Явление Героя из Пыли Веков

Сама ярмарочная площадь представляла собой кипящий котел человеческих страстей, желаний и коммерческих интересов. Тут были и длинные ряды лотков, ломившихся от товаров: яркие платки и шали, глиняная посуда всех форм и размеров, сапоги и лапти, топоры и косы, мед в бочонках, рыба вяленая и соленая, горы овощей и фруктов, румяные калачи и пряники, и даже заморские диковинки вроде стеклянных бус или зеркал в медной оправе. Толпы народу сновали туда-сюда, как муравьи в потревоженном муравейнике: степенные купцы в добротных кафтанах, бойкие торговки в цветастых сарафанах, хмурые крестьяне, приехавшие продать излишки урожая, праздные зеваки, нищие, выпрашивающие подаяние, дети, носящиеся под ногами и клянчащие сладости.

Увидев все это ярмарочное безумие, Богдан застыл на месте, как громом пораженный. Его чугунок-шелом съехал на затылок, обнажая лоб, на котором выступила испарина (не то от жары, не то от праведного ужаса). Самовар-броня тяжело давил на грудь, а Громобой-коса, казалось, сама собой задрожала от негодования. Для него это было не просто скопление людей и товаров. Это было…

– Капище! – выдохнул он, и Филя, шедший рядом и уже прикидывавший, где тут можно поживиться горячим пирожком, едва не споткнулся. – Капище вселенского разврата и поклонения золотому тельцу! Смотри, Филя, смотри!

И он начал указывать своим «мечом» на самые, по его мнению, вопиющие проявления «зла»:

– Вон, купцы эти, в кафтанах своих цветастых, аки павлины заморские! Се не купцы вовсе, а колдуны темные, что морочат люд православный побрякушками своими да зельями приворотными! И шепчутся меж собой на языке неведомом, злоумышляя против устоев наших древних! (Купцы на самом деле просто обсуждали цены на пеньку и спорили, у кого дешевле).

Его взгляд упал на скоморохов с ряженым медведем, выплясывающих под визгливую дудку и собирающих вокруг себя толпу хохочущих зевак.

– А эти! Потешники бесовские! Гляди, как глумятся над душами христианскими, маски свои личинные напялив, да с тварью лесной, символом языческим, пляски свои срамные устраивают! И народ смеется! Смеется над погибелью своей духовной! О, горе нам, горе!

Яркие ткани, развешанные на лотках, вызвали у него не меньшее негодование:

– А одежды эти цветастые, блестящие, аки чешуя змеиная! Се не для красоты, а для совращения к греху телесному! Одеяния языческие, что влекут к праздности да к забвению заповедей!

Даже бочонок с квасом, у которого выстроилась очередь изнывающих от жажды людей, не избежал его осуждения:

– И пойло сие, что рекой льется! Не иначе как отвар колдовской, разум туманящий, дабы люди забыли о душе своей бессмертной и предавались утехам плотским!

Богдан был в шоке. Он был в праведном гневе. Он был готов немедленно ринуться в бой, изгонять «бесов», разоблачать «колдунов» и крушить «капища».

Реакция Фили на это ярмарочное великолепие (или, по Богдану, «мракобесие») была диаметрально противоположной. Его маленькие, шустрые глазки буквально разбегались от обилия соблазнов и потенциальной добычи. Для него ярмарка была не «капищем зла», а настоящим раем для мелкого плута. Он уже приценивался к горячим пирожкам с требухой, прикидывал, у какой торговки можно незаметно «одолжить» пару яблок, осматривал карманы зазевавшихся купцов, примечал, где толпа погуще и суматоха побольше – идеальные условия для его промысла. И пока Богдан метал громы и молнии в адрес «заморских колдунов», Филя уже выгодно обменял какую-то свою безделушку (кажется, тот самый «заговоренный» конский волос) на изрядный кусок сала у простодушного крестьянина, уверяя того, что этот «амулет» принесет ему удачу в торговле. Его сейчас меньше всего волновали «души христианские» и «одеяния языческие». Его волновал собственный желудок и возможность пополнить свои более чем скромные запасы. А «праведный гнев» Богдана он воспринимал лишь как досадную помеху на пути к этим насущным целям.

Часть 2: Богдан "наводит порядок".

Переполненный праведным негодованием и уверенностью в своей способности отличить скомороха от беса (обычно в пользу последнего), Богдан решил, что нельзя оставаться безучастным свидетелем этого «пира во время чумы духовной». Он должен был вмешаться. Он должен был «навести порядок». И он начал.

