Явление Героя из Пыли Веков

– Ага! – глаза его снова загорелись прозрением. Он даже слегка отступил от пастушонка, будто ожидая от него какого-то подвоха. – Се не просто мальчишка! Се козни его, Водяного! Вижу, вижу твой хитрый замысел, о дух болотный! Ты принял облик козы невинной, дабы усыпить мою богатырскую бдительность! А теперь, потерпев поражение в честном бою, ты послал ко мне сего отрока плачущего, дабы отвлечь меня от славы моей победной, да посеять в душе моей смуту и сомнение!

Он грозно посмотрел на изумленного пастушонка, который от таких речей заревел еще громче.

– Но я раскусил твой коварный замысел, о Водяной, притворяющийся козой! Не удастся тебе обмануть Богдана, воителя света! Коза твоя (если она и была козой) сама виновата, что связалась с нечистой силой! А ты, отрок… – он строго погрозил мальчишке пальцем, – ступай своей дорогой и передай хозяину своему болотному, что меч мой карающий всегда наготове! И что воды сии отныне свободны от его присутствия скверного! А козу… козу ищи сам! Может, она уже в преисподнюю провалилась, вместе с хозяином своим рогатым! (Тут Богдан, кажется, перепутал Водяного с Чертом, но это уже были мелочи).

Пастушонок, окончательно убедившись, что этот грязный и странный дяденька не только напугал его козу, но еще и совершенно не в своем уме, взвыл так, что лягушки, которые уже было осмелели и начали выглядывать из тины, снова попрятались. А потом, не говоря ни слова, развернулся и, спотыкаясь и всхлипывая, побежал обратно в сторону своей деревни, наверняка чтобы рассказать всем о страшном «болотном чудище», которое напугало его козу Маньку.

Богдан же, проводив его победоносным взглядом, снова повернулся к Филе.

– Вот видишь, Филя! Даже после поражения своего, он не унимается, козни строит! Но мы его раскусили! Истинная победа! Немедленно занеси это в летопись! Как я… как я еще и коварство его посмертное (или почти посмертное) разоблачил!

Филя только покачал головой и подумал, что если Богдан будет продолжать в том же духе, то скоро за ними будет гоняться не только мифическая нечисть, но и вполне реальные, рассерженные жители всех окрестных деревень. И от них отбиться будет куда сложнее, чем от воображаемого Водяного или даже от заплаканного пастушонка.

Глава 9: Вечерние Байки у Костра: О Хитрости Человеческой и Простоте Божественной (в Интерпретации Богдана).

Часть 1: Привал и разведение костра.

После «героической битвы» с Водяным (и его «коварным приспешником» в лице заплаканного пастушонка), солнце окончательно решило уступить место сумеркам. Богдан, хоть и был «победителем», но выглядел так, будто его долго и упорно полоскали в грязной бочке, а потом вываляли в тине. Его хламида прилипала к телу, с волос капала мутная вода, а от него самого исходил такой специфический аромат, что даже Филя, не отличавшийся особой брезгливостью, старался держаться с подветренной стороны. Однако дух «героя» был высок, как никогда – ведь он не только «одолел Водяного», но и «раскусил его посмертные козни»!

Настало время для привала. Филя, будучи человеком практичным и уставшим от дневных «подвигов» своего спутника, быстро нашел относительно сухое и укромное местечко на опушке леса, неподалеку от ручья (на этот раз – с чистой водой, что Филя предусмотрительно проверил). Пока Богдан, стряхивая с себя остатки тины и бормоча что-то о «необходимости ритуального очищения после битвы с нечистью водной», пытался найти «сакральное место для возложения трофеев» (то есть, куда бы пристроить свой мокрый и грязный Громобой-косу), Филя уже деловито собирал сухие ветки и валежник для костра.

