Изломы

Колпин решил сделать шаг навстречу.

– Борис, какие планы на будущее? – бодро спросил Николай, когда сосед варил на кухне яйцо, а он вышел покурить.

Борис пожал плечами.

– Пока устроился работать фотографом в ателье на Покровке.

– Неплохо. Тебе же фотографировать нравится?

– Ну да… – с тенью улыбки согласился Боря.

– А, может, тебе в газету пойти работать? Фоторепортёром или, не знаю, кем-то ещё, кто связан там с фотографией. В «Комсомолку», например.

– Это было бы здорово! – Боря обернулся с посветлевшим вмиг лицом.

– Отлично! У меня в «Комсомолке» – друг. На Хасане познакомились, когда он ещё корреспондентом был. Попрошу за тебя, если ты не против.

– Спасибо, Николай Дмитрич… я не против!

В скором времени Бориса зачислили в штат газеты. От счастья был он на седьмом небе, и, конечно же, холодок в его общении с соседями испарился сам собою.

Хотя, правильнее было бы сказать: «в его общении с Анной и Николаем», поскольку с Лизой у них сохранялась взаимная симпатия. И, похоже, большая разница в возрасте играла тут исключительно положительную роль. Борис уже не помнил, как поначалу пытался с мальчишеской зловредностью притеснять новую жиличку-пигалицу, потому что вскоре всё в нём переменилось и он начал относиться к Лизе со снисходительным, но добрым чувством опеки. А Лиза, тем более, забыла тот короткий период неприязни между ними. Зато она помнила, как Боря сочинял для неё сказки, как они устраивались в самом тёмном уголке коридора, возле вешалки, и он рассказывал ей эти свои истории – увлекательные, подчас страшные, но герои в них всегда побеждали зло. Ещё он читал ей стихи, тоже собственного сочинения.

Это правда, что первой по возвращению встретила его генеральская шинель, отчего Борис внутренне напрягся, но потом-то на его шаги выбежала в коридор девочка-подросток с настороженными глазами, в которых через секунду узнавания разгорелась радость.

– Борька! – обняла его Лиза.

И так тепло сделалось ему на сердце!

А вот с котом у Бориса ожидаемо возникли сложности, если вспомнить, что и Колпина тот принял не сразу. Оно и понятно: Котя, как и все коты, являлся закоренелым собственником, его дом принадлежал ему безраздельно, и никого постороннего ни в квартире, ни во дворе терпеть он не собирался. А к той поре, следует заметить, во дворе наблюдалось значительное оживление, и, если раньше туда забредали лишь отдельные, легко поддававшиеся на испуг кошки, то теперь откуда-то навезли всяких мордатых котов, справиться с которыми было не так-то просто. Котя возвращался с гуляния изрядно потрёпанный, и подчас ему хватало сил лишь переступить порог, а потом его несли на руках к миске с едой и далее на лежанку. Края его ушей были изъедены зазубринами и с физиономии не сходили царапины. И вот в добавок ко всему объявился в его жилище какой-то чужой человек!

Бедный Котя! Если б он знал, какие стрессы ожидают его впереди – ведь не все ещё обитатели квартиры вернулись из эвакуации.

Впрочем, к апрелю сорок пятого года все уже были дома!

День Победы праздновали за общим столом, накрытым у Поздняковых в большой, что с балконом, комнате.

Читателю так и видится финальная сцена какого-нибудь драматического фильма со счастливым концом. Все персонажи живы и здоровы, они радостно поздравляют друг друга, женщины – в своих лучших платьях, на костюмах мужчин – ордена и медали…

Это некий апробированный финал, для которого, как и для любого штампа, важна образность, а не правдоподобие.

Однако в нашем случае (тем более, что это ещё не конец повествования) именно так всё и выглядело: женщины были в своих довоенных нарядах, на пиджаке Виктора Сергеевича Позднякова светился орден Ленина, которым наградили его как главного инженера оборонного завода, костюм Павла Демьяныча Снегирёва украшали орден «Знак Почёта» и медаль «За оборону Москвы». И только Николай сидел по-простому, в рубашке, снявши китель.

Победу он отмечал с однокашниками и явился домой, когда застолье давно началось. Он очень устал и теперь «клевал носом». Колпин остался, когда все отправились на балкон смотреть салют.

Лиза тоже осталась. Она подошла, потрясла его за плечо:

– Дядь Коль… Пап, пойдём спать.

