Судьбы людские. Пробуждение

Грешные мысли Шмели прервал возглас бойкого молодого человека:

– Подходит время, когда многие кинутся под власть папы, спасая свои богатства и титулы.

От этих слов у хозяина корчмы совершенно испортилось настроение. Его торговые дела зависели от богатых и бедных жителей, только каждый приносил ему разный доход. А когда начинается чехарда, тайные переговоры, а хуже еще, спаси Всевышний, если лишат кого сана или начнутся междоусобные разборки, – тогда можно остаться без всякого достатка и пойдет Шмеля нищенствовать. Тут у хозяина корчмы на глазах сами собой выступили слезы.

Еще большую сумятицу вносил его приятель Еся, самый почтенный среди евреев из предместья городка. Хотя Шмеля питал к нему неприязнь: ну скажи на милость, что такого важного он делает, стоит себе с бритвой или ножницами и знай стрижет или бреет. Пальцы у него такие проворные – не успеешь глазом моргнуть, как он уже тебя крепенько за нос держит и вверх так голову приподнимает, а вторая рука, угрожающе размахивая бритвой перед тем же носом, норовит его укоротить. Такого цирюльника невольно зауважаешь, и проникнешься к нему любовью, и начнешь выкладывать свои самые затаенные мысли и сведения. По этой причине убогое заведение с вывеской над входом «Стрижем, бреем, молодим» пользовалось уважением у многих почтенных и обычных горожан. Шмеля опасался омолаживаться у своего приятеля: не ровен час можешь носа или еще чего лишиться, а виноватого не найдешь, поэтому нашел другую причину заходить в цирюльню. Он приносил сюда для заточки кухонные ножи. Еся их быстро приводил до состояния бритвы, а главное, он их не стачивал на вращающемся камне, как это делал вечно ворчливый точильщик Яшка. За это время на каких только языках не звучали слова между приятелями в пространной беседе, смысл которой постороннему человеку понять было никак невозможно. Шмеля в такие минуты весь напрягался, все вокруг для него преставало существовать, ему важно было уловить оттенки вылетающих из уст Еси звуков. А как же иначе, если такой мудрый еврей, его приятель, имеет сношение с важными людьми из Кракова. При одной такой встрече он тайно сообщил, что польский король противится власти папы и подумывает, как найти управу на этого папу римского. Правда, намечается выгодное для поляков дело – перетянуть часть православных, поддерживающих московских князей, под папское управление, и будет встреча важных людей в нашем городке. От таких новостей голова у Шмели шла кругом.

Прощаясь, Еся притянул Шмелю к себе за лацкан уже замасленного сюртука и зашептал на совсем неизвестном языке:

– Есть предположение такую встречу провести в твоем уютном дворике, он как раз подходит для такого важного дела.

У бедного Шмели от волнения и нахлынувших чувств заколотилось сердце: такое ему не могло и присниться, – и он на местном диалекте выпалил:

– Оплата только червонцами!

Еся заморгал, отшатнулся от приятеля, выставил вперед руку, в которой между пальцами угрожающе держал бритву, отчего Шмеля побледнел и продолжил:

– Тебе треть от суммы, и больше ни-ни, я понес такие расходы на этот дворик.

Еся кивнул и уже примирительно шепотом добавил:

– Жди, известный тебе пан Богушевич призовет тебя к себе. Будь почтительнее с ним.

Эти слова обрадовали Шмелю: еще бы, такие великие люди снизошли до разговора с евреем. Но и сильно его озадачили: а сколько же просить червонцев? Только Еся уже приступил орудовать ножницами над клиентом, считая разговор законченным.

Шмеля не бежал, а летел в корчму, не чувствуя ног; душа его рвалась ввысь. Такое чувство он испытывал только пару раз в этой жизни. Первый раз – когда на своем коротком жизненном пути встретил красавицу Басю да и попал в зависимость от ее необузданной женской силы, а второй – когда, заложив знакомому еврею приданое Баси, на полученную сумму купил самую шикарную одежду, в которой он выглядел как настоящий пан, совсем не похожий на еврея. И получил на светском балу воеводы расположение к себе уже немолодой старшей его дочери. Через несколько дней он смог не только вернуть заклад, но и держать в руках несметное богатство в виде дорогих украшений и червонцев. То были незабываемые дни; правда, тогда пришлось спешно ретироваться в дальние края, оставив в недоумении и нестерпимом горе пылкую дочь воеводы, преобразившись в нищего еврея. А что было делать бедному Шмеле, когда он был гол как сокол, встав перед родителями невесты, людьми почтенными среди своих краковских соплеменников? Не давали они согласия последней из пяти дочерей-красавиц стать женой ветреного и совсем бедного жениха. Только слабо знали родители пылкий характер своей дочери. Настояла Бася на своем, и у Шмели появилось немалое приданое, которое он так удачно заложил и получил приличную выгоду.

