Изломы

В ту пору в Лосиной слободе как раз восстанавливали фабричное производство. Думал, пойдёт по своей прежней, мастеровой специальности, но его как фронтовика-орденоносца направили по партийной разнарядке на службу в Рабоче-крестьянскую милицию.

Через пару лет, а было Багрову уже за сорок, он женился на вдове с ребёнком. Жену звали Раиса, трёхлетнюю девочку – Маня. Её он удочерил и полюбил всей душой. А общих детей им с Раисой Бог не дал.

Раису, довольно привлекательную внешне, сильно портил тяжёлый характер. То есть настолько сильно, что это стало отражаться на её внешности. Патологическое недовольство всем на свете проявлялось в изнуряющей, как комариный зуд, сварливости, и казалось, у неё нарочно со временем заострились нос и подбородок, чтобы злее «клевать» свои жертвы. Разумеется, основное недовольство вымещалось на домочадцах. Подрастающая Маня, не зная другой доли, приспособилась нести свой крест без уныния, благо отец иногда устраивал передышки. Это случалось, когда, грохнув кулаком по столу, он поднимал тяжёлый взгляд и тихо произносил: умолкни, Раиса! Тогда в доме устанавливался покой. Жаль, что происходило это нечасто, поскольку Багрова было трудно вывести из себя. Точнее, это удавалось только Раисе.

Не мудрено, что между ней и Клавдией Семёновной возникли неприязненные отношения – они и так-то между невесткой и золовкой редко бывают безоблачны!

А Маню Клавдия Семёновна любила.

– Вот ей на платье материя, – сказала Клавдия Семёновна, закрывая шкаф. – Сошьёте к выпускному. Она же в этом году школу заканчивает?

– В этом, – подтвердил Багров. – На художницу собирается учиться.

– А что ж, правильно, – одобрительно кивнула Клавдия Семёновна и повернулась к Ане. – Знаешь, как она красиво рисует?!

– Конечно. Я, баба Клава, с Маней знакома.

– Ах, ну да, – спохватилась Клавдия Семёновна, – вы же в одном доме жили!

И посмотрела многозначительно: мол, получается, ты и с этой штучкой – с Раисой – знакома! Однако говорить ничего не стала.

– Ладно, давай, Анюта, на стол накрывать!

Так бывает: момент обыденности отчего-то вдруг окрашивается удивительным светом – и начинает помниться и греть душу.

Многие годы спустя Лиза нередко вспоминала тот вечер: она вместе со всеми сидит за столом, в чашке перед ней пузырится ситро, её уже клонит ко сну, но уходить не хочется, ей так уютно, и где-то там – в груди – мягко и тепло. Потом к ней склоняется мама, и она в объятиях её рук оказывается на своём диванчике, где тут же сладко засыпает, успев лишь подумать: жалко, что с нами нет папы!

Глава шестая

Пролетел тридцать девятый год, а сороковой дошагал уже до начала июля, и у Анны наступил первый день отпуска. Свобода!

Она сидела в комнате у окна и смотрела на солнечный денёк.

За узкой пустотой, которой восходило пространство переулка, виднелись стрельчатые верхушки изгороди, за ними деревья и сквозь зелень – розовый, в белой окантовке двухэтажный особняк, принадлежавший семейству фабриканта Кнопа. Там теперь, конечно, жили другие люди, также, видимо, не без приятности взиравшие на расписные потолки и паркетные полы, точнее, на те части целого, что достались их комнатам и комнатушкам при возведении стен коммуналок. Наверняка, имелись и другие отрадные моменты, ну, например, мраморная лестница, кованые перила, или, скажем, то, что ребятне было где погулять – целая усадьба в их распоряжении!

За неимением собственного двора здесь же гуляли и дети из Аниного дома напротив (да, теперь она могла так сказать – из её дома!).

– Абдул, в штаны надул! – донеслось из усадьбы.

Это дразнили сынишку дворника-татарина.

Вспыльчивый и драчливый Абдулка в силу возраста (самый младший) не представлял особой опасности и, значит, его можно было дразнить безбоязненно. Да, дети жестоки…

Аня привстала, всматриваясь, где там её Лиза? Жаль, что их детский садик закрылся до осени, так и не выехав загород. Всё-таки надо было принять предложение Натальи Ильиничны и отправить Лизу на дачу, которую Снегирёвы снимали с начала лета. Хоть на пару недель.

Сзади пробежал ветерок, как если бы в комнате открылась дверь.

«Баба Клава с рынка вернулась», – догадалась Аня.