Первой жертвой его обличительного рвения стал бойкий мужичонка, с большим энтузиазмом торговавший «Живой водой из святого источника Прокопия Праведного, исцеляющей от всех хворей, от зубной боли до любовной тоски». Вода, налитая в пузатую бутыль и украшенная пучком каких-то трав, на самом деле была набрана полчаса назад из ближайшего колодца, а травы – сорваны у забора. Но торговец так убедительно расписывал ее чудодейственные свойства, подкрепляя свои слова «свидетельствами исцеленных» (которых никто в глаза не видел), что вокруг него уже собралась небольшая толпа любопытных.

– Лжец! Чернокнижник! – внезапно раздался громовой (как ему казалось) голос Богдана, который, растолкав зевак своим щитом из бочечной крышки, предстал перед «целителем». Самовар-броня воинственно дребезжал, а чугунок-шелом был сдвинут набекрень, придавая его облику еще большую эксцентричность. – Ты не живой водой торгуешь, а обманом сатанинским души людские губишь! Отравой своей колодезной народ православный потчуешь, дабы отвратить его от истинной веры и благодати небесной!

Торговец, поначалу опешивший от такого наезда, быстро пришел в себя.

– Это что еще за чудо-юдо в перьях… то есть, в железяках? – нагло спросил он. – Ты, мил человек, не кричи, а факты давай! Вода моя – чистейшая, целебнейшая! Вот, дед Макар на прошлой неделе три ведра выпил – так у него третья нога расти начала! Шутка! А если серьезно – люди благодарят, хвори проходят!

– Знаю я ваши благодарности! – не унимался Богдан, потрясая своим Громобоем-косой (отчего толпа предусмотрительно отхлынула на пару шагов). – Это бесы тебе шепчут, дабы народ морочить! А целебность твоя – от лукавого! Изыди, обманщик! Пока не предал я тебя суду… э-э-э… суду высшему!

Толпа загудела. Кто-то смеялся, кто-то с интересом наблюдал за перепалкой, а кто-то, наоборот, с подозрением посмотрел на торговца «живой водой». Филя, стоявший чуть поодаль и уже присмотревший себе аппетитный калач на соседнем лотке, только вздохнул: «Ну, началось…»

Не успела утихнуть эта баталия (торговец, поняв, что с этим чудаком каши не сваришь, просто отмахнулся от него и продолжил зазывать покупателей), как внимание Богдана привлекло новое «вопиющее беззаконие». Из дощатого балагана, где показывали какое-то незатейливое кукольное представление (или просто продавали дешевую сивуху под вывеской «театра»), двое дюжих вышибал вытаскивали под руки и подталкивали сапогами какого-то сильно подвыпившего и громко протестующего мужичонку. Мужичонка был грязен, оборван, но, по мнению Богдана, в глазах его светился «огонь поруганной справедливости».

– Стой! Что творите, ироды?! – снова вмешался Богдан, бросаясь наперерез вышибалам. – За что вы притесняете малого сего, униженного и оскорбленного? Нешто нет в вас ни капли сострадания христианского? Аль закон вам не писан?

Вышибалы, здоровенные детины, явно не привыкшие к тому, чтобы им кто-то мешал выполнять их прямые обязанности, остановились и с нескрываемым удивлением уставились на Богдана.

– А тебе что за дело, пугало огородное? – пробасил один из них, смерив Богдана презрительным взглядом. – Этот… – он кивнул на пьянчужку, который тут же попытался укусить его за руку, – буянил, посуду бил, девок пугал. Вот и выпроваживаем его, пока беды не наделал.

– Ложь! – пламенно возразил Богдан. – Я вижу в очах его страдание! Он – жертва вашего произвола! Вы, слуги Мамоны, не терпите правды, что глаголет из уст его, пусть и омраченных винными парами! Освободите его немедля, или я… я призову на вас гнев… гнев народа! (Народ, впрочем, больше интересовался самим Богданом, чем судьбой пьяницы).

Чем бы закончился этот инцидент – неизвестно (возможно, Богдан и сам бы оказался за пределами ярмарки), но тут пьянчужка, воспользовавшись замешательством, вырвался из рук вышибал, споткнулся о ногу Богдана, и с громким «Ик!» растянулся в пыли, где немедленно и заснул. Богдан расценил это как «тихий протест угнетенного» и, удовлетворенный тем, что «спас малого сего от дальнейших притеснений», решил обратить свое слово к толпе.