ЧАСТЬ 3. ЛИЗА

Глава первая

Лизе, конечно, нравилось быть генеральской дочкой.

В самом деле, что ж плохого в том, что жили они в отдельной просторной квартире и дом их был, как говорится, полная чаша?

По окончании Военной академии Колпина назначили руководителем одного из управлений Генерального штаба, а людям его положения государство умело обустроить комфортный быт. Правда, блага выпадали, в первую очередь, на долю семьи, поскольку сам начальник едва ли не круглосуточно обретался на службе, но голова его при этом не была озадачена обеспечением собственного «тыла».

Тогда, в тысяча девятьсот сорок шестом году, переезд на новую квартиру представлялся двенадцатилетней Лизе настоящей трагедией! Ведь уехать из коммуналки значило расстаться с родными стенами. А соседи? Разве не стали они для неё родственниками?!

– Но ты же будешь нас навещать?! – утешала плачущую Лизу Наталья Ильинична.

– Буду! – отвечала сквозь горькие слёзы Лиза. – Обязательно буду!

Схватив в охапку притихшего Котю, она решительно ступила за порог, уверенная в том, что прямо завтра сюда и придёт.

Однако прийти в этот дом случилось ей только через год: новая школа, новые друзья – водоворот новой жизни выхватил её из прежнего мира, но в памяти не стёрлось ни строчки. Для детского мозга, не имеющего опыта далёкого прошлого, существует только «живое» вчера, потому-то так естественно воспринимается им неразрывность бытия (уже взрослыми иные люди, словно бы в доказательство этой неразрывности, начинают вести дневник).

Ещё вчера Лиза закапывала в парке «секретики», ещё вчера была война и они с мамой грелись от настольной печки, ещё вчера возник в их жизни Колпин… Папа… Папа?

Нет, всё-таки ей было уже ведомо то самое далёкое прошлое, что похоже на небыль. Черты лица её настоящего отца размылись и не улавливались мысленным взором, а ещё раньше забылся его голос, и только комочек печали об этом человеке (о были? небыли?) гнездился в уголке души и, когда он шевелился, – хотелось плакать.

«Ну что ж, Колпин тоже мой папа. Он надёжный, добрый… И вообще – герой!»

Так размышляла Лиза, мягко покачиваясь на заднем сиденье отцовского служебного автомобиля, когда они всем семейством возвращалась с дня рождения Бориса.

«Вот уже год, как мы переехали на новую квартиру. Я думала, буду каждый день приходить к нашим, а получилось, что совсем не до того…»

И вдруг улыбнулась, вспомнив, каким пьяненьким был сегодня Борька, как со всеми обнимался, стихи свои читал! «Хорошо, что он теперь взрослый, а то устроила бы ему тётя Саша взбучку! А, может, ещё и устроит… Да, нет, не устроит! Человек в газете работает, на фронте был…»

Лизе нравились стихи, которые писал Борис. Были они очень ритмичные, под них что-то внутри начинало приятно раскачиваться, и ещё поражало необычное сочетание слов, передававшее какие-то новые смыслы. Всё это она могла только чувствовать, а объяснить – нет.

И друзья у Бориса были особенные – писатели, поэты, художники. С течением времени, они охотно приняли повзрослевшую и похорошевшую Лизу в свой круг, будучи, в сущности, и сами молодыми людьми. К семнадцати годам она превратилась в настоящую красавицу, но не поэтически воздушную, а вполне телесную, с янтарными глазами и копной золотистых волос. Лиза вдохновляла литераторов на творческие свершения (возбуждая, впрочем, стервозность в литераторшах) и ей, конечно, льстило восхищение этих талантливых, самобытных людей. Поэт Самолётов демонстрировал не только восхищение, но и самые серьёзные намерения, имея ввиду скорое её совершеннолетие. Он был одарённым, писал лирически, трогательно – в стол, патриотично, с пафосом – для публикаций, хорошо издавался и образ жизни вёл исключительно нетрезвый, что пугало. Впрочем, Лиза и не помышляла ни о каком замужестве.

Она продолжала вращаться в кругу Бориных друзей и после того как, окончив школу, поступила на исторический факультет МГУ. Отвергнутый ею Самолётов успел утешиться в браке с художницей и развестись и теперь снова ходил холостяком.

