же, нет, не засматривались на Борю девушки, поскольку был он внешне неказист, как и большинство мальчиков его возраста: длинная шея, костлявые плечи, тонкие руки, которые мучительно не могли найти себе места. Ко всему у него было какое-то припухшее и обиженное лицо, будто он долго спал или только что нарыдался.

И вот с этим-то страдальческим лицом он расчётливо чинил Лизе мелкие пакости. Один раз Боря напугал её в тёмном коридоре, потом пару раз ущипнул за плечо. Когда же в третий раз он ущипнул её за попу, девочка ударила его сандаликом в голень. Сандалик был на твёрдой, почти негнущейся подошве, с широким круглым мыском. От пронзительной боли юноша взревел.

Тут же на месте происшествия возникла Александра Яковлевна.

– Она пинается! – сообщил маме Борис, поджав и потирая ушибленную ногу.

К чести Александры Яковлевны она не обольщалась на счёт своего сына.

– Твоя мама догадывается, чего девочка дерётся!

Она взяла Борю за тощую шею и увела в комнаты.

Всё-таки хорошим она была человеком, справедливым. И участливым. Это она поспособствовала Анне, чтобы ту приняли на работу в школу, когда учебный год уже начался.

Помимо тёти Саши – так Лиза стала называть Александру Яковлевну (кстати, с Борей они в скором времени поладили) – участливо восприняла новых жильцов и Наталья Ильинична. Особенно душевно она отнеслась к Лизе: очевидно, от нерастраченности любви, которая предназначалась умершей в младенчестве дочке.

Она то и дело ей подсовывала конфеты или, позвав к себе в комнату, вручала батончик шоколада. Батончики были свежи, ароматны, а конфеты – старые и потому уже не пахли радостно-сладко, а несли унылый запах и вкус того, рядом с чем лежали.

Однако чтобы не огорчать тётю Наташу, девочка приветливо брала и конфеты.

От удовольствия немолодое лицо Натальи Ильиничны яснело, и она тихо улыбалась, посверкивая из морщинок светлячками глаз. А Лиза озадаченно изучала усики на её верхней губе.

– У тёти Наташи – усы,– сказала она однажды матери, складывая в коробку очередные конфеты.

– Ну и что с того? Она добрая.

– Добрая. Только я не хочу, чтобы у меня тоже выросли усы.

– Ну и не вырастут. У меня же не выросли!

– Ну, это пока мы молодые… – рассудительно заключила дочь, задвигая коробку под кровать.

Определить же, как отнёсся к новым соседям Павел Демьяныч Снегирёв, не представлялось возможным.

Человек он был важный и, как все значительные люди, говорил мало, эмоций не проявлял. Жилистый, с бритым до синевы лицом, серым взглядом, выражающим мрачный покой, с «партийным» зачёсом, называвшимся так, по-видимому, в честь партийных вождей Сталина, Кирова и других, которые зачёсывали волосы наверх, – даже внешностью Павел Демьяныч соответствовал своей руководящей должности. А был он, ни много ни мало, директором крупного гастронома.

Советскому обывателю этот факт говорил о многом, исходя из чего само собой разумеющимся воспринималось, что Снегирёвы – люди зажиточные, а глава семейства ещё и со связями. Могли бы они, конечно, перебраться в жильё и попрестижней, но сделать это Павлу Демьянычу не позволяла партийная этика.

Впрочем, он всегда отвечал Анне на её приветствия и даже однажды погладил по головке Лизу. Пожалуй, новые жильцы не вызывали у него отрицательных эмоций. Как, впрочем, и другие соседи, с которыми он почти не общался, уходя из дома рано утром и возвращаясь поздно вечером.

В общем, жизнь налаживалась.

Глава пятая

Иногда только посреди ночи Анна внезапно просыпалась с ощущением, будто не было никакой беды и счастливое прошлое продолжается. Она безмятежно жила несколько секунд, пока не открывала глаза и не упиралась взглядом в жёлтый прямоугольник на потолке, возвращавший её в реальность, где вровень с окном висел на проводах уличный фонарь, где в длинной комнате с крашеными стенами спала на диванчике её дочь, а на высокой кровати – приютившая их баба Клава.

А ещё Лиза вдруг становилась временами грустна и на глаза её набегали слёзы.

– Мам, а что с папой? Когда его отпустят?

– Не знаю, – честно отвечала Аня.

Багров, приехавший на денёк после Нового тридцать девятого года к сестре, хотел было что-то рассказать Анне о Фёдоре, судьба которого уже определилась, но Анна его оборвала:

– Не надо, Емельян Семёнович, для меня он умер. И больше я не хочу ничего о нём знать!

Он посмотрел на Аню долгим взглядом, видимо, поражаясь её жёсткости.

– Ну и правильно, – сказал он наконец и переменил тему. – Как же ты с дочкой на диванчике умещаешься?

– А я на раскладушке. Очень удобно: на ночь поставил, утром убрал.

– И правда удобно, – улыбнулся Багров.

Баба Клава тем временем копалась в высоком, вишнёвого цвета шкафу, занимавшим угол рядом с дверью. Она доставала то одну вещь, то другую, выносила её из темноты на свет, внимательно рассматривала и убирала назад.

– Клав, ты на стол-то будешь собирать? – повернулся к ней Багров. – Небось, помнишь, что сегодня Рождество? – глаза его весело заискрились. – Небось уж и в церкву сбегала?

– А и сбегала! – с вызовом, как бы возвращаясь к прерванной перепалке, парировала Клавдия Семёновна. – Беспартейным ходить в храм не воспрещается!

Брат был атеистом, сестра – верующая. Для пролетарских семей, откуда они родом, это не являлось чем-то необычным, поскольку очень многие из рабочей среды находились под влиянием социалистических идей, отвергающих, как известно, религию.

Приверженцем этих идей был и рабочий Монинской шерстоткацкой фабрики Емельян Багров. Горячие деньки настали для него и его товарищей в декабре девятьсот пятого года, когда в Москве произошло вооружённое восстание. Поддержав московских рабочих, они объявили забастовку, организовали стачечный комитет и боевую дружину. Власть их держалась недолго – до прибытия в Лосиную слободу казаков. Боевая дружина была разгромлена, а её участники оказались за решёткой. Багрову же сопутствовала удача, и он избежал плена. Ему продолжало везти и дальше: он успешно скрывался от жандармов пока не покинул родные места. Удивительное дело, но, перебравшись в Калужскую губернию, в городок Барятино, он обосновался там под своим именем и спокойно жил до самого призыва в армию в начале германской войны. На фронте он проявил себя умелым, храбрым солдатом, а когда революционное брожение проникло и в армию, ожидаемо примкнул к большевикам. Дальше – служба в Красной Армии, фронты Гражданской войны… Больших чинов не достиг, как был рядовым, так рядовым и демобилизовался в двадцать третьем. Вернулся в Барятино, а жены и след простыл. Да, был он в мирной жизни женат, и всё у них с Аксиньей вроде бы ладом шло, а вот не дождалась. Люди сказали, что года три назад уехала с каким-то красным командиром. Что ж, так тому и быть! Он понимал: бабий век короток, а она всё одна да одна! К тому же и сам чувствовал сердцем: за столько лет разроднились они, сделались чужими друг другу. Так что особо горевать он не стал, а решил вернуться на родину.