Он взобрался на какой-то пустой ящик (к большому неудовольствию его владельца, торговавшего горшками), откашлялся и попытался начать проповедь о «бренности мирской суеты», «грядущем очищении» и «необходимости покаяния».

– О, люди! Опомнитесь! Куда влечет вас сия ярмарка тщеславия?! К каким пропастям греха…

Но его пламенную речь никто не слушал. Кто-то откровенно смеялся, указывая на него пальцем. Кто-то кричал: «Слезай, чучело, товар не видно!». Дети передразнивали его пафосные интонации. Бабы перешептывались, обсуждая его диковинный наряд. Даже собаки, кажется, относились к нему без должного почтения, облаивая его из-под лотков.

Богдан, однако, не смутился. Он был уверен, что этот смех – не от веселья, а от «бесовского глумления». Что это «темные силы» пытаются заглушить его «глас истины». И это лишь укрепляло его в решимости продолжать свою «священную миссию». Пусть даже для этого придется сразиться со всей ярмаркой разом. Ну, или хотя бы с самым шумным скоморохом.

Часть 3: Филя в своей стихии.

Пока Богдан, подобно древнему пророку, пытался «пробудить» ярмарочную толпу от «сна греховного» и «навести порядок» среди лотков с пряниками и лентами (с весьма предсказуемым результатом, то есть полным провалом и привлечением ненужного внимания), Филя, его новоиспеченный спутник и летописец (пока только в проекте), отнюдь не терял времени даром. Для него ярмарка была не ареной для духовных битв, а скорее большим, шумным и полным соблазнов шведским столом, где при определенной сноровке и отсутствии брезгливости можно было неплохо поживиться.

Оставив своего «героя» наедине с его обличительными речами и недоумевающими слушателями, Филя, как опытный разведчик, нырнул в самую гущу толпы, где суматоха была побольше, а бдительность торговцев – пониже. Его маленькие, шустрые глазки зорко высматривали любую возможность улучшить свое (и, возможно, богданово, если что перепадет) материальное положение.

И возможности эти, надо сказать, подворачивались ему с завидной регулярностью. Вот он, проходя мимо лотка с горячими пирожками, источающими такой умопомрачительный аромат, что у Богдана, если бы он был рядом, наверняка случился бы приступ «праведного обонятельного гнева», умудрился ловким, отточенным годами движением «одолжить» один, самый румяный, с начинкой из требухи. Пирожок мгновенно исчез в недрах его потертого сюртука, а Филя, сделав самое невинное лицо, двинулся дальше, будто бы просто наслаждаясь ярмарочной атмосферой.

Заметив под ногами ржавый гвоздь – предмет, казалось бы, совершенно бесполезный, – Филя не побрезговал и им. Спрятав «находку» в карман, он вскоре наткнулся на простодушного мужичонку, который безуспешно пытался продать небольшой, но аппетитный кусок сала, завернутый в лопух.

– Глянь-ка, мил человек, – заговорщицки подмигнул Филя, – какая у тебя снедь знатная! А у меня вот, гляди, какая штука имеется! – И он извлек ржавый гвоздь, придав ему вид редчайшего артефакта. – Гвоздь этот не простой, а заговоренный! От самой Бабы-Яги принес, из ее избушки на курьих ножках! Вобьешь его в порог – ни одна хворь в дом не войдет, ни одна порча не прицепится! А еще говорят, если его под подушку положить, так клады во сне указывать будет!

Мужичонка, хоть и был простоват, но не настолько, чтобы поверить в Бабу-Ягу и клады из-под подушки. Однако Филя так убедительно врал, так артистично закатывал глаза, описывая «чудесные свойства» гвоздя, и так настойчиво предлагал «махнуться не глядя» на «всего лишь кусочек сальца», что тот, в конце концов, не устоял. «Авось, и правда, от сглазу поможет, – подумал он, – а сало я еще натопчу». Так ржавый гвоздь Богдана (о котором тот, скорее всего, и не подозревал) превратился в кусок сала в кармане Фили – сделка, безусловно, выгодная, по крайней мере, для одного из ее участников.

Периодически Филя, однако, вспоминал о своем «патроне», который все еще пытался «нести свет истины» в массы, привлекая к себе все больше внимания, и не всегда дружелюбного. Заметив, что Богдан уж слишком рьяно пытается «разоблачить» здоровенного кузнеца, торгующего подковами (приняв его могучий молот за «орудие пыток инквизиции»), или что вокруг его «героя» сгущаются тучи в виде рассерженных торговцев, Филя спешил на помощь. Но не для того, чтобы поддержать его обличительный пыл, а скорее, чтобы увести от греха подальше.