Она обернулась… и увидела военного, державшего в одной руке фуражку, а в другой чемоданчик. Серый френч его украшали орден Красной Звезды и золотистый знак участника Хасанских боёв, в чёрных танкистских петлицах было по две «шпалы».

– Здравствуйте, товарищ майор, – улыбнулась Аня, сразу узнав сына Клавдии Семёновны, будучи, правда, знакома с ним исключительно по рассказам бабы Клавы.

– Добрый день, – ответно улыбнулся Николай Дмитриевич Колпин. – А вы, если не ошибаюсь, Анна? Мне о вас мама писала.

Аня невольно загляделась – так хорош он был! Правильные черты лица против обыкновения вовсе не придавали ему холодности, но создавали ощущение какой-то славной гармонии, а от улыбки и лучистых глаз исходил добрый свет. Может, он и не был на самом деле так хорош, но таким его увидели её глаза и сердце, которое вдруг ожило, словно в пересохшее русло хлынула река.

Да, для любви её сердце было – очерствелая земля, мёртвое место.

Уж как ни пытался ухаживать за нею историк Борис Юрьевич Владыкин – – всё без толку! Впрочем, второй холостяк в их педагогическом коллективе – Евгений Львович Копытин, пьющий и невыдержанный учитель математики, вряд ли мог составить конкуренцию Владыкину – человеку трезвому, педантичному, высокоморальному, жившему с мамой, между прочим, в двух комнатах в малонаселённой коммунальной квартире.

И вдруг…

Это было внезапно, как ливень.

Колпин тоже не мог оторвать взора от этой молодой женщины на фоне летнего окна, казавшейся золотистой, потому что такими были её волосы, глаза и свет за спиной. И так свободно, открыто плыла улыбка по её лицу!

– Клавдия Семёновна на Рогожский рынок поехала, – сказала Аня.

Колпин кивнул.

– Я сюда чемоданчик поставлю?

– Конечно! Проходите, пожалуйста, располагайтесь, – начала Аня было и осеклась. – Что я говорю? Вы же к себе домой приехали!

– Дом у нашего брата – «нынче здесь – завтра там»! Я так и не представился: Колпин Николай Дмитриевич.

– Ну а я, как вы поняли, Аня.

Колпин поставил чемодан, пожал её протянутую руку.

– Еду к новому месту службы. С Дальнего Востока на Запад, через всю страну. Вот, заглянул на пару деньков.

– Я рада, – ответила она, чувствуя, что это именно так, а не просто долг вежливости. – Скоро Клавдия Семёновна вернётся, обедать будем.

– Отлично! Я с дороги умоюсь?

– Конечно! Одну минуту! – кинулась Аня к шкафу.

Принимая от неё свежее полотенце, Николай заметил:

– В квартире табачным дымом пахнет. Павел Демьяныч начал курить или у нас новый сосед?

– Так это Виктор Сергеевич.

– Поздняков? – удивился Колпин.

– Он самый. Месяц как вернулся. Сняли все обвинения и выпустили. Только никуда на работу не берут. Вот он днями напролёт сидит и курит на кухне, курит и молчит. Мы его не трогаем.

– Да, досталось человеку…

Пока Колпина не было и не пришла ещё Клавдия Семёновна, Аня решила спуститься в усадьбу за Лизой.

Второй день в Москве стояла температура под тридцать. На улице, от асфальта поднималось марево, дышалось с трудом. Жара была безысходная, сковывающая.

«Завтра же отвезу дочь к Снегирёвым! – сказала себе Аня, ступая под сень дубов, где было тенисто, но всё равно знойно. И вдруг ей подумалось: господи, каково ему в форме, в ремнях?!».

– Лиза! Что случилось?! – всплеснула она руками, увидев дочь, светлое платьице которой словно бы кто-то почеркал чёрными штрихами.

– Это Абдулка в нас кидался! – девочка показала рукой на горку неистопленного за зиму угля, лежавшего возле котельной.

– А нечего было его дразнить!

– Я его не дразнила! Просто он псих!

– Ладно, пойдём. К нам приехал сын бабы Клавы, его зовут дядя Коля. Запомнила?

Лиза кивнула и внимательно посмотрела на неё из-под упавших на лоб золотистых, как у мамы, кудрей.

Утром следующего дня, а это было воскресенье, Аня везла Лизу на дачу.