В урочное время родилась в их семье дочь Сара, что вызывало некоторые толки окружающих родственников, да вскоре они утихли. На удивление родителей да и самого́ молодого отца, на новом месте он резко изменился и по совету жены, которая затаила на мужа после его похождений неуемную злобу, занялся торговлей. Бася оказалась практичной и хваткой хозяйкой, и вскоре Шмеля стал не только равным среди сверстников, но и приобрел уважение среди уже прожженных евреев и стал иметь среди них право подавать иногда свой голос.

Возвращался Шмеля поздним вечером в подавленном состоянии от этого невозможного еврея Еси. Тот требовал очередных непредвиденных поборов на благоустройство еврейского кладбища, на котором, как он доказывал, похоронен не будет. Так разве можно вырваться из цепких рук Еси, если дело касается червонцев? Вот пришлось уступить ему частичку скудного дохода от корчмы.

Шмеля шел размашистым шагом, кипя негодованием, когда рядом остановился местный тарантас и послышался незнакомый голос:

– Может ли пан Шмеля уделить несколько минут для серьезного разговора?

Голос вмиг отогнал мрачные мысли Шмели. Он перестал дышать и стал на голову выше себя, вытянувшись, словно перед Басей, когда та, устремив свой пытливый взор в его очи и поворачивая головой туда-сюда, искала в нем слабое место, на которое должен был обрушиться ее гнев после очередного вскрывшегося похождения. Голос не предвещал экзекуции, и Шмеля задышал; правда, тело покрылось испариной.

Извозчик прикрикнул на лошадь, которая стала проявлять беспокойство, и еврей вмиг оказался на тарантасе. Человек от самого главы воеводства городка, назвавшись паном Богушевичем, сразу перешел к делу. У Шмели от волнения и нахлынувших чувств заколотилось сердце. Не могло и присниться, чтобы снизошли такие великие люди до разговора с евреем, назвав того паном, уважаемым и надежным в государственных делах человеком. Пан Богушевич учтиво спросил, не мог ли бы пан Шмеля предоставить свой дворик для архитайной встречи, а может даже и для ночлега двум важным особам, и тут же скороговоркой высказал пожелание: они будут вести разговоры только вдвоем, и не должно быть никаких подслушиваний, а встреча должна остаться в глубокой тайне. Разве мог Шмеля отказаться от такого заманчивого предложения? В тот момент он готов был отдать многое, кроме спрятанных в нескольких местах драгоценностей и червонцев, но почему-то засмущался, вспомнив работницу корчмы пани Матильду, и промолчал о ней.

Позже к нему подходили люди попроще, сообщая о возможной дате встречи, но она несколько раз откладывалась, что приносило разочарование хозяину дворика, для которого оставалась нерешенной одна деликатная проблема: сообщать ли жене Басе о встрече важных людей во дворике. При каждом воспоминании о жене Шмеля выпрямлялся и осматривался. Он испытывал к ней двоякие чувства: благодаря Басе он имел уютный и опрятный дворик, но сам предпочитал больше времени находиться в корчме, а не в хозяйском домике возле заведения, что вызывало бурю негодований и неприличных и обидных слов со стороны жены. В хозяйском домике Шмеля томился и никак не мог найти приложение своей кипучей деятельности, чем провоцировал еще больший гнев супруги. Непременно он ощущал свою вину перед некогда красивой женой, хотя ее женская сила еще заставляла парить; но сейчас ее вид, одежда явно уступали такой притягательной паненке Матильде. В такие минуты ощущения своей вины у Шмели сама собой голова вжималась в плечи, вся его фигура принимала жалкий вид, а нарастающий гнев Баси готов был обрушиться на худую спину мужа. Тогда смиренно поднятые руки означали полную победу хозяйки, и до очередного утра устанавливались мир и покой.

