Судьбы людские. Пробуждение

На следующий день Каудильо анализировал результаты встречи с понтификом. Он понимал, что ему поручено, используя любые меры и средства, добиться, чтобы на западнорусских землях образовались униатские церкви и перешли под покровительство папы. Для Каудильо не было секретом, что другие кардиналы уже давно занимаются выполнением этого грандиозного плана церкви о привлечении под свое влияние и крыло паствы всех ныне известных земель. А сейчас ему, кардиналу Каудильо, необходимо осуществить задуманное понтификом на западнорусских землях. Такое поручение тешило тщеславие кардинала, выделяло среди других приближенных к Его святейшеству особ. Только разве мог он выразить свои чувства кому-либо, зная законы и правила, существующие в закрытой для посторонних глаз верхушке Святой церкви? Он прекрасно знал, что все его тайные дела здесь известны, и надежно скрываются, и могут быть извлечены в определенное время, если сделать опрометчивый шаг и не соблюдать смирения. Самым неблаговидным поступком кардинал считал свои отношения с пани Софией. Вначале они были бурными и выплеснулись наружу; тогда разговор с настоятелем монастыря унял молву, осуждающую пресвитера. В дальнейшем он был очень осторожен и более сдержан в своих будоражащих кровь порывах, а потом благодаря влиятельным людям София исчезла из городка.

Слова Его святейшества о пастырях и пастве кардинал слышал не впервые. Они, обретя конкретных исполнителей, уже настойчиво и последовательно реализовывались, несмотря на отчаянное сопротивление влиятельных королей и местных князей на польских и западнорусских землях, где имела влияние Православная церковь. Но, как выходило из беседы, это не устраивало понтифика. Нужно было выискивать другие пути к разрешению задуманного. Его святейшеству предстояло выбрать, кому из трех кардиналов поручить подготовить почву для сговорчивости православных епископов и их покровителей в западнорусских землях, чтобы они приняли униатство. Епископы, монастыри и паства на этих землях не жалея живота своего, яро отстаивали свою веру и никак не хотели подчиняться влиянию папы. Дух их был непоколебим. Конечно, паству можно было в расчет не брать – она пойдет за поводырями в смирении. Как доносили доверенные люди, князья и некоторые епископы были падки до подношений, не брезговали многоженством, а то и блудодействовали. Уже не раз Святой церкви удавалось через таких влиятельных, но подверженных страстям и стяжательству добиваться разрешения, казалось бы, невозможных задач. Понтифик знал, что такие служители есть и в его окружении, и в определенный момент их можно было использовать для выполнения неблаговидных дел. Поэтому на этот раз его указательный палец остановился на написанных большими буквами словах «кардинал Каудильо».

В своем выборе понтифик не ошибся. Каудильо сразу смекнул, почему вовлекается в такую затею, и взялся за ее исполнение со всем присущим ему рвением, опираясь на иезуитов.

Уже через несколько дней Его высокопреосвященство вел, как он считал, дружескую беседу с приближенным иезуитом Артего. Тайный иезуит, выражая свои мысли, был сосредоточен и краток. Идеи не были новыми для собеседника, и он сразу приступил к изложению, как ему казалось, очень деликатной темы, которая обсуждалась среди его сподвижников и требовала поддержки окружения понтифика:

– Ваше высокопреосвященство, мне довелось побывать в землях русинов и беседовать с одним юродивым. Он мне рассказал такую ересь. Те русины, что живут за землями князей московских, они совсем не человеческого обличья. Монголо-татары хотя и с лисьими хвостами, а все же имеют какое-то сходство с обычными людьми, а эти ходят на двух ногах, с медвежьими головами, с обрубленными хвостами, и их на цепи водят настоящие медведи, дабы те не нападали на всякую живность. Так и там православие установилось, прости меня Господи. Я юродивого крестом осенил, молитву читаю, а он крестится и говорит: «Вот те крест, таких русинов видел и встречал, плодится их несметное количество. Страха смерти они не имеют и боли не чувствуют, зато верят свято всяким нашептываниям и следуют им безропотно». Ваше высокопреосвященство, не поверил я тому юродивому и отправился в земли киевских князей. В городах их живут такие же люди, как и мы, а вокруг – леса дремучие, где ни пройти ни проехать. Попал в одно поселение верстах в двадцати от княжеских палат и встретил там таких, с медведями, целую толпу. Хотели они ко мне приблизиться, так я велел своим сподвижникам гнать во весь дух поскорее назад. Монах Аристон из братии нашей рискнул побывать в местах на восток от земель князей московских. Ради дела такого приобрел он одежды похожие на те, какие носят те люди, из медвежьей шкуры. Путешествовал он там два года, еле живым вернулся. Крестятся они лапой медвежьей, и священники их такие же; живут в берлогах, словно скот; одежды, кроме медвежьей, не надевают, и то только в холода, а зимы там такие, что кровь в жилах застывает. Брат наш так изменился, что еле мы его признали. Поведал он нам о своем путешествии да и почил, не успев записать своих наблюдений.