Они сидели рядом на скамейке вагона, ели мороженое, а напротив Колпин показывал, как вязать и распускать морские узлы. Лиза смотрела на это большими глазами и, поглощённая действом, иногда переставала лизать свой пломбир. Ещё вчера, узнав, что Аня и Лиза мать едут к Снегирёвым, Николай объявил, что поедет с ними.

Он был в белой рубашке, которая надевалась под его френч, а тёмные брюки одолжил ему Виктор Сергеевич. Когда Колпин стоял, они не доходили ему до щиколоток, а когда сидел – становился совсем голенастым. Чтобы не улыбаться, Аня старалась не смотреть на его ноги, но получалось это не всегда.

Вчера вечером Виктор Сергеевич и Александра Яковлевна пришли к ним с вином, и получилось настоящее, с гостями, застолье в честь приезда Колпина. Хотя, соседи – какие же они гости?

– Помню, Коля, как ты в военное училище уезжал поступать, – сосед был оживлён, разговорчив. – Это сколько же времени прошло?

– Да много, пятнадцать лет!

– Худенький такой был… А теперь – во! Мужик, командир!

Все с облегчением отмечали: Виктора Сергеевича «отпустило».

Да, его «отпустило», и хотелось бы сказать, что он вернулся «к самому себе», но знавшие его видели – вернулся он «к себе» другим.

Раньше Виктор Сергеевич воспринимался как мужчина, не склонный к сантиментам, постоянно размышляющий о чём-то, конечно, значительном, который, впрочем, не был колюч, как бобрик на его голове, или мрачен по натуре, как выражение его лица, поскольку он мог отвлечься на общение, сказать что-либо дружелюбное, ободряющее. Но, главным образом, он всё-таки оставлял впечатление человека, твёрдо идущего по некоему важному для всех маршруту, как, положим, ледокол по Северному морскому пути.

Нельзя не отметить, что Виктор Сергеевич и его сосед Павел Демьяныч походили друг на друга, с той лишь разницей, что один был человек Дела, а другой – человек Порядка.

Теперь же значимость в Викторе Сергеевиче исчезла, что воспринималось всеми с неловкостью, как если бы смотрели они детскими глазами, в которых человек потерял авторитет взрослости.

Он даже говорил теперь не в сдержанной своей манере, но на подъёме, с выплеском эмоций.

– Представляете, наш Боря не знает, что я уже дома! Завтра поедем с Сашенькой к нему в пионерлагерь – вот будет сюрприз!

То ли человек радовался жизни, то ли… сломался, утратив свою особенность.

Александра Яковлевна посмотрела на Виктора Сергеевича с блеснувшей в глазу слезой, на её подбородке заиграли бугорки, как это бывает у женщин перед рыданием. Но она сдержалась, посидела, сосредоточенно глядя в одну точку, потом погладила мужа по сильно поредевшему бобрику, сказала:

– Пойдём, Виктор, на боковую! А то, и правда, завтра рано вставать.

– Идём, идём, Сашенька!

В дверях Александра Яковлевна остановилась, обвела всех взглядом.

– Я, конечно, понимаю, что в тесноте да не в обиде, но не до такой же степени! Приходи, Коля к нам ночевать. У нас места много.

Утром Виктор Сергеевич вручил Николаю брюки.

– Наверно, тебе коротковаты будут, но в форме ты до Снегирёвых не доедешь – испепелишься!

Поезд двигался не торопясь, за окном медленно плыли пейзажи Подмосковья. Собственно, это был один пейзаж – с лесом, полем, дальней деревушкой на холме. Скромное очарование глаз! Наверно, такой эта земля была и сто, и триста лет назад. Пустить всё под нож, вырубить, распахать, застроить жильём и заводами – нет, почему-то хотелось, чтобы эту землю обошли стороной всякие, даже самые социалистические, преобразования.

Тем более, о переустройстве вопило всё, что находилось рукотворного вдоль железной дороги! Длинные бараки, косо припавшие к земле домишки, станции с обшарпанными кассами и деревянными платформами, у которых подолгу стоял поезд, овеваемый запахами уборных.

Наконец, доехали!

Аня вынула листочек, на котором Наталья Ильинична записала, как от станции добраться до дачи, и протянула её Николаю:

– Ведите, товарищ командир!

Посёлок оказался чистым, уютным местечком с тенистыми улицами, идти по которым было вдвойне приятно, читая на табличках: улица Нагорная, Лебяжья, Серебряный ключ.

Дача, где жили Снегирёвы, находилась в Чистопрудном переулке.