На этот раз, вспомнив пана Богушевича, Шмеля не решился открыть великую тайну жене, оправдывая это тем, что предстоящее событие – дело государственной важности, к которому жены евреев не допускались. И он с облегчением вздохнул. Правда, возникла другая загвоздка: а как быть с пани Лизой? Перед ней не надо было оправдываться, она его прислуга, если не сказать больше; да и те, кто прибудет на встречу, тоже люди, а может и молодые, вдруг у них появится интерес к пани, как у петуха к курочке? Такой поворот очень устроил бы Шмелю: он бы тогда поговорил с пани Лизой, а она могла бы рассказать что-либо интересное и непременно важное. К тому же и петушка можно взять на поводок и потребовать с него какой-либо грош, а может и два. Мысли о получении монет всегда облагораживали Шмелю, возвышали и успокаивали его изношенное заботами сердце.

Настроение изменилось, и он быстро направился к дворику для осуществления своей мечты.

2

Поздней осенью в ненастную погоду во дворик Шмели поочередно с небольшим интервалом вошли двое. Незнакомцы подъехали к калитке в дорожных неприметных тарантасах. Голову первого покрывал балахон, спускающийся и на лицо. Кряхтя, неспешно опуская ноги, он покидал насиженное место. Сопровождали его конные шляхтичи; по их унылым лицам и усталым лошадям можно было сказать, что проделали они долгий путь. Всадники спешились и вели за собой лошадей, также несли несколько тюков багажа. Громко постучали рукояткой плети по калитке, и та сама собой открылась. Один из них, поддерживая гостя под руку, подвел к его двери жилища, где их встретила женщина в темных одеждах, представившись прислугой пани Лизой. Она проворно показала, куда поставить вещи и где расположиться. Гости были неразговорчивы и, на взгляд пани Лизы, угрюмы и слишком чопорны. Требовали места для размещения лошадей, а сопровождавший гостя мужчина, осмотрев все жилище, заявил, что занимает каморку, в которой размещалась прислуга. Это совсем обескуражило пани Лизу, но она тут же проворно собрала свои вещи и отнесла в чулан, где можно было ютиться на старом сундуке. Остальные всадники разместились возле лошадей во дворике.

Другой гость, с грубыми чертами лица мужчина, держа в руке увесистый багаж, резво ступил красивыми, с высокими голенищами, сапогами на раскисшую от дождя землю. Укрываясь полами темной накидки, подойдя к калитке, дернул за привязанную за крючок веревку, и дверка, на его удивление, тут же открылась. Пани Лиза, представившись прислугой, хотела взять багаж, но получила резкий отказ и молча повела постояльца. Приняв снятую верхнюю одежду, она показала прибывшему отведенную для него комнату. Мужчина, осмотревшись, остался ею доволен, хотя сложно было сравнить эту крохотную, с тускло горящими свечами каморку с уютной домашней комнатой. Но важное дело и усталость отгоняли всякие сравнения и кажущиеся неудобства. «Могло быть и хуже», – снимая сапоги, подумал он и по фырканью лошадей и разговору шляхтичей во дворике понял, что нужный ему человек уже находится здесь.

По тому, как встретились в самой большой комнате у очага незнакомцы, можно было предположить, что они друг о друге что-то знают, но раньше не виделись. Организатору встречи было выставлено условие: посторонних лиц при разговоре не должно быть. Шляхтич, сопровождавший первого гостя, придирчиво перед началом встречи обошел все жилище, велел пани Лизе находиться в своем чулане и никуда не выходить. И только после этого пригласил к очагу двух незнакомцев, хотя здесь незримо присутствовал и третий.

