Явление Героя из Пыли Веков

С этими словами он решительно направился к чугунку, явно намереваясь предпринять вторую, а то и третью попытку овладения строптивым транспортным средством. Сосед Михей, выглянувший в этот момент из окна своей избы и узревший сию картину, только покрутил пальцем у виска и перекрестился. Видать, решил, что его Лыска совсем с ума сошла, раз такие странные развлечения себе находит. А может, и не Лыска вовсе…

Часть 4: Притча о духе и мишуре (рассказанная для самовнушения).

После второй и третьей неудачных попыток оседлать Бурушку-Косматку, каждая из которых заканчивалась очередным конфузом и тесным знакомством с различными органическими удобрениями, Богдан, тяжело дыша и распространяя вокруг себя ауру, способную отпугнуть даже самую назойливую муху, решил сделать тактическую передышку. Спина его ломило, самовар-броня сполз набок, а чугунок-шелом, возвращенный из-под смородинового куста, покрылся свежими царапинами, которые Богдан тут же нарек «знаками яростной, хоть и невидимой, битвы с духом непокорности коня».

Привалившись к стволу старой, корявой яблони, росшей у забора, он стряхнул с себя наиболее крупные комья земли и остатки сена. Бурушка-Косматка, убедившись, что назойливый двуногий временно оставил ее в покое, снова принялась за свой репейник, изредка бросая на Богдана взгляд, полный если не презрения, то уж точно глубокого лошадиного скептицизма. А Мурка, сидевшая на заборе и с нескрываемым интересом наблюдавшая за эквилибристическими этюдами хозяина, потянулась и издала звук, который можно было бы перевести как «Ну что, герой, навоевался? Может, теперь о рыбе подумаем?».

Но Богдан не был бы Богданом, если бы позволил какому-то там упрямству обычной клячи (пусть и нареченной Вестницей Побед) или прагматичным намекам кошки пошатнуть его веру в собственное предназначение. Глядя на свой потертый, изрядно помятый, но все еще «героический» арсенал, он медленно, словно обращаясь не столько к Мурке, сколько к невидимым слушателям в глубине своей души, завел притчу. Голос его был тих, но исполнен глубокой, хоть и весьма своеобразной, мудрости:

«Слушай, Мурка, да и ты, дух яблони сей древней, внимай… Жил-был в одном граде кузнец, искусник великий. Мечи ковал – диво дивное! Блестели они, как солнце ясное, узорами диковинными украшены, рукояти златом-серебром обвиты. Всяк, кто видел их, ахал да охал от восхищения. А рядом с ним, в лачуге убогой, жил гончар, простой мужичок. Лепил он горшки, да не ахти какие – кривобокие, неказистые, без всяких там украшений. Смеялись над ним, бывало, мол, что за ремесло у тебя, гончар, пыль одну месить да глину пачкать? То ли дело у кузнеца – слава да почет!

И вот, Мурка, пришли в тот град враги, орда несметная, злая да лютая. Вышел кузнец со своими соратниками, мечами блистая, на врагов тех. И началась сеча… Да только мечи те хваленые, что ярче солнца сияли, ломаться стали о щиты вражеские, аки былинки сухие! Ибо сталь в них была хоть и блестящая, да хрупкая, больше для вида, нежели для дела ратного. И дрогнули воины, видя, как их оружие славное в прах обращается.

А гончар, тот самый, над кем смеялись, глянул на это дело, почесал в затылке, да и притащил свои горшки неказистые. Наполнил он их смолой горючей, поджег, да и ну кидать во врагов! Горшки те, хоть и не блистали красотой, да дело свое знали туго: лопались, смолой огненной вражьи ряды поливая, сумятицу да страх сея! И дрогнула орда та лютая, и побежала восвояси, больше от неожиданности и дыма едкого, чем от урона великого. Так вот, Мурка…»

Богдан сделал паузу, глубокомысленно поглядев на свой самовар-нагрудник, из которого торчал пучок соломы.