– А вы от Чистых прудов к Чистым прудам переехали! – пошутил Колпин, когда на крыльце террасы появилась, не веря своим глазам, Наталья Ильинична.

– Коля?! Ты?!

– Я, Наталья Ильинична! Решил вас проведать, заодно гостей привёз!

К ней уже со всех ног бежала Лиза.

– Лизонька, здравствуй, моя хорошая! – обняла её Наталья Ильинична и радостно позвала мужа: Паша! Смотри, кто к нам приехал!

Павел Демьяныч вышел на террасу в атласной зелёной пижаме, держа в одной руке очки, в другой газету, прервав вдумчивое чтение фельетона.

– Милости просим! – произнёс он с искренней приветливостью. – Теперь Наталье Ильиничне не будет так скучно! – И, сойдя со ступенек, пожал Колпину руку. – Здравствуй, Коля! Какими судьбами?

Для человека государственного, а он себя именно таковым и считал, всегда очень важно знать истинное положение дел из первых уст, а кто, как не кадровый военный, лучше кого-либо знал о событиях последнего года: бои на Халхин-Голе, присоединение Западной Украины и Западной Белоруссии, финская кампания!

Колпин сразу почувствовал, что Павел Демьяныч обязательно подступится к нему с серьёзным разговором. Но очень уж не хотелось тратить на это время, которого и так оставалось меньше суток.

– Следую к новому месту службы. Заехал вот по пути в Москву. Завтра убываю!

Аня невольно подняла глаза на Колпина, в которых просквозило досадное «завтра?!».

Но он, похоже, этого не заметил.

– Павел Демьяныч, а есть у вас тут речка или пруд? Пока ехали, всё мечтали искупаться!

– Да, жарко! Водоём имеется. Проводим гостей? – обернулся Павел Демьяныч к супруге.

– С удовольствием!

Водоёмом оказалось небольшое озеро, находившееся на окраине посёлка, окружённое с трёх сторон реденькими берёзками и осинами, посланными к его берегам большим лесом, который поднимался позади стеной. Разве художнику запечатлеть все чу́дные уголки русской природы?!

Время у воды всегда пролетает быстро, особенно в жару, когда то и дело приходится окунаться. Лиза и вовсе не желала вылезать на берег и плескалась «до синих губ». Да и как тут вылезешь, если дядя Коля научил тебя плавать (на самом деле, только держаться на воде, но для ребёнка это почти что научиться плавать)!

Павел Демьяныч и Наталья Ильинична устроились в теньке. Павел Демьяныч, оставаясь в пижамных штанах, оголился до белой майки, Наталья Ильинична сидела в лёгкой блузке и обмахивалась газетой, которую она отняла у мужа, так и не дав ему дочитать фельетон. Они переглянулись, когда заметили над правой лопаткой Колпина затянувшееся выходное отверстие от пули.

Павел Демьяныч кашлянул и хрипло произнёс:

– Вот так, Наташа…

Аня тоже заметила этот след от ранения и в который раз поразилась, как безжалостно обманчивы бывают иные мгновения жизни.

Истомная череда зноя и прохлады, весело плещется шум в ушах, яркое солнце словно бы выстилает взгляд – никак не сморгнуть этот морок золотистого ви́дения, и так радостен, чудесен, покоен мир!

Вдруг всё рушится, потому что воочию натыкаешься: под этим солнцем убивают и каждый может стать жертвой. Просто душа придумала, будто мир заключён в нескончаемый сегодняшний день, а ты, зная о её выдумке, всё равно в это поверил. И лишь тем скрашивается горечь разочарования, что видишь людей, которые не боятся противостоять злу.

Такие, как Николай.

Колпин, почувствовав её взгляд, подумал:

«Ну, конечно, увидела… Интересно, станет расспрашивать или нет?»

Он отпустил Лизу в «свободное плаванье», та побарахталась пару метров, встала.

– Теперь плыви назад!

Колпин оглянулся.

Аня стояла в белом купальнике, стройная, как девушка, спокойно-серьёзная, и так ярко, маняще пламенела красная лента, опоясывающая россыпь её волос.

«Пусть Павел Демьяныч меня уморит, – решил Николай, – но в Москву я поеду завтра утром!»

Снегирёв приступил к разговору в перерыве совсем не скромного ужина – с севрюгой, икрой и прочими деликатесами. До этого он выпил две рюмки коньяку.

– Пойдём, Николай, покурим, – сказал Павел Демьяныч, поднимаясь из-за стола. – Женщины пока горячее поставят.

– Вы же не курите.

– Да, давно бросил. Но люблю табачный дым.