Разведение огня было целым искусством, которым Филя владел в совершенстве. Он ловко соорудил небольшой шалашик из тонких прутиков, подложил под него сухой мох и трут, который всегда носил с собой в заветном мешочке, и через пару минут, после нескольких умелых ударов кресалом о кремень, над поляной заклубился первый дымок, а затем весело заплясали язычки пламени. Костер получился что надо – жаркий, ровный, отгоняющий не только вечернюю прохладу, но и (что было особенно актуально) назойливых комаров.

Богдан, закончив свои «ритуальные» поиски (в итоге он просто воткнул косу в землю рядом с костром, объявив это место «освященным оружием победы»), решил «помочь» Филе с костром. Его «помощь», как обычно, заключалась в том, что он с самым серьезным видом начал подбрасывать в уже хорошо разгоревшийся огонь сырые, дымящие ветки, отчего костер начинал чадить и грозил погаснуть.

– Вот так, Филя! – поучал он. – Огонь священный требует подношений! И чем дымнее, тем… тем дальше злые духи разбегутся! Ибо дым – это… это дыхание самого Сварога, изгоняющее тьму!

Филя, молча и с тяжелым вздохом, вытаскивал сырые ветки из огня и подбрасывал вместо них сухие, стараясь делать это так, чтобы Богдан не заметил и не счел это «неуважением к священному дыму». К счастью, Богдан скоро отвлекся на более «важное» занятие – он начал раскладывать вокруг костра камни, создавая из них нечто, по его мнению, напоминающее «охранный рунический круг». На деле же это больше походило на гнездо очень крупной и не слишком умной птицы.

Тем временем Филя, убедившись, что костер в безопасности от «помощи» Богдана, приступил к приготовлению ужина. Ужин, прямо скажем, был не царский, но, учитывая обстоятельства, вполне сносный. Из своей котомки Филя извлек остатки вяленого леща, несколько грибов, «спасенных» от дровосека, да горсть каких-то кореньев, которые он нашел по дороге и которые, по его заверениям, были «не хуже картошки, если их правильно испечь». Еще у него имелась краюха хлеба, которую сердобольная старушка Маланья дала Богдану, и которую Филя предусмотрительно «конфисковал для нужд провиантского отдела их малого войска».

Ловко нанизав грибы и коренья на очищенные прутики, Филя принялся запекать их над углями. Вскоре по поляне распространился аппетитный (по крайней мере, по сравнению с запахом тины от Богдана) аромат печеных грибов и чего-то еще, отдаленно напоминающего печеную картошку. Лещ, конечно, оставался лещом – сухим и соленым, но и он, в отсутствие лучшего, казался вполне съедобным.

Богдан, закончивший свои «рунические» построения, с интересом наблюдал за кулинарными манипуляциями Фили. Ему тоже хотелось есть, но он старался не подавать виду, считая, что истинный герой должен быть выше таких «низменных» потребностей. Однако, когда Филя протянул ему обугленный, но пахнущий дымком гриб, он не смог устоять и принял «подношение» с видом мудреца, снисходящего до мирских забот.

Ужин проходил в относительном молчании, прерываемом лишь треском костра, чавканьем Фили (который ел с аппетитом, достойным человека, весь день наблюдавшего за чужими «подвигами») и глубокомысленными вздохами Богдана, который, даже поглощая пищу, не переставал размышлять о «судьбах мира» и «грядущих свершениях». Атмосфера была почти идиллической, если не считать всепроникающего запаха болота от одежды «героя» и комаров, которые, несмотря на дым, все же умудрялись находить незащищенные участки кожи. Впереди была долгая ночь и, как это всегда бывало в компании Богдана, не менее долгие и увлекательные (для кого как) беседы у костра.

Часть 2: Истории Филимона.

Когда скудный, но горячий ужин был съеден, а костер весело потрескивал, отгоняя ночных теней и наполняя поляну уютным теплом, наступило время для историй. Богдан, хоть и был погружен в свои «высокие думы», все же не мог не заметить, что тишина, нарушаемая лишь звуками ночного леса, становится немного гнетущей. Да и Филя, обычно не слишком словоохотливый, после сытного (по его меркам) ужина и в отсутствие других развлечений, тоже был не прочь почесать языком.