«Так вот… Не в блеске сила истинная, не во внешней мишуре да позолоте. А в содержимом! В духе, что внутри сокрыт! Пусть доспех мой не из чистого серебра, и меч не булатный, да конь мой (тут он бросил многозначительный взгляд на Лыску, с хрустом доедавшую очередной репейник) не сразу нрав свой богатырский являет. Главное – дух несокрушимый да вера в дело правое! А остальное… остальное приложится! Или отвалится, как вот этот…» Он попытался оторвать прилипший к его штанам особо крупный ком навоза, но тот держался крепко, словно тоже обладал несокрушимым духом.

Мурка, дослушав притчу, зевнула так широко, что, казалось, могла бы проглотить небольшой горшок, и, спрыгнув с забора, направилась к миске, в надежде, что философские изыскания хозяина наконец-то разбудили в нем и более приземленные инстинкты, связанные с кормлением кота. Богдан же, ободренный собственной притчей (ведь кто поймет тебя лучше, чем ты сам?), снова обратил свой взор на Бурушку-Косматку. Кажется, четвертая попытка покорения Вестницы Побед была не за горами. И уж в этот раз, он был уверен, содержимое его духа непременно возобладает над содержимым ее упрямства. Или хотя бы не так сильно испачкается.

Глава 3: Прощание со Скудоумными и Первый Подвиг у Околицы.

Часть 1: Манифест героя (непонятый массами).

После долгих и, прямо скажем, не самых эстетичных баталий с Бурушкой-Косматкой, в ходе которых Богдан окончательно убедился, что «дух богатырский» этой клячи проявляется в основном в способности производить удобрения с завидной регулярностью и избегать всякого полезного труда, наш герой решил, что конь, возможно, присоединится к нему позже. «По велению сердца своего животного, аль по знаку тайному», – как он сам себе объяснил, старательно обходя стороной ту самую кучу, ставшую почти родной. Пришло время объявить миру, а точнее, заспанным Кривоколенкам, о своей великой миссии.

Местом для произнесения судьбоносной речи был избран пятачок у общественного колодца – сердце и, можно сказать, главный информационный портал деревни. Сюда сходились бабы с ведрами, чтобы набрать воды и перемыть косточки соседям, здесь же останавливались мужики, возвращаясь с поля, чтобы перевести дух и обменяться новостями о видах на урожай и проделках местной нечисти (обычно в лице председателя или его кума).

И вот, пред ясные (или не очень, в зависимости от времени суток и степени похмелья) очи односельчан предстал Богдан. Во всем своем… кхм… великолепии. Самовар-броня тускло поблескивал на солнце, перекосившись на левый бок. Чугунок-шелом, увенчанный гордым пучком травы, случайно застрявшим в дыре, съехал почти на самый нос, отчего Богдану приходилось задирать голову, чтобы хоть что-то видеть. Изогнутая коса, она же Громобой-Каратель, притороченная к поясу, цеплялась за все, что можно, а щит из бочечной крышки, украшенный размытым пастушком, герой держал перед собой, как официант поднос с единственным, весьма сомнительным блюдом.

Завидев столь колоритное зрелище, бабы, пришедшие за водой, забыли про ведра и свои бесконечные споры о том, чья курица несет более крупные яйца. Мужики, лениво бредущие с поля с косами на плечах, остановились как вкопанные. Дети, игравшие неподалеку в «казаков-разбойников» (или, скорее, в «Митьку и гусей»), прекратили свои баталии и с открытыми ртами уставились на это явление. Наступила та самая тишина, которая бывает либо перед грозой, либо перед очень хорошим анекдотом.

Богдан откашлялся, поправил сползающий чугунок и, воздев свой «меч» к небу (отчего едва не зацепил им низко пролетавшую ворону, ту самую, что давеча была «вестником»), начал:

– Внимайте, о люди кривоколенские! И вы, жены мироносицы с пустыми ведрами! И вы, мужи пахотные, от сохи своей временно оторванные! Аз, Богдан, сын рода неведомого, но духа древнего, глаголю вам!