Пришлось Колпину рассказывать о японцах, финнах, поляках, о неизбежности войны с Германией («хоть десять мирных договоров с немцами заключи!»), о скором вхождении в СССР Эстонии, Латвии и Литвы («всё к тому и идёт!»).

Они сидели на скамейке перед домом. Закатное солнце было как апельсин, до половины обрезанный и обливающий горизонт оранжевым соком. Жара остывала, обращаясь в звенящую комарами теплынь.

Павел Демьяныч, побыв немного в задумчивости, перевёл разговор на ещё одну волнующую его тему.

– Значит, Виктор Сергеевич на свободе… Как думаешь, Поздняков, действительно, невиновен?

– Уверен. Сейчас многие возвращаются. Вы обратили внимание: больше нигде не упоминают Ежова?

– Ну, это и понятно, его же со всех постов сняли, и с Наркома внутренних дел, и с Наркома водного транспорта.

– Вот-вот… Наворотил он дел. Теперь исправляют. И, подумайте сами, какой из Виктора Сергеевича вредитель?!

– Ну, знаешь, у них, у вредителей, на лбу ничего не написано.

– Зря вы, Павел Демьяныч. Поздняков – честный человек.

– Мужчины, ну сколько вас ещё звать за стол! – появилась на крыльце Наталья Ильинична.

– Идём! – бодро откликнулся Николай и встал, полагая, что все интересующие Павла Демьяныча темы исчерпаны.

Снегирёв молча и в явном неудовольствии от того, что их прервали, встал следом.

Однако, какое замечательное жаркое приготовила Наталья Ильинична!

Конечно, это был не обычный, но праздничный ужин!

Под горячее выпили ещё по паре рюмок коньяку. Павел Демьяныч заговорил о скором переводе московских домов на отопление от теплоцентрали, вследствие чего уйдут в прошлое котельные и горы угля во дворах.

Зоркая Наталья Ильинична не могла не заметить, что Аня и Николай всё время тянутся друг к другу взглядами, к чему она отнеслась не только доброжелательно, но и со всем участием. Улучив после ужина момент, она шепнула Ане:

– Я тут уберусь и Лизу уложу, а вы идите с Николаем воздухом подышите.

И заговорщицки улыбнулась.

Они вышли за калитку, направились, не сговариваясь, к озеру. Аня сорвала ветку, чтобы отмахиваться от комаров. Она рассказывала забавные случаи из своей учительской жизни, не задав ни единого вопроса о его героической службе, и Колпин чувствовал: это не оттого, что он ей неинтересен, а чтобы не навязывать ему воспоминаний о войне. Милая, она щадила его!

Воздух временами приходил в движение, и тогда его обдавало запахом этой женщины – непередаваемым словами, как и любой запах, но наслаждающим столь же тонко, как и аромат осени или свежеразрезанного арбуза или благоухание сада после дождя, только был он с привкусом плотского.

На берегу озера Аня сняла босоножки, поболтала ногою в воде.

– Как парное молоко! Надо было купальник взять…

Колпин подошёл к ней, протянул руку.

– Пойдём.

Она приняла его руку и пошла туда, куда он её повёл.

Перед тёмной грядой леса он крепко прижал её к себе, и она почувствовала, как наплывает на неё сладостная волна!

Возвращались они глубокой ночью. Шли и, молча, улыбались.

– Как два дурака, – заметив это, засмеялась Аня.

– Ага, – согласился Колпин.

Пробравшись тихонько в комнату, где спала Лиза, Аня села на стул, посмотрела в окно. С чёрного неба помаргивали звёзды, луна тянулась из-за рамы косым жёлтым лучом.

«Теперь я буду всё время бояться за него, – подумалось ей. – Но как же я счастлива!»

ЧАСТЬ 2. ВОЙНА

Глава первая

Двадцать второе июня сорок первого года выдалось прохладным, сереньким днём. В двенадцать часов выступил по радио Молотов. Москвичи, озабоченно выслушав известие о начале войны, отправились по своим делам, потому что жизнь не останавливалась, потому что было воскресенье и кто-то собирался пойти в кино, кто-то посидеть в кафе, кто-то побывать в Сокольниках или в Парке Горького.

И тысячи и тысячи из них были уже обречены на гибель, и все – на страдания.

По величайшей милости природы человеку не дано знать своей судьбы. О том, какое ожидает его будущее, он может предполагать лишь с определённой долей уверенности. Если в стране мир, а ты – успешно встроенный в повседневность обыватель, то и жизнь представляется тебе спокойной рекой, которая когда ещё вынесет тебя на остров болезней и старости! Но вот случается война, и вместо реки возникает чёрный провал.

