Судьбы людские. Пробуждение

Ту девицу звали Любашей, это он узнал, когда они трапезничали вместе со слугами барина. А после работ рядом со стойлом лошадей, где сено хранилось, начали места готовить для ночного сна. Несет Любаша шубы овчинные; кинулся ей Антип помогать, так вместе они разложили по сену тулупы и еще принесли, чтобы укрыться. Раскладывает Антип тулуп, и соприкоснулась его рука с рукой Любаши; сели они и друг на друга смотрят, а в глазах искорки мерцают. Не помнит, как обхватил он Любашу, она прильнула к нему, да сразу руками оттолкнула и прошептала: «До ночи подожди», – и убежала, а у Антипа голова кругом пошла.

Быстро наступила зимняя ночь, а с темнотой крепчал и мороз. Легли обозники спать на приготовленные постели – на удивление, несмотря на мороз, было тепло и даже душно. Задремали уставшие путники, а Антип лежит, глаза открыты, чуть дурманит его запах душистого сена. И видится ему образ той заливисто хохочущей девицы, Любаши. Крепко спят его сподвижники, а к нему сон не идет, слова ее всплывают в памяти: «До ночи подожди».

Не мог он больше ждать, подхватился, и понесли его ноги в сторону постройки, где прислуга почивала. Только он остановился у двери, как навстречу ему укутанная в теплую шубу Любаша выбежала, схватила за руку, палец к губам прикладывает, велит молчать. И оказались они в небольшой каморке, на полу которой поверх сена была устроена мягкая постель. И дальше ничего не помнил княжеский обозник. Несколько раз он намеревался уйти от Любаши, дабы не навести на нее и себя беды, да снова наступало забытье. Под самым рассветом провела Любаша Антипа к его сподвижникам, а сама словно растаяла в морозной мгле.

Коротким был сон Антипа. Поднимались обозники нехотя – под шубами тепло, не хочется на мороз выбегать, а надо. Раздался требовательный голос старшего, да и желудок требовал пищи. Антип ходил сам не свой, пришлось даже на него покрикивать, когда привлекли обозников к разгрузке сена, которое привезли мужики на санях. Растерянно блуждали его глаза, искали Любашу, аж дрожь по телу шла. Мысль пугала: как вести себя, если увижу ее? Привычная работа успокаивала, приносила воспоминание о своем подворье в Повалихе и вызывала в душе неприятный холодок.

Жарко стало обознику, сбросил он зипун, и вспыхнула в нем ярость, которая гнала прочь возникающие образы Аксиньи, дочерей… Не видел Антип, как с любопытством наблюдали за его работой холопы с обозниками и восхищались его силой и ловкостью, среди них и Любаша. Кто-то в шутку прокричал:

– На обед зарабатывает!

А другой насмешливый голос поддержал шутника:

– Так ему же и надо, что тому мерину, не меньше!

Раздавшийся хохот охладил Антипа. Он окинул взглядом хохочущую ватагу и увидел среди нее Любашу, застыл на мгновение, которое снова перевернуло все внутри и словно обожгло все тело. Всех стали звать на обед. Переговариваясь, работники двинулись в сторону постройки для прислуги да приостановились. На крыльцо вышла женщина в богатых одеждах, ее под руку поддерживала молодая женщина. Первое, что пришло на ум Антипу: «Тучна она, на нашу попадью смахивает».

Кто-то рядом прошептал:

– Так это наша барыня на прогулку изволила выйти, не дай бог ей на глаза показаться.

И все дружно в молчании покинули двор. Обозники негромко обсуждали барыню и сходились в одном: живут в этом поместье не хуже, чем у нашего князя, который ищет поддержки и помощи у московских князей.

Засопел старший обозник – не по нраву ему слышать такие разговоры – и высказал страшную для Антипа весть:

– Завтра поутру обозом отправляемся дальше.

Остальная трапеза шла в молчании.

С трудом дождался Антип ночи, не помнил, как оказался в каморке. Его уже ждала Любаша. Хотел он сразу сказать, что утром они уезжают и как ему быть, но опередила она его:

– Знаю, что завтра ваш обоз отправится в княжеские палаты, там сейчас наш барин, – и замолчала. Напрягся Антип. – Барин наш свирепого нраву. Так он ласковый и добрый, а если что не по нем, засечь розгами может. А молодых холопок сам сечет: нравится ему такое занятие и дюже охоч до молодых девок. Он и меня склонил к своим утехам, нравлюсь я ему. Он меня не сечет, как других, да и постарел он, немоглым19 стал. Замуж выдавать не велит; грозится нас, таких, кто ему по душе, в монастырь отправить, а коли у которой дитя родится, то будет здесь свой век доживать.