Бабы переглянулись. Авдотья, самая языкастая, прыснула в кулак.

– Пришел час, рекомый в летописях стародавних и на лубках мною лично исправленных! Час, когда тьма сгущается над землей нашей многострадальной, аки кисель овсяный, что позавчера у кумы Агафьи пригорел! Змеи выползают из нор своих потаенных, нечисть всякая бродит невозбранно, и даже куры, – тут он строго посмотрел на Пеструху, случайно оказавшуюся неподалеку и клюющую что-то несъедобное, – несут яйца… э-э-э… не по уставу богатырскому!

– И-хи-хи, – снова не выдержала Авдотья. – Точно, у моей Глашки вчера снесла яйцо с двумя желтками! Не иначе, как порча!

– Молчи, женщина! – грозно нахмурился Богдан, чуть не уронив щит. – Не о желтках речь! Речь о том, что я, Богдан, избранный… э-э-э… высшими силами (какими именно, он пока не решил, но звучало солидно) для миссии священной! Иду я на брань великую! Иду пробуждать Русь от сна вековечного, изгонять ворога незримого, что души ваши серые точит, аки червь яблоко!

Мужики, до этого молчавшие, начали перешептываться. Степан-кузнец, детина здоровый, но умом не сильно отягощенный, громко почесал в затылке и спросил у соседа:

– Чего это он, Митрич? Опять книжек своих начитался, бедолага? Уж не на войну ли собрался? С кем воевать-то? С лебедой на огороде?

– Со злом вековечным! С многоголовым чудищем, что гнездится… – Богдан на мгновение задумался, куда бы пристроить чудище. – …Вон там, за околицей! Где туманы клубятся да скрипы раздаются! Я повергну его, дабы солнце снова воссияло над Кривоколенками нашими, и репа росла сладкая, и куры неслись исправно!

Дети, осмелев, начали потихоньку дразнить:

– Богда-ан, Богда-ан, ржавый барабан! На козе поехал, штаны потерял!

Богдан попытался придать своему лицу выражение сурового осуждения, но чугунок снова съехал на глаза, и получилось скорее что-то жалкое. Он потряс своим Громобоем, но тот лишь жалобно звякнул.

Речь, очевидно, не произвела должного фурора. Вместо благоговейного трепета и слез умиления (как было описано в «Житии Святого Пустозвона, огненным словом полки обращавшего»), на лицах односельчан читались либо откровенный смех, либо недоумение, либо жалость. Старушка Маланья, самая древняя жительница Кривоколенок, помнившая еще прадеда Богдана (того самого коновала Селивана), подошла к «герою», покачала головой и, вздохнув, сунула ему в руку черствую краюху хлеба и сморщенную луковицу.

– На, болезный, возьми. В дороге-то пригодится. И не забудь, как на ту нечисть пойдешь, перекреститься три раза, да молитву «Отче наш» прочитать. Авось, и отпустит тебя… э-э-э… лихоманка твоя книжная.

Молодая бабенка, жена того самого Степана-кузнеца, Марья, тоже сжалилась и добавила к этому дорожному набору пучок сушеной мяты:

– Говорят, от головы помогает… И от… ну, от запаху этого… – она деликатно сморщила носик, намекая на недавние подвиги Богдана на ниве органического земледелия.

Богдан принял дары с достоинством, истолковав их как «подношения народа, верующего в своего заступника, пусть и не до конца осознающего всю глубину момента». То, что кто-то крутил пальцем у виска, а дети уже вовсю распевали переделанную дразнилку про него и дырявый чугунок, он предпочел не заметить. Ведь великим героям не пристало обращать внимание на мелочи. Тем более, когда впереди маячил первый настоящий подвиг.

Часть 2: Объект первого "подвига".

Итак, благословение народа (в виде черствой краюхи, луковицы и мяты от головной боли, а также целой обоймы ехидных смешков и сочувственных вздохов, что Богдан интерпретировал как «смешанные чувства, обуревающие души, узревшие истинного героя») было получено. Миссия обозначена. Пришло время действовать.