– Ну что, герой, – начал Филя, подбрасывая в костер пару сухих веток и устраиваясь поудобнее на своем импровизированном ложе из еловых лап, – пока мы тут сидим, да комаров кормим, не рассказать ли нам друг дружке чего-нибудь занимательного? А то, знаешь, от дум твоих великих, да от подвигов ратных, голова иной раз пухнет, как тот котел смоляной, что ты «одолевал». Надобно ее, голову-то, чем-нибудь полегче занять, дабы не взорвалась от премудрости.

Богдан, который как раз пытался «дешифровать» форму пляшущего на углях пламени (которое, по его мнению, несомненно, предвещало что-то важное), оторвался от своего занятия и милостиво кивнул:

– Глаголь, Филя! Ибо истории народные, они как колодец бездонный, из коего черпать можно мудрость вековую да примеры для подражания (или наоборот, для осуждения)!

Филя хмыкнул. Примеры для подражания в его историях встречались редко, а вот поводов для смеха или ехидных замечаний – хоть отбавляй. Он почесал в затылке, выбирая, с чего бы начать, и решил, по своему обыкновению, ударить по самым животрепещущим темам – хитрости, глупости, жадности и, конечно же, делам амурным.

– Ну, слушай тогда, раз такое дело, – начал он, и в голосе его заиграли плутовские нотки. – Было это, аль не было, а старые солдаты бают, что служил в одном полку солдат, Иваном звали, да не просто Иваном, а Иваном-Хитрецом. Голова у него была – не голова, а целая палата ума, а хитрости – что блох на бродячей собаке. И вот, приехал к ним в полк генерал, важный такой, с брюхом, что арбуз, да с усами, что веники банные. И решил он, значит, солдатскую смекалку проверить. Построил всех на плацу и говорит: «Кто, – говорит, – меня, генерала его превосходительства, так обманет, что я и слова сказать не смогу, тому – неделя отпуска да серебряный рубль в придачу!»

– Ну, солдаты стоят, репу чешут, никто не решается. А Иван-Хитрец вперед выходит. «Я, – говорит, – ваше превосходительство, попробую». А сам снял с себя ранец, поставил его перед генералом и говорит: «А вот, ваше превосходительство, не слабо ли вам в мой ранец солдатский залезть?» Генерал аж побагровел от такой наглости. «Да как ты смеешь, хам, такое мне предлагать?! Да я тебя… Да я тебя под трибунал!» А Иван-Хитрец только ухмыляется и говорит: «Так вот, ваше превосходительство, я вас и обманул! Вы же сами сказали – кто так обманет, что слова сказать не сможете. А вы тут вон сколько слов наговорили, да еще и рассердились!» Генерал поперхнулся, покрутил усами, да делать нечего – слово генеральское, крепче гороха пареного. Пришлось и отпуск Ивану дать, и рубль серебряный отсчитать. Такая вот хитрость солдатская!

Филя смачно сплюнул в костер и, не дожидаясь реакции Богдана (который уже начал что-то бормотать про «аллегорию борьбы простого народа с косностью военной машины»), продолжил:

– А вот еще, про купца одного, Федота Жадюгу. Был он богат, что Крез какой, а жаден – хуже скорпиона. Каждый грош считал, каждую копейку в сундук прятал. И вот, прослышал он, что в соседнем городе купец один, тоже не бедный, помер, а наследников не оставил. И якобы все его добро теперь продают за полцены. Федот наш, понятно, загорелся. Ночь не спал, все думал, как бы ему это добро за бесценок прибрать. Поехал, значит, в тот город, а там ему говорят: «Да, продаем. Только условие одно – все разом покупать надобно, и сундуки не вскрывать, что в них – то и твое». Федот подумал-подумал, прикинул, что купец тот был богатый, значит, и в сундуках не солома, да и согласился. Отвалил последние свои сбережения, привез эти сундуки домой, заперся в амбаре и давай их вскрывать в предвкушении. А там… в одном сундуке – старые, дырявые лапти, в другом – битые горшки, в третьем – мышиный помет да паутина. Оказалось, тот «умерший» купец был еще большим плутом, чем Федот, и таким макаром решил от своего хлама избавиться, да еще и денег на этом заработать. Так Федот Жадюга сам себя и перехитрил – и денег лишился, и хламом обзавелся. А все жадность его непомерная!