Слушал Антип горестные слова Любаши, жалость к ней появилась, а она продолжала свой сказ:

– А ты сильный, хотя уже не молодой; от тебя, может, и рожу дитя. Сильный ты, от тебя голова кругом идет. Мамка говорит, если голова кругом идет, тогда дети родятся, а так – это баловство одно.

Удивление охватило Антипа; совсем он расстроился от слов Любаши, в которых не было ни осуждения, ни печали, ни жалости к себе. Одного боится она – оказаться в монастыре. Не ожидал он услышать такого откровенного признания от молодой девицы.

Замолчала Любаша, молчит Антип, хочется ему крикнуть: «Так что же я здесь делаю?», как снова заговорила Любаша:

– А у тебя дети дома есть?

Оторопел Антип, воздух глотает, дыхание перехватило, на глазах слезы от натуги появились, не может слово молвить, да и на ум слова не приходят. Кашлянул он, и вырвался ответ:

– Шестеро их у нас. – Открылось дыхание, он даже улыбнулся.

– У нашей мамки тоже шестеро. А тата наш сгинул, так за старшего в семье дядька Федор, он нашему тате братом доводится, – спокойно вела дальнейший сказ Любаша. – Ты не серчай на меня, выпало мне в эти дни счастье. Мамка говорит: ты только чужого счастья не кради, а старайся своим поделиться, вот я и делюсь с тобой. Знаю, многие из нашего околотка хотели бы попробовать моего счастья, только зорко барин за этим следит, ему сразу донесут, а как же иначе. А если пришлый человек, так он был – и нет его, как ты. Утром отправишься в дорогу, а до утра своим счастьем с тобой поделюсь.

Медленно движется обоз, не накатана еще дорога после вьюги, мороз стоит крепкий. Улеглись волнения сборов в предстоящий путь.

Антип с самого начала похода сошелся с Яном, погонщиком лошади, которая шла в обозе второй, и как обычно, завели они разговор, делясь наблюдениями с подворья барина.

– Скажу тебе так, Антип: люди здешние не чета нашим, я не уже говорю о шляхтичах. У тех гонору ого-го сколько; у самого ни кола ни двора, а все паны да паненки. А здесь они себя холопами величают. Но скажи ты, приветливые люди, зла не держат. Один мужик сам босой, а мне свои латаные-перелатанные валенки, скажи ты, обуть предлагает; говорит, мы привычные, нам мороз нипочем, и скажи ты, платы никакой не требует. Непонятные люди, а живут бедно.

Слова Яна воскресили в памяти Антипа ночную исповедь Любаши и вызвали внутри протест.

– Горемычные люди. Барин их сильно дурит: что не по нраву – засечет до смерти.

Тут Ян повернулся к Антипу и вполголоса перебил:

– А ты думаешь, наш князь лучше? Там такое делается, не дай бог. Хотя я при конюшне княжеской состою, мне многое видно. Но об этом вспоминать неохота, а тем более кому-либо сказывать.

И беседа их прервалась. По-видимому, каждый обдумывал услышанное.

Долго среди поклажи в такой мороз не усидишь. Вскочил Антип с саней, руками замахал, попытался по снегу рядом с санной дорогой идти. Незаметно отступал мороз, пофыркивали лошади, инеем покрылась их шерсть, укрывающая ноздри и копыта. Стало легко и радостно на душе, пришло желание полететь назад, увидеть Любашу.

Остановился Антип, сам с собой начатую с Яном беседу продолжал: «И что за люди здесь живут, эти русины-московиты? Бедные, а радуются как дети, весело смеются, счастьем своим делятся».

– Чего стал, забыл что-то? Так назад дороги нет, разве что через год-другой сюда трапим20. Впереди еще дорога долгая, к ночи, даст бог, до ночлега доберемся. Давай поуправляй конем, а я ноги разомну, – раздался голос Яна.

Наскучила белизна снега; уже не так резво идут лошади, чаше слышно понукание; съедены припасенные в карманах кусочки хлебушка. Чаще окутывает дремота, сами ни с того ни с сего веки слипаются, несмотря на подкрадывающийся к ногам холод. Нет никакого желания вставать и идти рядом по снегу. В такую минуту лучше затеять разговор.