Богдан, гордо расправив свой самовар-нагрудник (отчего тот еще больше съехал набок) и высоко подняв подбородок (чтобы лучше видеть из-под сползающего чугунка-шелома), решительным шагом направился к околице. Провожаемый хихиканьем баб, недоуменными взглядами мужиков и новой порцией детских дразнилок (что-то про «Богдана-героя, у которого коса кривая и воняет коровой»), он шел, полный несокрушимой веры в собственную правоту. Ну, и немного от аромата вчерашних приключений с Бурушкой-Косматкой, который цепко держался за его одеяния, создавая вокруг него весьма специфическую ауру, которую он сам, вероятно, принимал за «благоухание ратных подвигов».

За околицей, на пустыре, куда обычно сваливали всякий ненужный хлам, высилось нечто, сразу привлекшее внимание нашего героя. Это был огромный, старый, просмоленный чан для дегтя, который когда-то использовали местные смолокуры, но теперь он был заброшен и позабыт. Стоял он криво, накренившись на один бок, черный, как сама ночь, и от него еще исходил слабый, но едкий запах дегтя. Рядом с чаном ветер лениво шевелил несколько длинных, тонких шестов, оставленных кем-то из мужиков – возможно, они предназначались для сушки сетей или каких-то других хозяйственных нужд. Эти шесты, качаясь на ветру, издавали тихий, скрипучий свист, а сам чан, казалось, тихонько гудел, если прислушаться.

Другим вариантом «врага», если бы Богдан пошел по другой тропинке, мог стать большой, неуклюжий стог прошлогоднего сена, уже начавший подгнивать с одного боку и торчащий посреди поля, как нелепый памятник расточительности. Вокруг него вились тучи мошкары, а из недр доносилось какое-то шуршание – то ли мыши устраивали пир, то ли просто сено оседало под собственной тяжестью. Время от времени от стога отрывались и взлетали вверх сухие былинки, подхваченные ветром, напоминая искры или мелких, беспокойных духов.

Увидев одно из этих «явлений» (огромный черный чан со свистящими шестами или шуршащий стог сена, окруженный вихрем былинок), наш герой замер, как вкопанный. Чугунок-шелом съехал ему на самый нос, но он, кажется, этого даже не заметил. Глаза его, и без того горевшие нездоровым блеском, расширились до размеров медных пятаков. На лице отразилась целая гамма чувств – от священного ужаса до воинственного восторга.

Если его взор пал на чан для дегтя, Богдан, указывая на него своим Громобоем-косой, прошептал, задыхаясь от волнения:

– Ага! Се Котел Смоляной, из коего Чернобог пагубу на землю нашу изливает! Видишь, как щупальца его тонкие (шесты) свистят на ветру, злобу свою источая! А гул, что из чрева его доносится – то души стонут, им поглощенные! И смрад вокруг – то дыхание его адское!

Его ноздри раздувались, словно он вдыхал не просто едкий запах дегтя, а саму эссенцию древнего зла.

Если же перед ним предстал старый стог сена, его интерпретация была не менее эпической и совершенно иной:

– Зри! Се Курган Поганый, где нечисть лесная сбирается на свои шабаши мерзопакостные! Чуешь, как шуршат они там, в недрах его гниющих, козни свои строя против люда православного? А искры, что взлетают от него – то не былинки вовсе, а очи их злые, высматривающие жертву! И смрад гнилостный – то дух их нечестивый!

И неважно, что «Котел Чернобога» был всего лишь заброшенным чаном для дегтя, а «Курган Поганый» – обычным стогом прелого сена. Для Богдана все было ясно и недвусмысленно. Враг был обнаружен. Имя ему было Легион (или, по крайней мере, очень многообещающее нечто). Оставалось лишь его повергнуть. И это, судя по выражению его лица, обещало быть зрелищем, достойным занесения в анналы (или хотя бы в отчет местного урядника о нарушении общественного спокойствия).

Часть 3: "Славная битва".