Разве мог Шмеля, дав слово, что покинет важных гостей одних для разговора, так поступить, когда решался такой важный вопрос? А в том, что он важный, Шмеля не сомневался. За долгие годы у него выработалась твердая уверенность, что всякое тайное или явное дело непременно будет направлено против его торговли, приведет к разорению и нищете. Ему приходилось самому участвовать во многих темных мероприятиях, вкладывать немалые средства для их осуществления. Особых препятствий для подслушивания разговора Шмеля для себя не видел. После приобретения полузаброшенного дворика, придавая ему приличный вид, он обнаружил, что в крепостной стене имеется небольшой лаз, в который с трудом можно просунуть голову. Помня слова своего разнесчастного отца: «Там, где пролезет мышь, пролезет и жид», – ринулся проверять поговорку, и ему это удалось. Шмеля оказался между стенками жилища. Это его тогда сильно озаботило: получалось, кто-то хотел быть хитрее еврея. Сейчас этот потайной лаз очень пригодился. Просьбу довольно влиятельных людей воеводства приютить для разговора двух важных особ и сделать это незаметно для постороннего глаза Шмеля понял по-своему. Очень влиятельные люди просят его узнать, о чем договорились гости, и держать это в тайне, пока не будет ясно, как повлияет договоренность на его торговые дела. К такому умозаключению хозяина корчмы подвиг ряд событий, происходивших в окрестных местечках, где шляхта, принявшая главенство польского короля и подданство папскому престолу, набирала силу.

От услышанного голова Шмели разрывалась на части. Он проворно покинул свой тайный лаз и, не обращая внимания на свой неряшливый вид, решал, как быть дальше. Он выбирал один из двух вариантов: бежать к этой обманщице пани Лизе, которая его в конце концов разорит, или к Есе. Побеждал первый. У Шмели уже сформировалась и начинала клокотать внутри заветная сумма, которую он истребует от этой воровки.

Что же произошло? Не дыша и внимая каждому слову собеседников, он старался сложить свою картину их договоренностей. Услышанное сводилось к следующему: польский король мечтает ослабить московских и киевских князей, установить на их землях католическую веру и потом захватить Москву, а русины должны принять веру униатов и быть под защитой польского короля. Услышав такое, Шмеля вознегодовал и чуть было не прокричал: а как же мы, евреи, где наше?!.. Опомнившись, зажал рот и нос рукой, чтобы не чихнуть.

Достигнув согласия, незнакомцы покинули уютную комнатку. Шмеля уже собрался покидать свое тайное место, как вдруг за стенкой услышал знакомый требовательный голос пани Лизы. Ей возражал мужчина. Речь шла о червонцах, большом количестве червонцев за оказанную пани Лизой услугу. Такого Шмеля пропустить никак не мог. Мужчина сопротивлялся робко, а пани Лиза даже пустила слезу, что привело еврея в восхищение. Шмелю охватила дрожь, его рука уже ощущала червонцы, которые отсчитывал богатый мужчина. Сейчас, стоя в растерянности и вдыхая свежий воздух, он решил непременно направиться к пани Лизе, но опять возник волнующий вопрос: а сколько же просить у Еси? В глазах потемнело, и он сел прямо на мокрую землю, прислонившись спиной к каменной стене. В висках стучало, мозг, словно кипящий котел, терзался одной мыслью: сколько просить, а не продешевлю? ой, мой папочка, какой же я несчастный!

Сколько еще просидел бы Шмеля в таких расстроенных чувствах, неизвестно, но тут мимо него проехал тарантас в сопровождении всадников. Еврей вскочил и со всей прытью двинулся в только ему известном направлении.

Пани Лиза не сдавалась, она даже грубила и пыталась угрожать. Такого Шмеля вынести уже не мог, он машинально вытирал рукой появляющиеся на глазах слезы и выскакивающую из носа мокроту, а сознание толкало на применение грубой мужской силы. Пани Лиза взвизгнула, и ее рука нечаянно оказалась на ухе бедного еврея. Шмеля сник, из глаз текли слезы, которых он уже не вытирал, только хныкал, как убитый горем человек. Все изменилось, когда начали разлетаться брошенные на пол червонцы. Руки еврея проворно их поднимали, и он тут же мысленно их подсчитывал. Подняв последний червонец, Шмеля грязно выругался: сумма явно не дотягивала до его мечты.

Не меньшее разочарование ожидало Шмелю и у Еси, который заявил:

– Можешь ничего не говорить, уже все известно!

Не мог он поверить этим словам и молча ушел. Вторая встреча двух евреев прошла в более дружеской обстановке и завершилась на приемлемых условиях.

Спустя некоторое время в любом обозе, который двигался в сторону земель московских князей, непременно были повозки с поклажей, а то и тарантасы с семьями евреев.