Его начал Ян, ему не впервой ходить с обозом:

– Дни наши, как мы в дороге, не сосчитать, а мы еще и половину пути, может, не прошли до земель московского князя. Только недавно Киевские земли закончились.

Нехотя вступил в разговор Антип:

– Да никакой меры этим землям нету, не придумали ее люди еще.

– Вот тут и смекай нашему князю, как ему быть, к кому прислониться. Шляхта рядом, так и вертится под ногами. До польского короля рукой подать, а до московских князей не докричишься, не дозовешься их; а если они свои дружины направят, придут они в пустые голоса, – закончил сказ Ян.

Молчит Антип, его окутывают думы о своем подворье. Много он уже люду разного повидал, есть с чем сравнить свою жизнь. Там казалось, что шляхта богаче всех живет, достаток у нее есть, а оказывается, чем ближе к королевским землям, тем они еще богаче. А в этих местах одна голытьба, не считая княжеских слуг, городских жителей да поместья барина. И с раздражением продолжил разговор:

– В наших землях силу шляхта набирает, они панами становятся, нас за людей перестают считать. Батраки мы для них. Да и вера у них другая. Вот тут и думай, к кому прислониться. Князья с королями договорятся как-то, – вздохнул Ян, цокнул и тут же хлестнул вожжами лошадь. Та попыталась перейти на бег, но затем двинулась мерным шагом.

Начинало смеркаться; пора бы уже к месту отдыха прибиваться, да не слышно голоса старшего обоза.

– Я так скажу: куда наш князь пойдет, туда и я. Куда мне деться, какой-никакой, а притулок21 за ним есть. Насчет шляхты ты это верно сказал, не считают они нас за людей, – и Ян замолчал.

Позади послышался топот копыт, и мимо саней проскакали два всадника с криком:

– Давай пошевеливайся, версты через две будет ночлег!

Сгущались сумерки; причудливым у дороги становился лес, словно там притаились неведомые страшные злодеи, готовые в любой момент напасть и утащить в глухую чащу.

Ян, перекрестившись, произнес:

– Скорее бы, лошади уже подустали, – и замолчал.

Натужно дышат лошади, вторит им скрип полозьев. В такую минуту и говорить особо нет желания, но и молчание тяготит. Не выдержал Ян:

– Говорят, вера есть православная. Всё как у нас, и церкви те же, только подчиняются они католическому папе римскому. Но не католики они и не шляхта. Так сейчас княжеские слуги ведут разговоры, мол, может стоит ту веру принять, Бог-то один.

– Куда поп, туда и его приход потянется. В церковь-то ходить надо, а иначе безбожье будет, беда придет. Конечно, найдутся такие, что душу шляхте отдадут и в костел пойдут, – поддержал погонщика Антип.

Вдалеке послышался лай собак, веселее стали перебирать ногами уставшие лошади. Антип принялся разминать затекшие ноги. Все почувствовали приближение долгожданного жилья, где можно обогреться, поесть горячей пищи. Впереди была еще длинная дорога, многое ожидало – и разор, и буйные драки, и разбой, и долгие разговоры с Яном. И не раз Антипу вспоминалась Любаша.

В один из дней, словно угадав мысли напарника, завел Ян разговор:

– Как-то ты, Антип, сторонишься местных женщин, а они куда привабней польских паненок да и наших кабет22, да такие они веселые и без гонору. Ты же сильный мужик; по православному писанию служивому в походе даже в пост дозволяется любую пищу есть и женщину приголубить не возбраняется, в этом нет греха.

Молчит Антип. Вспоминаются ему Любаша и ее откровенный разговор. Не чувствует за собой греха, а что-то мешает ее забыть.

А Ян продолжает гнуть свою линию:

– Бывает, один так прикипит к своей жене, что никакие чары других кабет не привлекают его, и в семье их лад и порядок. А другой только отъехал от подворья своего, и уже петухом круги наворачивает вокруг приглянувшейся паненки. Возгорается в нем огонь, вот и тушит он его; а как же иначе, живой же человек. Вернется домой – жена ждет, и тоже в семье лад. Почитай, у нас обозники почти все такие, и никто их не осуждает. Жизнь, она идет без остановки.

Не поддержал Антип разговора на эту тему, не стал раскрываться перед Яном, только и произнес:

– Бог все видит.