Кардинал, с интересом внимая речам иезуита и смиренно сложив руки перед собой, заговорил негромко, отчего пришлось собеседнику напрягаться, чтобы не пропустить какое-либо важное слово.

– Ваши откровения потрясли меня, дорогой Артего. Его святейшество осведомлен о тяжелой участи русинов, среди которых есть заблудшие, принявшие православие, и есть еретики, еще не принявшие даже облика человеческого. Наша Святая церковь молится о них и заблудших призывает вернуться в лоно Церкви нашей. Еретиков ждет кара Господня, и участь их незавидна; не зря о восточных русах идет плохая слава. Нашей Святой церкви об этом надо всегда помнить и напоминать об этом в делах наших. Нам молиться следует за поляков, которые по своему положению соприкасаются с русинами на своих землях. Король Польши все делает, чтобы облегчить участь заблудших, и распространяет свое влияние на земли князей московских и киевских. И наша Святая церковь должна ему всячески помогать в этом. В таких делах не следует забывать о евреях: они ненадежные сподвижники, но зачастую могут быть полезны, если увидят в этом свою выгоду.

Замолчал Каудильо, а иезуит тут же высказал свое суждение о евреях:

– Ваше высокопреосвященство, мне по напутствию нашей братии пришлось в Кракове вести беседу с евреем, он среди своих соплеменников считается влиятельным человеком. Он так сказал: «Наш Бог после сорока лет скитаний по пустыне рассеял евреев по всему свету и наложил на них непомерные страдания. Вот чтобы выжить в таких условиях, они и поступают с выгодой для себя».

Каудильо не мог оставить такого высказывания без внимания.

– Велик грех евреев. За страдания, которые они причинили Иисусу Христу, затаили они злобу к нашей Святой церкви, а наша Святая церковь милостива к ним.

Артего слушал кардинала чуть приоткрыв рот, внимая каждому его слову. Видя, что беседа подошла к концу, решил убедиться, что его правильно поняли:

– Мы, слуги нашей Святой церкви, зная такую особенность евреев, привлекаем их к своим делам в надежде, что они могут искупить грехи свои, – и замолчал.

– Так и поступайте, – произнес Каудильо.

С таким напутствием Артего, удаляясь, выразил кардиналу свое почтение.

2

Световой день подходил к завершению. Жизнь в столице Польского королевства затихала, а при дворе короля только пробуждалась. По негласной традиции в этот день должен был состояться бал, на который собиралась великосветская публика – приближенные короля и сановные лица иностранных государств. Просачивались туда и совсем не облаченные никакой властью и не имеющие родственных связей проходимцы, жаждущие найти здесь те удовольствия, о которых мечтали каждодневно. Без них не обходился ни один бал, вне зависимости от того, кто его устраивал.

София в полуобнаженном виде сидела у зеркала в расстроенных чувствах. За завтраком, который проходил в компании интересных мужчин, она была в центре внимания, ей все выказывали почтение, особенно довольно молодой англичанин, который изъяснялся на вульгарном французском языке. Ему это прощалось и придавало беседе непринужденный и раскованный характер. София, меняясь с возрастом, привносила незначительные, но заметные изменения в свой гардероб, в украшения, смело демонстрировала свои привлекательные женские черты, порой нарушая приличия. Но это делалось так, что никто не осмеливался упрекнуть ее в этом, а вызывало зависть у сановниц из ее окружения. В ходе завтрака София укрепилась во мнении, что англичанин ею заинтересовался и готов ей увлечься. Она пустила в ход свой излюбленный жест: рукой отбросила прядь волос на голове, обнажив на миг грудь и аккуратное ушко, которое сводило с ума многих кавалеров. Ее уловка удалась.