Со стороны трудно было не удивиться своеобразию отношений полов в богемной среде. Здесь все легко сходились-расходились, многие бывали в интимной связи со многими, отчего витал над этой средой душок какой-то нечистоплотности. Хотя, конечно, дело в тонкости обоняния. Лиза старалась ничего не замечать, кроме блеска талантов!

Как же интересно было с этими людьми! Умные, ироничные, Богом поцелованные, какие прекрасные стихи читали они! А какие песни звучали под гитару! А сколько увлекательных историй было рассказано!

Чаще всего собирались у Самолётова – в его отдельной квартире в «ажурном доме» на Ленинградском проспекте.

Однажды он представил компании провинциального прозаика, в которого Лиза нежданно-негаданно влюбилась.

Глава вторая

Вот так – было сердце свободным и звонким, как колокольчик, и вдруг присох у колокольчика язык.

Именно такое сравнение напросилось Лизе. «Это очарование с привкусом беды и есть любовь?»– недоумевала она. И древняя мудрость души под названием наитие подтверждала: «Да, любовь… Несчастная любовь…».

Прозаик был и не молод, и не стар, и не так, чтоб безобразен, но однозначно некрасив. Губастый, с шевелюрой чёрных, жёстких волос, с неулыбчивым лицом и большими трагическими глазами.

Он слишком выделялся на фоне раскованно веселившихся гостей Самолётова, и Лиза подошла к нему.

– Итак, я запомнила ваше имя – Дмитрий Пожигайло. А откуда вы, забыла.

– Я из Нижнего.

– То есть из Горького.

– Из Нижнего. Я, знаете ли, эти переименования не признаю.

Даже людям, живущим прошлым и не желающим менять свои привычки, делать подобное заявление было небезопасно, но когда такое говорил вполне современный человек, да ещё человеку, практически незнакомому!..

Лиза остановила на нём изумлённый взгляд.

Пожигайло смутился.

– Вообще-то я в Москве родился и жил до четырнадцати лет.

– Правда?! – с живым интересом откликнулась Лиза.

– Правда… – улыбка, как мерцание огонька, слабо осветила лицо прозаика. – А знаете, – огонёк разгорелся, – пойдёмте гулять! Очень хочется навестить любимые места.

– Прямо сейчас?

– Да. Мы уйдём – никто и не заметит.

– А пошли!

В ответ у него в глазах взметнулся радостный свет, лицо сделалось молодым, мягким – и это показалось Лизе замечательным.

Судя по тому, что Пожигайло не взял такси, а повёл её к метро «Аэропорт», лишних денег у него не имелось. Она отметила это так, мимоходом, но когда они вышли из вагона на «Площади Свердлова», ей подумалось: неужели его любимые места – Красная площадь и Охотный ряд? Всё ясно: «москвич», но с провинциальным вкусом…

Однако, лукавство Пожигайло нисколько не отвратило девушку, она от этой хитрости только по-доброму, как от милой шалости, усмехнулась.

Тут же, впрочем, ей стало стыдно от своих поспешных умозаключений: на «Площади Свердлова» они сделали лишь пересадку и доехали до «Кировской», а от этого метро начинались её, именно её, родные, любимые места! Неужели их пристрастия совпадали?!

– Ты в «Гордом» ходила? Простите, вы…

– Ещё бы! Конечно! И давай на «ты».

От метро они свернули в Большевистский переулок, потом в переулок Стопани. И вот по правой стороне показалась башенка красавца-особняка, до революции принадлежавшего чаеторговцу Высоцкому, в котором с тридцатых годов располагался Городской дом пионеров и школьников, именуемый по-простому «гордом». Перед особняком раскинулся старинный усадебный парк, а при входе стоял между ростральных колонн с массивными фонарями памятник Сталину.

Майский день подходил к концу, и вдруг солнце со своей закатной черты послало луч, который через дома и деревья пробился к памятнику и упал на лицо вождя.

Пожигайло остановился и застыл взглядом на Сталине. Этот взгляд был суровым, и Лиза подумала, что именно так, наверно, смотрел бы воин на своего командира, который посылал его на жестокий бой.

– Ты воевал? – отважилась она спросить.

Пожигайло словно бы очнулся.

– Что? Воевал? Нет… Не довелось… Идём дальше?!