Многое стерла в памяти дорога. Почему-то больше запомнились те события, где приходилось прикладывать свою силу, испытывать страх, где виделось недоброе, злое, обидное. А было и тайное, запретное, которое блуждало в темницах души и порой рвалось наружу, пытаясь освободиться, очиститься от скверны, боясь людского навета.

4

Антип пребывал в каком-то угаре: не замечал жены, меньше внимания уделял подворью и своему хозяйству. Потянулись было к нему дети – побудет он с ними минуту-другую, и надоедят они ему, просит их идти помогать маме. Старшая дочь, та вовсе сторонилась отца, взрослой уже себя считала. Зато стал он почитаем среди шляхтичей на хуторах. Да и так пошла о нем слава, что знается он со слугами князя и скоро станет богатым и знатным.

То вдруг возьмется Антип за работу – все в его руках спорится. Насыплет зерно в кош высокий, поднимет его одной рукой – в мгновение раздастся она тугим жгутом от локтя до плеча. С восторгом смотрят Аксинья с младшей дочерью за ним, радость их охватывает, и женщина, громко смеясь, восклицает:

– Смотри, какой твой таточка сильный!

Заворожила Варвару напряженная рука отца и врезалась в память как символ необыкновенной силы взрослого мужика. С любопытством спросила она маму:

– А все дяди такие сильные, как наш таточка?

Засмеялась Аксинья:

– Нет, родная, не многие имеют такую силу.

А Антип, словно играя, продолжает управляться с буртом намолоченного накануне зерна. Только ни с того ни с сего враз изменится его настроение – и не узнать Антипа. Засуетится, глаза от жены прячет, старается быстрее подворье оставить. А у Аксиньи уже в который раз возникает мысль: приворожили мужа в княжеском дворе.

В конце жнива неожиданно остановился богато одетый наездник возле подворья Антипа, хозяина покликал. Вышла Аксинья – потускнело ее лицо, недоброе возникло чувство. Стала она объяснять, что хозяин на хуторах работает, вернется только к вечеру. Не стал незнакомец его дожидаться, одно просил передать: велено явиться ему через семь дней на княжеский двор, староста деревенский имеет на то депешу. Не успела любопытная детвора собраться и разглядеть диковинного всадника, как тот поднял коня на дыбы и поскакал обратно, только пыль за ним взвилась, чем вызвал восторг у тех, кто успел это увидеть. В хату Аксинья вернулась бледная, как отбеленное полотно, сжалось ее сердце от тоски. Хотелось ей громко закричать: «Не вернется Антип с княжеского двора, не вернется!» – и залилась она слезами.

А по деревне уже пошла гулять новость: Антипа призвали в княжеские палаты. Обрастала она предположениями, а к ночи уже шли разговоры, что его назначают приказчиком над всеми слугами. И раздавался не один возглас, мол, ты скажи, как же повезло Антипу, а там и Аксинья паненкой станет.

Повеселел Антип, редко его можно было видеть на своем подворье. Одна Аксинья не высказывала радости, зато младшая дочь утешала и смешила мамочку:

– Вернется наш тата, будет он знатным в нашей деревне, тогда появится у меня жених, такой же сильный, как он, и возьмет меня в жены к шляхтичам!

Смеется Аксинья, хотя тревожно ей от слов дочери.

– Так сначала Марену должны взять в жены, а ты как раз подрастешь.

– Марена уже совсем взрослая, к ней женихи приходили, она выбирает, за которого замуж пойти…

От таких слов еще пуще смеялась Аксинья:

– А ты откуда знаешь?

Варвара заговорщически покрутила головой, высматривая, нет ли кого рядом, и тихо произнесла:

– Я подслушала ее разговор с подружками!

Эти слова вскоре стали несмешными.

Многие сельчане хотели набиться к Антипу в помощники, а то и завести родство. Неожиданно возьми и приди к ним из соседней деревни сваты – дочку Марену сватать, хотя минуло ей тринадцать весен, не более, а жениху и того меньше. Такое не раз случалось в окрестных местах. Хотя не о таком женихе мечтала Марена, Антип дал согласие. Горестно вздохнула Аксинья, но против мужа не пошла. Увезли старшую дочь на другое подворье. Потускнела для Аксиньи жизнь – отдалялся от нее Антип, меньше стали слушаться ее дети, только младшая дочь Варвара находилась возле нее и была ее первой помощницей. Словно червь, точила ее мысль о привороте на мужа на княжеском дворе, и стала она искать утешения в молитвах, посещая церковь.