Впрочем, так происходит не сразу: война ещё далеко, и мирная жизнь не отпускает, держит. Тем более, что в Москве она течёт как ни в чём не бывало. Работают магазины и заводы, кинотеатры и метро, ездят трамваи и троллейбусы. Тревога о будущем зреет зёрнышком, которое быстро прорастает страхом только с началом бомбёжек.

Ни объявление комендантского часа с двадцать шестого июня, ни введение продовольственных карточек с семнадцатого июля не вызвали, да и не могли вызвать такого яркого осознания, что страна объята войной, как первый авианалёт на Москву, состоявшийся двадцать второго июля.

Потом, когда от Анны стали требовать выполнения постановления об обязательной эвакуации детей, она решительно сказала себе: ни за что на свете! А явившимся в квартиру представителям эвакуационной комиссии объявила: Лизы нет, она загородом у родственников.

Во-первых, у москвичей было на слуху множество историй о том, как несладко приходится детям в чужих краях, причём вернуть их оттуда практически невозможно, а, во-вторых, хоть она и могла отправиться в эвакуацию вместе с Лизой, но тогда пропала бы всякая надежда на встречу с Николаем, а он непременно должен был оказаться в Москве. Пусть проездом, накоротке – как тогда – но непременно!

Непонятно, отчего владела ею эта уверенность, ведь с начала войны она не получила от него ни строчки, тогда как до этого – почти целый год, каждую неделю – летели от них друг другу письма! Она, конечно, понимала, что весь удар приняли на себя те, кто служил у западных границ, но сердце её, как ни странно, оставалось за Николая спокойно.

Оно дрогнуло только после того, как Анна поговорила с раненым капитаном-танкистом – он сидел рядом с ней в вагоне метро, и у него была рука на чёрной перевязи.

– Простите, может, вам доводилось знать майора Колпина? – сказала Анна, удивляясь тому, что начинает этот нелепый, в сущности, разговор. – Он тоже танкист.

Капитан остановился на ней небольшими зеленоватыми глазами. Он был плохо выбрит, и от него слабо, но уловимо пахло спиртным.

– Нет, не доводилось. В каком месте он служил?

– Под Белостоком.

Капитан отвёл взгляд.

– Наверно, ещё из окружения не вышел. Очень не просто это – с одним пистолетом… Мне вот повезло!

– Почему с пистолетом? – не поняла Аня. – Где же ваши танки?!

Капитан горько усмехнулся.

– Танки, пушки, самолёты… Ничего там от Красной Армии не осталось! Вот подлечусь – и в Горький, преподавать в бронетанковом училище. Делать из трактористов танкистов…

«Ещё не вышел из окружения», – проговорила про себя Анна, цепенея перед догадкой: капитан просто пожалел её и не стал лишать надежды! Но может ли быть надежда, если «ничего там от Красной Армии не осталось»?!

Анна вдруг отчётливо ощутила, сколь непредсказуема жизнь, потому что её выстраиваешь не ты, а кто-то жестокий и своенравный. Он словно бы нанизывает события, как бусы, и только от его каприза зависит, какой горошине нынче черёд. Но разве в её нитке было недостаточно чёрных бусин? Эй, ты! Хватит! Не смей у меня ничего отнимать!

«Он обязательно вернётся» – изо дня в день повторяла Аня, и вера, в конце концов, отогнала страхи. Они, конечно, никуда не делись, но сидели смирно, не высовывались. До поры, потому что это была, всё-таки временная победа.

Но если одни страхи давали передышку, то другие – на фоне того, что положение под Москвой становилось всё хуже и хуже, – не давали покоя.

К октябрю фронт уже был в непосредственной близости от города.

Александра Яковлевна, Виктор Сергеевич и Боря эвакуировались летом вместе с проектным институтом, в который ещё в сентябре сорокового года Виктор Сергеевич был неожиданно принят ведущим инженером (после этого он воспрял духом и сделался, как прежде, – энергичен, целеустремлён).

А Снегирёвы в эвакуацию не поехали. Дело в том, что Павел Демьяныч неожиданно оставил директорскую должность и вступил в народное ополчение. Этим поступком были поражены все и в наибольшей степени, похоже, его жена Наталья Ильинична. Теперь она в своём ожидании весточки с фронта присоединилась к Клавдии Семёновне и Анне.