Парк тянулся до самого Большого Харитоньевского переулка и, кроме деревьев, был населён несколькими домиками. Два из них представали братьями-близнецами – деревянные, с мезонином, глазастые из-за высоких окон в белых наличниках, они располагались зеркально друг другу и являли собой флигели городской усадьбы. Ещё один домик – приземистый, одноэтажный, был в глубине парка, на пригорке, дальше – ещё один, выходящий фасадом в Большой Харитоньевский. Везде жили люди. Перед домиком на пригорке стоял стол, и за ним играли в домино; от угла, что левее флигелей и где у черты Большевистского переулка находилась баня, изредка доносились умиротворённые возгласы выходивших из неё людей.

Было и живо, и тихо, и уютно.

– Как же давно мне хотелось сюда! Островок покоя посреди городской суеты!..

– А ещё я люблю Лялину площадь!

– Да, да! – поддержал Лизу Пожигайло, – площадь Пяти углов. Как в Питере.

И снова резануло Лизе слух. Питер… Да, Пожигайло решительно не признавал переименований!

– Сейчас я покажу свой дом, и мы пойдём на Лялину площадь.

– Так ты здесь жил?

Пожигайло кивнул.

– Вот там.

Он показал на пятиэтажный, морковного цвета дом, что стоял в Большом Харитоньевском напротив улицы Чаплыгина.

– А дальше – серое здание на углу – моя школа.

От Лялиной площади Лиза повела его к своему родному дому, и оказалось, что Пожигайло часто бывал в её переулке: там жил его приятель.

Всё-таки москвичей той поры можно было смело называть земляками, ибо все жили в её нынешнем центре, а между жителями Таганки и Чистых прудов куда как больше географического родства, нежели между нынешними обитателями Ясенева и Алтуфьева. А если вспомнить о «теории шести рукопожатий»10, то те москвичи и вовсе были друг другу хорошими знакомыми.

Однако в пятидесятые годы данная теория ещё не была придумана, иначе наверняка можно было бы установить цепочку связей между Лизой и приятелем Пожигайло.

В тот вечер они словно бы путешествовали по детству.

Густели сумерки, позолоченные светом фонарей, тут и там рассыпался свист проносившихся стрижей; оказавшийся неожиданно красивым, шёл рядом с ней так понимающий её мужчина, а ему ничего не стоило коснуться руки молодой красавицы, и, казалось, что это от её лёгкого дыхания так мягко плывёт тёплый вечер.

Лиза и Дмитрий были абсолютно счастливы.

Глава третья

Они встретились на следующий день. И на следующий тоже. И так изо дня в день.

Но что же случилось потом? Куда начала уходить ясность, простота, беспечность из их отношений?

Трудно стало с Пожигайло. То жара, то холодный дождь – а погожих дней по пальцам перечесть! Выскочить бы из этой болезни! Броситься бы прочь, бежать! Но держали какие-то путы. Жалость, сострадание? Впрочем, нет: Лиза понимала, что любит…

Детство Димы можно было бы назвать безоблачным, если бы не потеря матери, которую унёс из жизни несчастный случай. Было ему тогда всего три года, и осознать в полной мере трагизма происшедшего он не мог. А потом что ж – сжился с этим фактом, тем более, что женщина, ставшая его мачехой, оказалась заботлива и добра. Его отец занимал высокий пост в одном из Наркоматов, а это обстоятельство предполагало не только материально-бытовое благополучие, но и опасность страшной метаморфозы: в одночасье превратиться во «врага народа».

Это, увы, с ним и случилось.

Через неделю после ареста отца арестовали и мачеху Димы. Самого же его отправили в спецприёмник для детей «врагов народа».

Надо ли говорить, сколько всего натерпелся Дима, пока его не забрал в свою семью брат отца, то есть его родной дядя, живший в Арзамасе.

Леонид Фёдорович Пожигайло был обычным работягой, трудился слесарем на войлочной фабрике, имел двух сыновей, меж которых по возрасту Дима стоял посередине.

Дружбы с двоюродными братьями не получилось. После испытанных невзгод был он замкнут, ожесточён, а братьям не слишком-то и хотелось вникать, отчего он такой. Тётка Дарья Спиридоновна ни в чём его не обделяла, правда, и относилась без какого-либо тепла, иначе говоря, поступала по-людски, да только, как необходимую работу работала – честно, обстоятельно, но без души. С самим же дядькой Дима общался мало – тот или находился на работе, или бывал занят какими-то хозяйственными делами. Конечно, парень понимал, что он для семьи обуза, а потому мечтал сразу после школы уехать. Но началась война. Во время призыва в армию у него обнаружили туберкулёз. В начальной стадии, но лежал он на излечении долго. Когда же поправился, прямо из больницы поехал на завод, чтобы устроиться хоть разнорабочим, лишь бы карточка была и койка (к службе в армии его признали негодным).