Может быть, разговор на том и закончился бы, но, прощаясь, англичанин внезапно взял ее под локоть, отвел в сторону и, наклонившись, касаясь лбом ее волос, на чистом польском языке произнес:

– Шут королевского двора Англии просил передать слова, которые он невзначай услышал: польскому королю не стоит вступать в конфронтацию с понтификом, это опасно, – и нахальным образом, отбросив прядь волос женщины, губами коснулся мочки ушка.

София на миг потеряла обладание, а когда пришла в себя, за нахальным англичанином уже закрылась дверь.

Сейчас, закрыв глаза, она будто вновь почувствовала прикосновение губ того грубого мерзавца. Внутри закипали злоба и отвращение, а с ними рождались проклятья в его адрес. Как он мог совершить такой ужасный поступок, она же не уличная женщина, с которой можно обращаться как угодно! От таких мыслей на глаза стали наворачиваться слезы. София, взяв со столика платочек, стала вытирать невидимые капельки, потом, смочив платочек, вытерла им мочку уха. Пусть знает нахал: она не оставит никаких его следов на себе. И стала придумывать различные способы мести. Чем больше их рождалось, тем явственней в ней возникало тайное желание грубого его объятия…

Ее грезы прервались напоминанием доверенной служанки о предстоящем бале в королевском дворце, и сразу же вспомнились слова того наглеца о королевском шуте.

Как ни старалась София забыть пресвитера, доставившего ей в жизни немало счастливых и радостных минут, это никак не удавалось. А всему виной были навязчивые монахи монастыря, настоятель которого так удачно устроил ее брак с овдовевшим вельможным шляхтичем Сикорским, влиятельным в иностранном ведомстве короля, обеспечив тем самым ей, дочери и сыну безбедную жизнь. Во время посещения одного из богослужений в костеле к Софии уважительно отнесся ксендз, любезно поприветствовав новую знатную прихожанку, и представил ей молодого священнослужителя с напутствием оказывать всякое покровительство от Святой церкви. И передал молитвенные слова такой смиренной и целомудренной пани и надежду на поддержание тесных уз с монастырем, монахи которого молятся за ее здравие. С тех пор встречи со священнослужителями и монахами происходили довольно часто. Они высказывали просьбы и поручения, связанные с ее возможностью пообщаться с новыми знакомыми, расспросить невзначай о некоторых влиятельных подданных в окружении короля. На одной такой встрече монах попросил Софию, если она услышит какие-либо разговоры о дворе короля, рассказывать о них мужу. Вначале она делала вид обиженной особы из-за того, что ее заставляют заниматься сплетнями и сплетничать самой, но постепенно втянулась в такой образ своей новой жизни. Ее негромкий голосок и задорный смешок стали часто слышны в кругу почтенных дам и вельможных шляхтичей. София старалась не вникать в суть просьб монахов и ксендза, ей это было забавно, а их выполнение стало приносить удовлетворение.

Появились у нее и новые увлечения. В своем муже она разочаровалась, он ей изрядно надоел, но что делать слабой женщине, если ей уже почти сорок и она полностью зависит от этого жирного борова, который так ужасно храпит ночью, оставаясь с ней в почивальне? В такие минуты страданий ей становилось нестерпимо жалко себя, хотелось громко зарыдать, убежать от этого человека. Когда же она успокаивалась, возникали греховные мысли. Их приходилось с грустью отпускать: вокруг столько молоденьких паненок, с которыми ей уже не соперничать. От этого становилось еще тоскливей.