И вот, миг настал. Богдан, исполнившись ратного духа до самых краев своего чугунка-шелома, который от избытка чувств съехал ему уже на левое ухо, издал боевой клич. Звук, вырвавшийся из его груди, был чем-то средним между воплем берсерка, забывшего слова заклинания, и попыткой напугать стаю ворон с помощью очень громкого «Кыш!». Что-то вроде: «За свет белый, против тьмы… э-э-э… вот этой вот… черной (или сенной)! И да рассыплется враг, аки… аки труха от старого пня, когда его дятел долбит!.. Силою… э-э-э… Святогора… аль его коня!.. Не помню точно!»

Свидетелей, к счастью или к сожалению, по-прежнему не было. Только пыльный пустырь, ветер, да многообещающий «противник».

Если объектом атаки был старый чан для дегтя, Богдан, размахивая своим Громобоем-Карателем (который теперь, казалось, жил собственной жизнью, пытаясь вырваться из неумелых рук), бросился на «Котел Смоляной», как Давид на Голиафа (только без пращи и с куда меньшей точностью).

– Получай, порождение мрака дегтярного! Извергатель вони адской! – вопил он, подбегая к черному чану и с размаху пытаясь ударить по нему своей косой.

Древко косы с глухим стуком врезалось в просмоленную поверхность, не причинив чану никакого видимого вреда, но заставив его слегка качнуться и издать низкий, гулкий звук, похожий на вздох обиженного великана. Тонкие шесты рядом угрожающе заскрипели и закачались.

– Ага! Рычишь, чудище смоляное! Значит, боишься силы моей праведной!

Он снова и снова атаковал чан, пытаясь «пробить его черную броню» или «отсечь ему его свистящие щупальца» (шесты). От его ударов по чану летели мелкие щепки и комья застывшего дегтя. Богдан прыгал вокруг, кричал, рубил воздух, отчего сам чан, казалось, взирал на него с неким смоляным недоумением. Качающиеся шесты он воспринимал как «ответные атаки» и яростно отмахивался от них своим Громобоем.

Если же его врагом оказался стог сена, то «баталия» разворачивалась по иному, но не менее эпическому сценарию.

Богдан, узрев в нем «Курган Поганый», с криком: «Не быть тебе, капище нечестивое, на земле нашей русской!» – ринулся в атаку. Он начал яростно тыкать своей косой в прелые бока стога, вырывая из него клочья гнилого сена.

Из недр стога в ответ доносилось усилившееся шуршание (вероятно, это перепуганные мыши искали пути к отступлению), а тучи мошкары и взлетающие былинки Богдан воспринимал как «вылетающих из кургана мелких бесов» и «огненные стрелы нечисти».

– Изыдите, духи зловонные! Рассыпьтесь прахом, служители тьмы! – кричал он, отмахиваясь от мошкары и пытаясь «разорить гнездо нечисти».

Он колол, рубил, топтал ногами вываливающееся сено, поднимая целые облака пыли и трухи, которые тут же облепляли его потное лицо и забивались в глаза и нос. Стог, под его натиском, начал потихоньку оседать и разваливаться, что Богдан немедленно расценил как «начало разрушения твердыни зла».

Так или иначе, «битва» подходила к концу. Чана для дегтя Богдану одолеть не удалось, но после нескольких особо сильных ударов косой один из тонких шестов, стоящих рядом, не выдержал и с треском сломался. Богдан воспринял это как отсечение важной «конечности» врага. Сам же чан, как ему показалось, перестал так угрожающе гудеть и теперь лишь тихонько «скулил от полученных ран».

А стог сена под его героическими усилиями действительно частично развалился, обнажив свою неприглядную, подгнившую сердцевину. Мыши, если они там были, разбежались. Мошкара, кажется, тоже поутихла.

– Ага! Разметал я твое логово, нечисть сенная! Устрашились силы моей богатырской! – провозгласил Богдан, обращаясь к остаткам стога. – Так будет с каждым капищем, что на земле нашей воздвигнуто будет без моего на то… э-э-э… дозволения!