В начале зимы Антип отправился на княжеский двор. Почти до осени ждала его Аксинья, пока не пришла весть: сгинул он в походе. Запустело подворье без хозяина. Забылись завистливые разговоры о богатстве и удаче хозяев перед убытием Антипа в княжеские палаты.

Погоревала Аксинья, только горюй не горюй, а жить-то надо. Попросил ее церковный староста помочь попадье в хозяйских делах. С радостью согласилась она на такую работу. С тех пор почти каждый день ее можно было видеть там вместе с Варварой. Редко обращал внимание батюшка Козьма на работников, такое было ему не в диковинку, а попадья Степанида приобрела себе надежных помощников. Смирилась Аксинья со своей судьбой. Не в тягость было исполнять ворчливые поручения попадьи, да и находила она отраду в посещении молебна в церкви. Приобрела уважение к себе батюшки Козьмы. Зато реже возле нее можно было видеть младшую дочь. Варваре на новом подворье нравилось, можно сказать, все, она быстро делала порученную работу и тут же находила собеседников – таких немало вертелось возле церкви. Бывало, она так увлекалась новыми подружками, что забывала о работах, и тогда, понурив голову, выслушивала нарекания мамы и ворчливые и обидные слова попадьи. Только такое ее поведение стало повторяться все чаще, и она была наказана строгим постом и запретом покидать подворье.

Все труднее было Аксинье находить для дочери слова утешения. Стала она брать ее с собой в церковь. В одно из таких посещений вдруг обнаружила, что дочери рядом нет. Отыскалась та к ночи. Словно камни, летели слова Степаниды, осуждающие Аксинью и ее дочь. Горестно было слышать такие упреки. Прижала она к себе Варвару и вдруг обнаружила, что та уже ростом с нее. Покатились у нее слезы. Так и просидели, прижавшись друг к другу, мать и дочь до полуночи.

Остепенилась Варвара, смиренно вела она себя зиму и лето, а потом словно бес в нее вселился – не удержать на подворье. И пошла гулять о ней недобрая слава по деревне. Не верила тем наветам Аксинья, пока не услышала от дочери страшное признание: «Порченая я». До рассвета простояла на коленях в молитвах Аксинья, а утром смиренно обратилась к батюшке, прося о помощи – вернуть на путь благочестия ее дочь Варвару.

До Козьмы доходили слухи о неблаговидном поведении его работницы, и было это упреком ему. Только появлялись другие, более важные заботы, и просьба матери забылась, как и слухи о ее дочери. Не помогали уговоры и молитвы Аксиньи, а после ворчливого возмущения Степаниды по поводу неприглядного поведения молодой работницы Варвара на поповском подворье не появлялась несколько дней. Кинулась искать ее мать, да и попадья обеспокоилась, что может лишиться помощницы, стала выпытывать у прихожан, куда могла она запропаститься. Оказалось, нанялась Люба на уборочную страду работницей на хуторе к знатному шляхтичу. Горестно прошла встреча Аксиньи с дочкой: не смогла она ее уговорить вернуться на поповское подворье.

С утра до вечера находилась Варвара в круговерти разных дел среди товарок. Столкнутся они в каком-либо месте, защебечут, словно воробьи в мороз, далеко разносится их звонкий смех, да враз и стихнет – значит, кто-то из хозяев близко появился. А через какое-то время уже в другом месте раздается визг. Хозяин-шляхтич казался человеком лагодным23, только брошенный им взгляд выдавал надменность и строгость. Его-то больше всего и боялась Варвара. Зато его сын, паныч, был притягательной силой, вызывающей томление во всем теле. Завидев его, сразу умолкала она, непроизвольно наклоняла голову и опускала долу взгляд, а сердечко требовало хотя бы разок взглянуть на такого молодца. Вспыхнет у Варвары обидная мысль на отца, на мать, что не смогли дать ей возможности покрасоваться среди таких знатных панов да привлечь их внимание к ней, а то и выйти замуж за такого красивого паныча, и погаснет, нагоняя грусть-тоску. В паныче угадывались гонор и строгость его отца. Ревностно он относился к исполнению всех проповедей ксендза и, казалось, совсем не замечал людей, а молодые работницы ему просто неинтересны.