Бал в момент все вокруг изменил. Это был другой мир: все старались выглядеть стройнее, моложе, на лицах сияли приветливые улыбки, глаза блестели; за блеском оценивались наряды, отмечались в них недочеты, с надеждой ловились оценивающие взгляды. Одни смотрели с пренебрежением, другие – с почтением. Но один взгляд София почувствовала мгновенно. Она еще не видела, кто изучал ее, но это был несомненно мужчина. Тело напряглось, участилось дыхание, на щечках вспыхнул нежный румянец. Это был тот наглец. Вспыхнула мысль, от которой чаще забилось сердце и возник вопрос: кто же его сюда пригласил? А взгляд остановился на другом мужчине, с седеющей шевелюрой, который заметно выделялся среди остальных. София ощутила головокружение, машинально сжала руку мужа: несомненно, это был монах из монастыря, увидев которого в первый раз, она сразу потеряла голову. Их отношения зашли так далеко, что она решила довериться на исповеди местному священнику. И после этого монах внезапно исчез, ничего не объяснив. Потом она узнала, что его выслали из монастыря.

Монах со строгим лицом, ни на кого не обращая внимания, шел в их сторону. София силилась вспомнить его имя, но не удавалось, а он уже, сдержанно улыбаясь, здоровался с мужем, пожимая ему руку. В сторону Софии даже не взглянул, отчего в ней вспыхнуло презрение, а потом и негодование. Монах и муж заговорили как старые знакомые, не обращая внимания на обескураженную женщину, готовую от обиды зарыдать, чтобы привлечь к себе внимание. София опустила руку, и муж сразу же представил жену монаху. Тот учтиво кланялся, пытаясь поцеловать ее руку. Он был представлен как дипломат Королевства Испании. София медленно подняла глаза. Взгляды их встретились, и она вспомнила его имя: Артего. В тот момент друг на друга смотрели чужие, незнакомые люди, и у Софии ушла обида, появились легкость и даже гордость, что она в компании с таким гостем. Женщина совершенно забыла о наглеце.

Они втроем, приветствуя поклонами знакомых, не нарушая этикета бала, не спеша пробирались в курительную залу, где можно было присесть и завести беседу. Вначале Софии стало немножко скучно, но постепенно она включилась в разговор, благо к их компании присоединились еще несколько человек, а среди них и наглец, севший чуть в сторонке.

София стала веселой и жизнерадостной, она была в своей стихии и в запале рассказала о фразе королевского шута, добавив при этом:

– Неужели в Англии шуты определяют, что делать королю Польши, который так благосклонно относится к понтифику?

Она замолчала, ожидая смеха или похвалы ее шутке, а вместо этого собеседники принялись угрожающе высказываться в адрес заморских правителей с их шутами.

А посланник испанского короля, повернувшись к Софии, сдержанно улыбаясь, произнес:

– Ах, какая остроумная шутка!

В этот момент глаза наглеца и Софии встретились. Его взгляд выражал признательность и жгучую надежду на совершение еще большей наглости.

Муж прервал этот молчаливый разговор:

– Наш король безмерно чтит Святую церковь и как никогда молится за здравие и благополучие папы. Взоры короля, как и понтифика, устремлены на восток, там будет прирастать могущество Польши и Святой церкви, – и, окинув всех взглядом, добавил: – Благо, в нашем королевском дворце шутов не водится!

Раздались аплодисменты и восхитительные возгласы, только у Софии почему-то испортилось настроение. Зазвучала музыка, объявили танцы. Посланник испанского короля галантно поблагодарил за пронзительные слова преданного королю вельможного пана и попросил разрешения пригласить на танец прелестную пани Софию.

Глава 5

1

Поп-расстрига Козьма негодовал, он клялся и божился: не от него родила младшая дочь Антиповой вдовы Аксиньи. И не многоженец он, как другие. Ему бы после таких высказываний и замолчать, да не сдержался и указал на пресвитера, который находился под покровительством самого князя Белоголовкина. Может быть, и не состоялось бы такого сурового гонения на попа Козьму, только на беду случился страшный пожар, и вся деревенька Повалиха, кроме церкви да частично порушенного поповского двора, сгорела дотла. Увидели жители знак в этом и обвинили попа в распутстве, хотя младшая дочь вдовы отрицала, что родившийся у нее ребенок – от попа, а от кого, не знает. Подлили масла в разгоревшийся с пожаром скандал жители крепких хуторов, которые раскинулись купенами на противоположном берегу спокойной речечки. Они придерживались католической веры, и именно они пустили слух, что православные попы забыли о пастве, только блудодействуют да бражничают, вот Бог и наказывает их паству за то, что мирится с таким порядком.