В семье дядьки Дима так ни разу не появился, а через полгода и вовсе уехал – в город Горький или, как прежде, Нижний Новгород.

Человеку всегда необходимо дойти до сути. Ложной или истинной окажется она – не важно. Для человека, нашедшего суть, она всегда – расколдованная тайна, открывшаяся правда, с которой легче жить в несчастье!

Свою правду Пожигайло давно нашёл: источником его бед была советская власть и большевики, которые отправили в тюрьму его отца (мачеху он почему-то никогда не вспоминал), отняли у него его безмятежную жизнь и счастливое будущее, большевики, которые только и могли, что насаждать нищету (а он-то уж навидался, как бедно живёт простой народ) и на свой лад переименовывать города и улицы.

Непризнание этих самых переименований стало его личным протестом, выглядевшим, конечно, нелепо, даже глупо, но щекотавшим ему нервы, поскольку содержал элемент опасности.

Однако, ничего, проносило. Не нашёлся на него «лейтенант Зотов».

Именно так подумал (и горделиво усмехнулся) Пожигайло, когда в начале шестидесятых годов прочитал в «Новом мире» рассказ Солженицына «Случай на станции Кочетовка», описывающий, как комендант этой станции лейтенант Зотов, выправляя «догонные» документы отставшему от эшелона мобилизованному артисту, сталкивается с тем, что тот не знает прежнего названия Сталинграда; заподозрив в нём шпиона, лейтенант отправляет артиста на проверку в органы НКВД. Разумеется, в случае с Пожигайло аналогия была не прямая, но напрашивалась сама собой.

Впрочем, до времени «Нового мира» – не только журнала, но и как такового, – было ещё далеко.

Проработав в Горьком на заводе, Пожигайло сразу после войны, поступил в индустриальный институт на химический факультет, однако, отучившись, трудился по специальности недолго: начав сотрудничать с районной многотиражкой, окунулся с головой в журналистику. Ну а там уж и очерки пошли, и рассказы, повести…

Своей биографии он от Лизы не скрывал, потому и воспринимала она мрачность характера Пожигайло как следствие выпавших на его долю бед. Верно говорят: если любишь человека, то и понимаешь его. Вот и мирилась она с тем, что Дмитрий бывал вспыльчив и обидчив, эгоистичен и груб.

И, конечно же, столкнувшись со столь драматичной человеческой судьбой, она не могла не думать о своём отце – том самом, из её раннего детства, память о котором всегда в ней жила.

О нём она давным-давно не спрашивала у матери – зачем? Та ей ответила бы, как всегда, «не знаю» и отвернулась бы.

Но теперь она решилась:

– Мам, а что стало с папой?

Анна сняла очки, отложила книгу:

– Разве не Колпин твой отец? Ты и фамилию его носишь.

– Конечно, конечно, он отец, я его очень люблю… Но тот, другой, он же тоже отец… по крови.

– Мне нечего добавить к тому, что он совершил преступление и его посадили в тюрьму, – строго проговорила Анна и придвинула книгу.

– А какое преступление? Он – «враг народа»?

У Анны вытянулось лицо.

– Не-е-т… С чего ты взяла?

– Но до войны многих же сажали как «врагов народа». Разве не помнишь, как было страшно?

Анна, конечно, помнила разговоры вполголоса, рассказы людей о ночном аресте соседа или знакомого, неизменно заканчивавшиеся словами: кто бы мог подумать, что он враг! Да и у неё самой перед глазами был пример Виктора Сергеевича. Хотя, нет, это другое – с ним разобрались, оправдали. Однако, она никогда не ощущала, будто жизнь в стране изменилась, что сажают с широким размахом и надо бояться за себя и близких.

– Господи, а тебе-то откуда это помнить? Где ты этого набралась?! Вас в университете этому учат?

– Нет, не в университете, – сухо ответила Лиза и вышла из комнаты с обиженным лицом.

О том, что в жизни дочери появился роковой мужчина, родители не знали, но от Анны не ускользнуло: с Лизой происходит нечто болезненное. На все вопросы следовали отговорки, впрочем, матери и так было нетрудно установить причину происходящего.