– Эй, герой! Погляди-ка лучше сюда! – кричал он, пытаясь перекричать ярмарочный гвалт и богдановы проповеди. – Вон там, глянь, мужик петуха продает какого голосистого! Кричит, аж уши закладывает! Не такой ли тебе нужен для утренних знамений, а то твой Заря-Певун, кажись, охрип навеки от ночных бдений?

Или:

– О, великий вития! Да оставь ты в покое этих торговок кружевами (которых Богдан обвинял в «плетении сетей для уловления душ праведных»)! Лучше пойдем, я тут видел, медовуху разливную продают, говорят, сам князь такую пьет по праздникам! Не испить ли нам по чарочке для подкрепления духа ратного, прежде чем ты тут всех купцов в бесов запишешь?

Иногда такие уловки срабатывали, и Богдан, отвлекшись на «новое знамение» или «стратегически важную дегустацию», на время оставлял ярмарку в покое, к большому облегчению Фили и всех, кто успел попасть под горячую руку «спасителя отечества». Но чаще всего Богдан лишь отмахивался от Фили, считая его практичные предложения «мелкими мирскими соблазнами», недостойными истинного героя. И тогда Филе оставалось лишь вздыхать, отходить на безопасное расстояние и продолжать свою собственную, куда более приземленную, «ярмарочную миссию».

Глава 7: Лесной Переполох и Загадочный Хозяин Чащи (оказавшийся Дровосеком).

Часть 1: Лес, полный "чудес" и "козней".

После ярмарочного безумия, где Богдан, по его собственному убеждению, «посеял семена сомнения в душах заблудших» (а на деле – изрядно утомил всех своими проповедями и едва не спровоцировал несколько потасовок), а Филя сумел-таки разжиться парой вяленых лещей и горстью сушеных грибов (которые он предусмотрительно спрятал от своего «просветленного» спутника, ибо тот мог бы узреть в них «пищу бесовскую»), наши путники решили продолжить свой путь. Куда именно лежал этот путь, Богдан пока и сам не определился, но был уверен, что «высшие силы» непременно укажут ему направление в виде какого-нибудь очередного «знамения». Филя же просто брел следом, надеясь, что это направление приведет их хотя бы к какой-нибудь деревне с приличным кабаком, а не в очередное болото.

Дорога вскоре свернула в лес. Лес был старый, густой, местами дремучий. Солнечные лучи с трудом пробивались сквозь плотные кроны вековых сосен и елей, создавая внизу таинственный полумрак, полный шорохов, скрипов и неведомых запахов – сырой земли, прелых листьев, смолы и чего-то еще, неуловимо-тревожного. Для обычного человека это был просто лес, может, немного мрачноватый, но вполне проходимый. Но для Богдана… О, для Богдана это было совсем другое! Это было царство, кишащее «нечистью», «лесными духами» и «потаенными опасностями».

Каждый звук, каждый шорох в этом лесу немедленно приобретал в его воображении зловещий, сакральный смысл. Вот треснул под ногой сухой сучок.

– Чу! – настораживался Богдан, хватаясь за свой Громобой-косу. – То не иначе как Леший свои козни строит, путь нам преграждая! Осторожнее, Филя, он может и корнями опутать, и в болото заманить!

Вот где-то в глубине чащи ухнула сова.

– О, горе! – шептал Богдан, озираясь по сторонам. – Се не просто птица ночная! Се Кикимора болотная плачет, беду нам пророча, аль водяной свою жертву в омут тянет!

Шелест листьев на ветру был для него не чем иным, как «шепот лесных духов, сговаривающихся против нас», а далекий стук дятла – «молотом самого Чернобога, кующего свои цепи для душ заблудших». Если же в кустах пробегала мышь или еж, Богдан тут же принимал их за «волков-оборотней в малом обличье, высматривающих свою добычу».

По мере углубления в лес его беспокойство нарастало. Чтобы обезопасить себя и своего спутника от «незримых врагов», Богдан то и дело прибегал к «защитным ритуалам», вычитанным им из своих сомнительных свитков. Он чертил на земле своим Громобоем-косой «магические круги» (которые больше напоминали неровные каракули ребенка, впервые взявшего в руки карандаш), бормотал «древние заговоры», путая слова, смешивая старославянские заклинания с обрывками церковных молитв и даже с рецептами от зубной боли.