Поддакивали им и пронырливые евреи, невесть откуда появившиеся вместе со шляхтой. Невзлюбили все евреев, считая их пришлыми и недостойными жить рядом, хотя обстоятельства складывались так, что без их помощи обойтись никак невозможно было. Да только потом открывалась безрадостная картина: помощь та загоняла человека в кабалу. Тогда местные жители громко бранились, особо часто называя евреев жидами. Проходило время, забывались обиды, и снова шли люди на поклон к еврею, прося помощи или совета, и получали.

Жители Повалихи не считали себя святыми, но мнение соседей о распутных православных священниках было воспринято всерьез. Сельчане заявили, что перейдут к вере хуторян, к которым они часто нанимались на работу. Да и Бог-то для всех один, а попа Козьму они не признают. Пришлось в это дело вмешаться самому князю Белоголовкину.

Священнослужитель церкви в Повалихе особо ничем не отличался от большинства остальных попов некогда сильного и богатого княжества русинов. Немаленькая семья Козьмы кормилась с монастырских земель и приношениями прихожан. Не сказать, что он еле сводил концы с концами, заботясь о своем благе, но поповский двор заметно выделялся среди остальных хозяйств, а вот приход начал нищать, когда поляки стали набирать силу. Хуторяне на той стороне речки воздвигли костел, и местный ксендз стал сманивать разными посулами прихожан из деревни. Заступиться за них некому, сила у князя уже не та, а жить-то надо – вот и ищут люди, к кому приткнуться, чтобы как-то выжить.

Поп Козьма слыл ярым поборником православной веры и, как он считал, не жалел для ее защиты живота своего. Не понимал он веры католической, считал, что ксендз заманивает к себе прихожан не приобщением души к покаянию перед Богом за грехи свои, а разными хитростями и посулами. Да и не чтут они Христа, как православные, нарушают каноны Церкви. Хотя главными врагами Христа, по его пониманию, были басурмане: это они, напав на земли русских князей, принесли разор, пытались поколебать придерживающихся православной веры прихожан. Имел Козьма и слабости человеческие. О своих юношеских годах старался не вспоминать, чего можно сотворить по прихотям своим, да вовремя остановился, благо помог он дьякону в его хозяйских делах. А тот к грамоте его пристрастил, надоумил жениться да и посоветовал девицу, которую следует в жены взять. Степанида оказалась видной, понравилась она Козьме. Получил он благословение на такой шаг от самого управителя монастырскими землями. Правда, после женитьбы выяснилось, что Степанида вовсе и не девица, да не стал ее муж в этом упрекать, а принял смиренно, и зажили они в радости.

Не забросил Козьма обучение грамоте, стал к Церкви тянуться. Тут управитель монастырских земель заговорил о получении им сана священнослужителя, а после рождения первенца был он рукоположен священником. Семья быстро увеличивалась, Степанида родила один за одним еще семь погодков и стала бесплодна да и изменилась сильно: внешне напоминала перевернутую ступу, в которой просо на пшено толкут. С трудом могла выполнять работы на подворье, зато дети возле нее крутились весь день. И тут такое случилось – лишили сана. А если разобраться, то за какие деяния? Жена у него, как и положено, одна, детки, слава богу, бегают, кормить их надо, служить в церкви надо, и за хозяйством присматривать надо, и все надо. Вот и приходилось не отказываться от помощи прихожан, да и те не оставались в накладе: кормили их со стола поповского. Уносили они с собой то ягоду, а то и продукт какой, а для некоторых это было большим благом.

Прижилась Антипова вдова Аксинья с детьми на дворе батюшки; правда, из детей с ней осталась младшая дочь Варвара, остальные кто куда разбрелись и жили невесть где. Такая же участь ждала и ее младшую дочь, которая была бойкой и привабной14 для взгляда мужского, да недобрая слава о ней пошла по деревне. Всячески благодарила Аксинья за приют Козьму и его попадью, усердно выполняя на подворье все работы и повеления Степаниды, не жалуясь на свою участь. Об одном просила Козьму: помочь отлучить заблудшую ее дочь от греховных дел.