Филя снова сделал паузу, подбросил дров и, заметив, что Богдан уже открыл рот, чтобы выдать очередное «глубокомысленное» толкование, поспешил продолжить, чтобы не сбить собственный рассказчицкий раж:

– А про попов, герой, историй – что звезд на небе! Вот, скажем, был у нас в приходе один батюшка, отец Пахом. Мужик он был неглупый, да и выпить не дурак. И вот, собрал он как-то с прихожан деньги на починку колокольни – мол, треснула, вот-вот обвалится. Прихожане, народ набожный, скинулись, кто сколько мог. А отец Пахом эти денежки взял, да и пропил их с дьячком в кабаке за три дня. А когда прихожане его спрашивать начали, мол, где же починка, батюшка, он им и отвечает: «Так, чада мои, благодать-то какая на нас сошла! Как только я денежки ваши собрал, да молитву усердную вознес, так трещина та сама собой и затянулась! Чудо господне, не иначе!» Прихожане поахали, поохали, да и поверили. А колокольня так и стояла, кривая да облезлая, еще лет двадцать. Вот тебе и лукавство пастырское!

– Ну, и напоследок, – Филя понизил голос до заговорщицкого шепота, хотя вокруг на несколько верст не было ни души, кроме них да комаров, – про любовь-морковь, да про мужей рогатых. Жила-была в одной деревне баба, Матреной звали, бойкая да красивая, а муж у нее был – тюфяк тюфяком, Иван-Лежебока. Ну, Матрена, понятно, скучала. И завела себе ухажера, кузнеца местного, Степана-Громилу. А чтобы муж ничего не заподозрил, она придумала хитрость. Как только Степан к ней в гости собирался, она мужу говорила: «Ой, Ванюша, что-то мне нездоровится, в груди колет, в глазах темнеет. Пойду-ка я на сеновал, полежу, может, отпустит». А сама – шмыг на сеновал, а там ее уже Степан дожидается. Иван-Лежебока, дурень, верил, жену жалел, а то, что она с сеновала возвращалась румяная да веселая, списывал на «целебную силу свежего сена». Так и продолжалось, пока однажды Степан по пьяной лавочке в кабаке не проболтался, как он Матрену «сеном лечит». Смеху было на всю деревню! А Иван-Лежебока так ничего и не понял. Ему сказали, что Степан – знахарь великий, вот и лечит его жену от «хвори сердечной». Такая вот она, любовь народная, хитрая да непредсказуемая!

Филя закончил, с довольным видом потянулся и посмотрел на Богдана, ожидая его реакции. Он рассказал эти истории с присущим ему юмором, смачно, используя забористые простонародные выражения, от которых у Богдана, если бы он не был так поглощен поиском «глубинного смысла», уши могли бы свернуться в трубочку. Но Богдан… Богдан был в восторге. Для него эти байки были не просто байками. Это были… это были ключи! Ключи к пониманию всей сложности и многогранности мира! И он уже готов был приступить к их «дешифровке».

Часть 3: "Глубокая дешифровка" Богдана.

Пока Филя, смакуя детали своих баек и хитро поглядывая на языки пламени, отводил душу, Богдан сидел, затаив дыхание, и впитывал каждое слово, как губка. Его чугунок-шелом съехал на лоб, обнажая морщины напряженной мысли, а глаза горели тем самым пророческим огнем, который так хорошо был знаком Филе. Он не просто слушал – он АНАЛИЗИРОВАЛ. Он видел за приземленными сюжетами и грубоватым юмором Фили глубинные пласты сакральных истин, метафоры космического масштаба и аллегории, достойные быть высеченными на скрижалях вечности. И как только Филя заканчивал очередную историю, Богдан тут же приступал к ее «дешифровке».