Только иное творилось в его горячем сердце. Шаловливый взгляд, словно кречет добычу, выискивал девичью красоту, готовый с жадностью растерзать ее. Такой добычей становились нанятые работницы. Дошла очередь для утех паныча до Варвары. Не противилась она его домогательствам, а приняла их как дар. Была за утехи свои обласкана и выделена среди товарок. Но недолго длилось счастье Варвары: незадолго до празднеств по случаю завершения сбора урожая обнаружилось, что она тяжарная24. Страх и печаль охватили ее. Заподозрил паныч неладное, попросил свою незабвенную открыться ему. В слезах рассказала она о своем горе. Утешил ее возлюбленный, не стал упрекать в содеянном, и повеселела Варвара.

В костеле проходила месса, прихожан было не протолкнуться. В первых рядах преклонила колени вся семья знатного шляхтича. По окончании службы паныч поднес ксендзу дары, тот принял их с благодарностью, и они обменялись несколькими словами. Поодаль от костела стояло немало жителей деревни, которые пришли посмотреть на торжество в канун празднества. Среди них были церковный староста и стайка работниц со шляхетского хутора. Расходились прихожане, а ксендз стал приглашать жителей деревни посмотреть убранство костела. Те нерешительно, посматривая на церковного старосту, потянулись за ним внутрь; зашла туда и Варвара. Красота костела и его убранство поразили гостей. Ксендз, как хозяин, негромким голосом вещал о ликах Девы Марии и Иисуса Христа, о польских знатных рыцарях, приравненных к лику святых. Рядом с ним вертелся староста Викентий. По окончании беседы он с поклонами благодарил ксендза за оказанное гостеприимство. Долго не расходились деревенские жители, обсуждая увиденное, и большинство соглашалось, что их церковь не идет ни в какое сравнение с костелом и существующим там порядком. Доносились нелестные слова в адрес батюшки Козьмы, досталось и старосте. А вечером пополз от хутора к хутору слушок, а там перекинулся он в деревню: мол, пропала дорогая утварь из костела, и тень падала на деревенских жителей.

Группкой возвращались работницы на хутор с радостным настроением. После празднования они могли вернуться к своим родным и близким. Только Варвара не представляла себе возвращения на поповское подворье, ей было здесь покойно и безмятежно. Вдруг одна из товарок затянула песню, которую подхватили остальные, и понесся ее напев над галицкими просторами. С завистью отмечали на хуторах, как жалостливо поют эти русины. Тут Варвара обнаружила, что не стало у нее холстинки, которой она повязывала голову. Враз изменилось у нее настроение. Эхом прозвучали последние слова напева, и успокаивали ее товарки, мол, найдется твоя пропажа. Нашлась она к утру, принеся хозяйке великое горе.

Еще не было сумерек, как велели Варваре зайти к самому пану-шляхтичу в его покои; там же был паныч. Они сидели с надменным видом в богатых креслах, а в сторонке стоял староста Викентий. Кланялась она низко пану-шляхтичу, подняла глаза и увидела в руках его что-то, завернутое в узелок из ее холстинки. Вспыхнула в ней радость – нашлась пропажа, а дальше потемнело в глазах от услышанного.

– Это твоя холстинка? – зазвучал громогласно голос хозяина.

С недоумением она кивнула.

– Ты голосом отвечай, а не мотай головой, как блудливая кобыла, – зарокотал шляхтич.

– Моя, – упавшим голосом произнесла она односложный ответ.

Шляхтич развернул холстинку, а в нее был завернут серебряный подсвечник.

– Ты, злодейка, в святом месте позарилась на божью утварь! Самая тяжкая небесная кара полагается за злодейство, в аду тебе гореть! – Слова, словно камни, ударяли Варвару по голове, рукам, груди. Она стала задыхаться, а голос продолжал: – Будешь в вечном долгу вот перед этим добрым человеком, он заступился за тебя, – и шляхтич указал рукой в сторону старосты.

– Изыйди с очей моих, ноги твоей чтобы и близко не было на моем хуторе, злодейка! Позор на меня навела, – уже успокаивающе зазвучал голос хозяина. Он повернулся к панычу: – Вещицу отнесешь в костел да скажешь там, что обнаружилась она под лавкой в костеле, и пусть не трезвонят больше о пропаже, дабы на мое подворье позора не наводить. Ступайте все, – со злостью закончил шляхтич нравоучения.

Не помнила Варвара, как оказалась за воротами хутора. Шла она, ничего не видя перед собой, часто спотыкаясь, по-детски всхлипывая и не представляя, куда и зачем идет. Так, наверное, ведут узника на эшафот.