Глава 4

1

Посторонний человек, наблюдая за кардиналом Каудильо, безучастно сидевшим в кресле и устремившим взгляд на свои тонкие длинные пальцы, мог бы подумать, что тот дремлет или совершает никому не ведомую молитву. На самом деле кардинал вспоминал состоявшийся накануне разговор с понтификом. Такие аудиенции, безо всякого предупреждения о теме разговора, происходили нечасто, они заставляли Каудильо сильно напрягаться и забирали много сил. На этот раз после приветствий понтифик, опустив глаза, смиренно сложил перед собой переплетенные пальцы рук и монотонным голосом, словно разговаривая сам с собой или читая проповедь, неожиданно заговорил о пастырях и пастве. Каудильо, подавшись всем корпусом вперед и вытянув шею, внимал каждому слову папы, пытаясь вникнуть в суть и понять, к чему они произносятся. Он еще не входил в тот заветный круг доверенных лиц, которые посвящались в надвигающиеся события и могли влиять на их ход. В некоторые моменты круг расширялся, и Каудильо оказывался в нем. По-видимому, такой момент наступил, и поэтому случилась эта аудиенция.

Каудильо в бытность епископом имел тесные связи с иезуитами различных монастырей и орденов, благодаря которым и стал кардиналом. Налаживанию отношений с иезуитами помог случай. В молодые годы, приняв сан пресвитера, Каудильо совершал таинство исповеди молодой жены знатного горожанина, который покровительствовал монастырю Ордена иезуитов. Она пришла с маленьким сынишкой, за которым присматривала ее прислуга, и, каясь в своих грехах, призналась, что ее сын зачат от иезуита из монастыря, который был тогда еще совсем юношей. Он домогался ее все эти годы, а сейчас охладел к ней. Она грешна, достойна самой суровой кары, но и тот иезуит тоже грешен. А муж ее благочестивый человек, но она от него не может иметь детей, так как он повредил детородный орган. Она готова указать на того иезуита.

Слушая взволнованный голос молодой женщины, Каудильо сам впал в волнение и произнес первые пришедшие на ум слова:

– Дитя мое, этот грешный человек заслуживает самой суровой Божьей кары, и он должен быть непременно уличен в своих грехах! Ты должна непременно мне сказать его имя.

Бедная женщина вдруг заплакала и сквозь слезы прошептала:

– Отец святой, пусть минет его кара Божья. Я грешница, я его совратила, он мне был очень по нраву, и я хотела иметь от него сыночка. – Она приподняла свою покрытую головку и заглянула в очи пресвитера. То был завораживающий и лукавый взгляд безгрешной матери, игривые искорки которого выдавали в нем блудницу.

Дело принимало совсем другой оборот. Каудильо от брошенного взгляда впал в еще большее волнение, сглотнул слюну и, обретая уверенность, не своим голосом произнес:

– Дитя мое, пусть утешит нас, грешных, под покрывалом своим святая и непорочная Дева Мария!

Женщина снова смиренно опустила голову.

– Назови имя того искусителя, – уже со строгостью в голосе потребовал Каудильо.

Ответ прозвучал незамедлительно:

– Артего, монах Артего, – и женщина замолчала.

Каудильо, преследуемый застрявшим в нем взглядом молодой женщины, в волнении завершил обряд, но его все время мучил вопрос: кто из тех двоих грешник? Уже перед сном, после молитвы пришел для себя к заключению: монах поддался искушению и совершил греховное деяние, а она – сеть его. И стал он думать о встрече с настоятелем монастыря. Настоятель имел большие связи со многими влиятельными людьми далеко за пределами аббатства, и от него зависело многое не только в среде священнослужителей, но и в светском обществе. По-разному можно было распорядиться информацией, полученной от женщины на исповеди: молчать, как того требовал сан, и увещевать, уличив ее в грехах. Не покидал молодого пресвитера и лукавый взгляд женщины. Он-то и говорил, что эта история может иметь продолжение со скандалом, который ударит по репутации настоятеля, а такого исхода допустить нельзя.

Каудильо предпринял ряд мер для встречи с настоятелем, и вскоре она состоялась. Говорили собеседники недолго и со взаимным почтением. Покаянную исповедь женщины Каудильо излагал смиренно, словно сам исповедовался, давая понять, что этой истории нельзя позволить выйти за пределы стен монастыря и исповедальни костела. Оба быстро и спокойно пришли к такому пониманию.