– «Изыди, сила нечистая, из леса сего дремучего, во имя… э-э-э… Перуна-Сварожича, иже еси на небеси, да святится имя твое, да не будет ни порчи, ни сглазу, ни мыши летучей, ни жабы прыгучей, аминь… или как там его… гой!» – бормотал он, размахивая руками и едва не задевая Филю.

Или он останавливался перед особо корявым деревом, принимая его за «пристанище лесного духа», и начинал вести с ним «богословский диспут», пытаясь «образумить» его или «изгнать из него зло».

– О, дух дерева сего замшелого! Внемли гласу моему! Оставь пути свои темные, обратись к свету… э-э-э… разума и добра! Иначе… иначе я тебя… я тебя порублю на дрова моим Громобоем! (Правда, учитывая состояние «меча», эта угроза звучала не слишком убедительно).

Филя, следовавший за Богданом на безопасном расстоянии, чтобы не попасть под действие очередного «защитного круга» или случайного удара косой, на все эти эскапады своего «героя» реагировал с привычным стоицизмом. Он тяжело вздыхал, качал головой, но спорить не пытался – знал, что это бесполезно. Вместо того чтобы вслушиваться в «козни Лешего» или «рысканье волков-оборотней», он зорко осматривал подлесок, выискивая глазами что-нибудь съедобное – грибы, ягоды, или, если повезет, забытое кем-то птичье гнездо с яйцами. Его больше беспокоил не Леший, а собственный пустой желудок. И комары, которые, в отличие от мифических «волков-оборотней», были вполне реальны и кусались очень даже ощутимо, несмотря на все «заговоры» Богдана. Иногда, когда Богдан особенно увлекался своими «ритуалами», Филя успевал незаметно сорвать пару ягод малины или найти подберезовик, который тут же отправлялся в его котомку. Лес для него был не «царством нечисти», а скорее бесплатной кладовой. Главное – чтобы его «просветленный» спутник своими подвигами не распугал всю дичь… и грибы.

Часть 2: Встреча с "Лешим".

После очередного «защитного ритуала», в ходе которого Богдан пытался задобрить «духа старого пня», посыпая его солью (которую он предусмотрительно прихватил из корчмы, считая ее «оберегом от всякой скверны»), и едва не споткнувшись о собственные ноги, запутавшиеся в им же начерченном «магическом круге», путники наконец выбрались из лесной чащи на небольшую, залитую солнцем поляну.

На поляне этой, среди свежих пней и аккуратно сложенных поленниц, кипела работа. Огромный, кряжистый мужик, с бородой лопатой и руками, похожими на узловатые корни дуба, яростно орудовал топором, отчего щепки летели во все стороны. Его холщовая рубаха промокла от пота, а лицо было хмурым и сосредоточенным. Рядом стояла видавшая виды телега, запряженная такой же старой и уставшей лошаденкой, которая флегматично помахивала хвостом, отгоняя назойливых слепней. Время от времени мужик прерывал свою работу, чтобы либо с силой пнуть тупую пилу, валявшуюся рядом, либо обрушить на свою несчастную клячу такой поток отборной брани, что листья на окрестных деревьях, казалось, начинали сворачиваться в трубочку.

– Эх ты, кляча старая, чтоб тебя волки драли! – гремел его бас на всю поляну. – Опять заснула, анафема? А ну, тяни, пока я из тебя ремни не нарезал! И пила эта, дьяволово изобретение, тупая, как язык моей тещи! Хоть бы раз по-человечески распилить дала!

Богдан, увидев эту картину, замер, как пораженный громом (или, скорее, как кролик перед удавом). Его глаза, и без того широко распахнутые в ожидании встречи с «неведомым», округлились еще больше. Он схватил Филю за рукав, который как раз пытался незаметно сорвать земляничку с куста, и зашипел ему на ухо с таким благоговейным ужасом, что Филя едва не подавился ягодой:

– Се он! – выдохнул Богдан, и его чугунок-шелом нервно качнулся. – Смотри, Филя, смотри же! Хозяин лесной, Леший собственной персоной! И как грозен, как могуч! Видишь, как он топором своим, аки молниями Перуновыми, деревья вековые крушит! А глас его… глас его подобен раскатам грома, когда он на нечисть свою лесную гневается! (Дровосек в этот момент как раз желал своей лошади, чтобы она «провалилась в тартарары вместе с этой телегой»).

Филя скептически покосился на дровосека, потом на Богдана. «Леший, как же, – подумал он. – Обычный мужик, злой, как собака, от тяжелой работы. Сейчас он нам такого «лешего» покажет, что мало не покажется».