В те времена поп сам находился в состоянии, когда и на церковную службу особо не горел, а в минуты расслабления посмотрит на свою попадью Степаниду, и тоска его возьмет. Вот и стал он по-тихому бражничать. Да пошла молва: мол, склоняют идти православных под управление шляхты и их ксендзов, принимать униатство, и князь Белоголовкин вроде не возражает против этого, потому как берет себе в жены знатную польку из королевского дворца, а свою в монашки, в монастырь определяет.

Встрепенулся Козьма от такой новости, засобирался к протоиерею, желая узнать, как на самом деле обстоят дела. Уже собрался в дорогу, но произошла заминка: явился к нему монах из монастыря, известного далеко за пределами земель Галицких, с великой просьбой от братии посетить монастырь, куда прибудут многие священнослужители православной епископии для обсуждения насущного вопроса. Обрадовался такому гостю Козьма и с великой благодарностью принял предложение монастырской братии. Думал, встретит там и протоирея, а оказалось, туда братия не стала его приглашать, хотя епископ Елизар просил ее об этом.

Больше недели пробыл Козьма в монастыре среди поборников веры православной, это время пролетело как один день. Возвращался он в свой приход подавленным, в раздвоенных чувствах. Уже несколько лет Козьма вел затворническую жизнь, общаясь только с прихожанами на богослужении да занимаясь своими мирскими делами и думая больше о стяжательстве. Да чего греха таить, и о похотях своих. Не мог и представить, что делается с православием в епископии. Узнал в монастыре такое, что при воспоминании событий тех дней казалось: мир рушится и начинается светопреставление.

Лобзанием встретили Козьму монахи, зная его как поборника православия, каковыми сами являлись. Совещание открыл и вел игумен, человек властный, имевший уважение далеко за пределами монастыря. Он вкратце поведал ситуацию вокруг Православной церкви и предложил ее обсудить в мирной беседе, а потом результаты донести до епископа и князя. Начало было благодушным и не предвещало ничего необычного, но по мере общения настроение у Козьмы начало меняться. Узнал он, что епископ Елизар, сославшись на недомогание, прислал на такое важное собрание двоих клириков, среди которых выделялся Антоний. Разные слухи ходили о греховности и неблаговидных делах Елизара, и даже встал вопрос о назначении епископом другого священнослужителя, а вот папские представители обещали поддержать Елизара, если он признает униатство и перейдет под покровительство папы. Для Козьмы это были немыслимые деяния, и он не верил таким речам, призывая собеседников к благоразумию. Еще больше он был потрясен известием, что протоирей Сований в открытую имеет при живой жене и с ее согласия наложницу и не одну, ссылаясь на Библию, где упоминается Авраам, который имел наложницу и у нее родились от него дети. Такие слова иначе как кощунством не назовешь, вот поэтому Сований и не был приглашен на это собрание.

Еще более сильное разочарование постигло Козьму, когда подтвердились слухи о князе Белоголовкине и его позиции перейти под власть польского короля, приняв веру униатов и сохранив за собой княжеские земли. А при таком раскладе каждый из собравшихся понимал: куда голова укажет, туда и ноги двигаются. В такой ситуации горячие поборники веры православной предлагали собирать дружину и отстаивать свою правоту на поле брани; только неясно было, с кем воевать. В ходе обсуждения поведал представитель епископа Киевских земель, что в царстве Московском наступили смутные времена. Там после нашествия монголо-татар разор и междоусобицы у князей, и помощи особой ожидать неоткуда. А польский король набирает силу и готов даже пойти на Москву. Такое известие повергло многих в уныние. Резкими были речи монахов. Было видно, что братия не приемлет униатства и не отступится от православной веры, ради этого готова терпеть всяческие лишения.

В ходе кратких выступлений некоторые священнослужители все же склонялись перейти в униатство, оправдываясь тем, что в богослужении практически ничего не изменится. Прежним останется порядок назначения епископов и священнослужителей, да и Бог-то для всех один; всего только и надо, что признать власть папы римского. Не выдержал таких разговоров Козьма. Путано, но страстно звучала его речь, никакие доводы не могли поколебать его убеждений, и вокруг него и братии образовалось немало сподвижников. Казалось, их голоса заставят одуматься отступников и покаются они, но среди священнослужителей пролегла тонкая ниточка вражды, которая разделила их.