Каудильо остался доволен встречей, а настоятель в тот же день вызвал к себе самого почитаемого ученика – монаха-иезуита Артего, и разговор их был коротким. Настоятель, стоя посреди своей кельи, принял ученика в суровом молчании. Артего, увидев учителя, изменился в лице и сразу все понял.

– Артего, ты не выдержал испытаний, предусмотренных уставом нашего монастыря, и не оправдал надежд Ордена иезуитов. Тебе предоставляется возможность искупить свой грех: надо заслужить уважение в монастыре Ордена… – и он прошептал название, чуть шевеля губами. – Туда отправишься сегодня же, уйдешь тайно. Назад дороги нет без признания там. – Настоятель повернулся и сел у рабочего столика.

Монах молча покинул келью.

С тех пор Каудильо стал замечать уважительное к себе отношение со стороны настоятеля монастыря и иезуитов, а молодая прихожанка по имени София еще больше расцвела своей женской привлекательностью. Она слыла женщиной благочестивой и добродетельной, ее молитвы были услышаны Всевышним, и она родила девочку, при крещении нареченную Лизой. Пресвитер в костеле совершил мессу. Только не успела мама утешиться своей радостью, как несчастную постигло большое горе: скончался ее муж, и нужно было думать о содержании двоих детей. Ей в этом покровительствовала местная церковь, а спустя некоторое время ей несказанно повезло: она оказалась в Кракове и на удивление быстро вышла замуж за вельможного пана, близкого к королевскому двору.

Каудильо, получив сан епископа и укрепившись в служении папе, продолжал налаживать связи с иезуитами различных орденов, и это ему удавалось. Однажды его аудиенции попросил монах Казимир Ярузельский, который слыл в своих кругах человеком порядочным и необычайно эрудированным. Епископ согласился его принять. Монах со всей скрупулезностью оказал все знаки внимания и уважения, полагающиеся епископу при встрече, вел себя учтиво и необычайно сдержанно. Каудильо понимал, что это игра, и с нескрываемым удовольствием, но с осторожностью принимал ее, отмечая про себя профессионализм монаха в умении находить подход к нужному человеку. Каудильо настораживала его внешность: он больше походил на представителя южных народов, чем на поляка, и сильно напоминал того монаха-иезуита по имени Артего.

Откинувшись в уютном кресле и внимательно всматриваясь в собеседника, он неожиданно произнес:

– Сын мой, настоятель монастыря – упокой его душу, Господи – был бы доволен тобой: ты выполнил его требование и вернулся в лоно своей братии.

На мгновение на лице монаха появилась тень смущения, и он тут же спросил:

– Ваше преосвященство, мне была оказана честь присутствовать при освящении костела в Кракове, где была и сановная госпожа София со своей милой дочерью Лизой. Она выражала вам, ваше преосвященство, признательность за оказанные в трудные минуты ее жизни помощь и внимание. Она сейчас в свите польского короля.

Епископ, улыбнувшись краешком губ и ничего не отвечая, слегка кивнул.

С тех пор встречи пана Казимира и епископа стали происходить регулярно.

Аудиенция понтифика с кардиналом Каудильо длилась уже около часа. Разговор с Его святейшеством, неожиданно начатый о пастырях и пастве, перешел к сравнению их с пастухами стада овец. Он упоминал способы, которыми пользуется пастух при поиске отбившейся овцы и заманивании овец из другого стада. Каудильо, почтительно кивая в знак согласия со сказанным, изображал улыбку, понимая, что понтифик зря слов не произносит, и пытался понять смысл его дальнейших рассуждений.

Понтифик продолжал:

– Какие бы ухищрения ни придумывал пастух для увеличения стада, он сам и многие стада принадлежат хозяину, и это не приносит ему прибыли, а только выявляет, насколько рачителен тот или иной пастух. Хозяин думает о расширении пастбищ, тогда и количество стад увеличится.

Завершилась беседа изложением взглядов о взаимодействии разных церквей и напутствием, как вести себя дальше:

– Не басурмане, а Православная церковь препятствует продвижению нашей святой церкви на восток. Как добрый и рачительный пастух оберегает и собирает свое стадо, настало время и нам применить любые меры и принять в свое лоно паству церквей метрополии западнорусских земель. Это тернистый и мученический путь. Но от этого наша Святая церковь станет еще могущественнее. – И кардинал встрепенулся, почтительно встал, понимая, что аудиенция завершена, и вышел.