Но Богдан уже был во власти своего воображения.

– Смотри, – продолжал он шептать, толкая Филю в бок, – и зверь ему послушен (он кивнул на понурую лошадь), и орудия его… э-э-э… магические (пила и топор) ему подвластны! Сейчас я с ним слово держать буду! Слово важное, о судьбах мира сего лесного, да и нашего, грешного, тоже! Может, он поведает нам, где искать твердыню Змея Лютого, али как пройти к Калинову мосту, минуя болота гиблые!

С этими словами Богдан, поправив свой сползающий самовар-броню и придав лицу выражение глубочайшей серьезности и готовности к «дипломатической миссии», решительно шагнул на поляну, направляясь прямиком к «Хозяину леса».

Дровосек, поглощенный своей работой и руганью, не сразу заметил приближающихся. Но когда он, утерев пот со лба рукавом и сплюнув на землю, поднял голову, то на мгновение замер с открытым ртом. Перед ним, во всей своей нелепой красе, стоял Богдан – в ржавом самоваре на груди, с чугунком на голове, из которого торчал пучок травы, и с кривой косой наперевес. За его спиной, на некотором расстоянии, топтался второй, не менее подозрительного вида субъект – худющий, в оборванном сюртуке, с бегающими глазками, которые, казалось, уже приценивались к его топору и лошади.

Первой мыслью дровосека, человека простого и не склонного к мистическим толкованиям, было, что это либо беглые каторжники, либо разбойники с большой дороги, решившие поживиться его скромным имуществом. А судя по виду того, что в кастрюле, – может, и просто сумасшедшие, сбежавшие из уездной богадельни. В любом случае, встреча не сулила ничего хорошего. Он покрепче сжал в руке топор и хмуро уставился на незваных гостей, готовясь к самому худшему. Его «грозный» вид теперь был обращен не на ленивую лошадь, а на вполне реальную, хоть и весьма странную, угрозу. И «слово о судьбах мира» явно не входило в его планы на ближайшее время.

Часть 3: "Богословский диспут" и угроза топором.

Богдан, совершенно не замечая ни хмурого взгляда «Лешего», ни его крепко сжатого топора (а может, и принимая это за атрибуты «владыки лесного», должные внушать страх и трепет), выступил вперед и, поправив свой чугунок-шелом, который от волнения съехал на левый глаз, начал свою речь. Голос его дрожал, но не от страха, а от осознания важности момента – ведь не каждый день удается поговорить с самим Хозяином Чащи!

– Приветствую тебя, о могучий дух лесной, страж троп заповедных и повелитель зверей диких! – высокопарно начал Богдан, сделав неуклюжий поклон, отчего его самовар-броня звякнул, а коса-Громобой едва не воткнулась ему в ногу. – Аз, Богдан, смиренный странник и искатель истины, челом бью тебе и вопрошаю с надеждой в сердце! Поведай нам, о древний, не таятся ли в твоих сумрачных владениях, среди мхов и папоротников, силы злые да нечистые, что Русь-матушку терзают, сон ее праведный нарушают да народ православный в печаль ввергают? Не гнездятся ли тут змеи лютые аль кикиморы болотные, али еще какая погань, что свету белому не рада?

Дровосек, ошарашенно выслушав этот поток витиеватых выражений, на мгновение потерял дар речи. Он привык к разной брани от своей лошади и тещи, но такого еще не слыхивал. Потом его удивление сменилось откровенным раздражением, помноженным на подозрение. Он решил, что эти двое точно либо не в своем уме, либо пытаются его как-то хитро «развести».

– Ты… ты чего, мужик, несешь? – наконец пробасил он, почесав затылок под грязной шапкой и сплюнув на землю. – Какой еще дух? Какая нечисть? Ты, никак, белены объелся, аль грибов каких не тех по лесу насобирал? Тут, кроме меня, лошади моей паршивой да комаров проклятущих, отродясь никакой другой силы не водилось! Одна сила тут – работа тяжелая, от зари до зари, чтоб хребет ломило, да руки от мозолей не разгибались! А «змеи лютые» да «кикиморы болотные» – это все в бабьих сказках, аль у таких вот… – он выразительно посмотрел на Богдана, – у которых в голове не все дома. Так что, давай-ка, брысь отседова подобру-поздорову, оба-два, пока я вас топором этим самым не «угостил»! И чтоб духу вашего тут не было, ясно? А то ишь, «Русь терзают»! Терзают тут только меня эта кляча да пила тупая!