Конечно, это была не первая её любовь, но в любви красивым не везёт чаще других. Анна сокрушённо вздыхала и надеялась на быстротечное время, которое расколдует Лизу.

Увы, она не догадывалась, сколь серьёзно положение дел, потому и была сражена наповал Лизиным признанием: мама, я беременна…

Колпин от этой новости сделался пунцовым, и можно было ожидать, что сейчас грянет гром, но он вдруг спокойно сказал:

– Лиза, ты же понимаешь, что мы должны немедленно познакомиться с этим… мужчиной.

– Да, папа, – согласилась Лиза, зная наперёд, что ничего хорошего из этого не выйдет.

– Я не желаю знать этого твоего Колпина! – кричал Пожигайло. – Мне претят люди, которые обожают усатого! А он его боготворит наверняка?! Знаю я этих генералов!

– Почему ты так говоришь о моём отце?! – покоробило Лизу от его тона.

То, как он говорил о Сталине, Лизу уже не коробило. Её пиетет перед вождём давно рухнул под жёсткими аргументами, страстно изложенными Пожигайло. При том, что время двадцатого съезда КПСС, после которого началось развенчание Сталина, ещё не настало.

– Генерал – твой отчим! А родного твоего отца Сталин сгноил в лагере! Вот и вся правда, которую утаивает от тебя мать!

Лиза отошла к окну и взглядом сквозь слёзы замерла на пустоте за стеклом.

В комнате, которую снимал Дмитрий, было мало света, и весь он теперь приходился на Лизин профиль с большим глазом, который показался Пожигайло мокро блестящей янтарной бусиной.

Красивое всегда вызывало в нём умягчение души. Он выдвинулся из сумрака и положил Лизе на плечи руки.

– Милая, мы поженимся, будем растить нашего малыша. Но уволь меня от знакомства с твоими родственниками. И вообще, я не признаю брачного семейного родства.

Что оставалось Лизе?

– Дима не признаёт брачного семейного родства, – объявила она дома. – Поэтому он не придёт знакомиться.

Анну охватило ощущение беды:

– Дочка, ты уверена, что это тот человек, который тебе нужен?

Лиза опустила взгляд.

– Да, мама, я его люблю…

В наступившем молчании витала скорбь обречённости, когда всё плохо, но ничего не исправить.

– Ну и чёрт с ним, с этим Димой! – вдруг изрёк Колпин. – Зато у нас внук будет! Или внучка! А, мать? Разве это не счастье?!

Анна улыбнулась мужу. Оба они хорошо помнили тот день, когда она пришла от доктора и сказала:

– Прости, Коля, я не могу больше иметь детей.

Всю дорогу домой она думала только об одном: если Коля захочет от неё уйти, у него будет на это полное право. Но как тогда ей жить?

Она посмотрела на него глазами, полными страха и мольбы.

– Ну что ты, что ты, Анечка, – сразу же почувствовал её мысли Колпин, – у нас и так есть ребёнок… Да ещё вон – зверь какой! – кивнул он в сторону возлежащего на кровати Коти и обнял жену.

Кстати, Котя и теперь лежал на покрывале, словно бы перенёсся из той сценки в рамки нынешнего дня (правда, это был уже довольно пожилой кот).

Анна продолжала улыбаться, думая, что муж, как всегда, прав!

– Конечно, это счастье, Коля! Будем с тобой малыша нянчить!

Глава четвёртая

– Что ж, лёд тронулся! – Пожигайло нервно зашагал по комнате. – А я говорил: правда восторжествует!

Прочитав постановление Президиума ЦК КПСС от 30 июня 1956 года «О преодолении культа личности и его последствий», он сунул газету Лизе.

– От душегуба даже его дружки по Политбюро отвернулись!

– Дима, потише, Егора разбудишь!

Лиза сидела на диване и, придерживая одной рукой спящего сына, другой пыталась распрямить перед глазами газетный лист.

– Читай, читай, – понизив голос, сказал Дмитрий и устремился в конец комнаты.

Оттуда он воззрился на Лизу.

Пуговки на халате того и гляди разлетятся, грудь наружу лезет двумя белыми сдобами, небрежно сколотые волосы, как клубок золотых змей, а под ними, на шее – поросль завитушек, – Лизка очень хороша, особенно, когда домашняя, разобранная…