Он тяжело опустился на землю, утирая пот (и деготь, если сражался с чаном, или сенную труху) рукавом своей многострадальной хламиды. Богдан был чудовищно уставший, покрытый с головы до ног следами своей «битвы», но его лицо сияло торжеством. Первый подвиг – настоящий, не чета какой-то там воображаемой погоне за коровами – был совершен. Зло, в лице ли черного чана или старого стога, было посрамлено и частично разрушено. Мир, или по крайней мере этот заброшенный пустырь, стал чуточку безопаснее. Ну, или просто грязнее и замусореннее. Но это уже детали, не достойные внимания истинного героя.

Глава 4: Встреча Двух Одиночеств (Одно из Них – с Корыстными Целями).

Часть 1: Осознание нужды в спутнике.

Солнце уже готовилось плюхнуться за дальний лесок, окрашивая небо в оттенки подгоревшей каши и недозрелой сливы – цвета, которые, несомненно, несли в себе тайный смысл, но Богдан, утомленный битвой с «Котлом Смоляным» (или «Курганом Поганым», смотря что считать более эпичным), пока не был готов к их дешифровке. Черный чан, лишившийся одного «щупальца»-шеста, стоял с видом оскорбленного, но не сломленного достоинства. А развороченный стог сена напоминал скорее гнездо очень большой и очень неаккуратной птицы. Богдан же, примостившись на чем-то относительно чистом (что было непросто найти после такой «баталии»), пытался восстановить силы, пожевывая остатки давешней луковицы, которая теперь приобрела еще и пикантный привкус дегтя или сенной трухи.

Усталость приятно ломила натруженные в «бою» члены (в основном те, которыми он спотыкался и падал), а в душе царило то благостное опустошение, которое бывает только после хорошо выполненной работы, даже если эта работа заключалась в бессмысленной борьбе с неодушевленными предметами.

И вот, когда первый прилив героического самодовольства слегка схлынул, уступив место привычному урчанию в пустом желудке, в голову Богдана, вместе с назойливым писком особо голодного комара, проникла Мысль. С большой буквы «М», ибо касалась она вопросов стратегических и, можно сказать, имиджевых.

– Гм-м, – произнес он, задумчиво постукивая Громобоем-косой по своему чугунку-шелому (отчего тот издал звук, похожий на удар по треснувшему горшку). – Свершение-то оно, конечно, свершение… И сила вражья пошатнулась, это уж как пить дать… Но вот какая штука, однако…

Он наморщил лоб, пытаясь сосредоточиться, что было непросто из-за съехавшего на один глаз чугунка и активной деятельности комаров.

– Добрыня Никитич, – рассуждал он сам с собой, обращаясь к ближайшему кусту лопуха, который, по его мнению, обладал достаточной мудростью, чтобы оценить его доводы, – не в одиночку же Змея Горыныча охаживал. И Алеша Попович, тот еще герой, Тугарина Змеевича не голыми же руками брал! А уж про тех, кто за морями-океанами подвиги творил, всякие там… э-э-э… Зигфриды да Ланселоты, так у них и вовсе целые отряды приспешников были! Паладины, оруженосцы, менестрели всякие, чтобы вовремя песнь хвалебную сложить…

Он тяжело вздохнул, отчего самовар-броня жалобно скрипнул.

– А у меня кто? Аз, Богдан, титан духа, сокрушитель… э-э-э… вот этого всего (он неопределенно махнул рукой в сторону поля «битвы»)! И кто же потомкам расскажет, как оно все было? Кто опишет мой праведный гнев, мою несокрушимую волю, мой хитроумный тактический маневр с использованием косы против дегтярного чана (или прелого сена)? Кошка Мурка, при всем моем к ней уважении, на роль Нестора-летописца не тянет. Разве что свои кошачьи мемуары напишет, где я буду фигурировать как «тот странный тип, что иногда дает сметану».

Осознание этого упущения больно кольнуло Богдана в самое его героическое сердце. Ведь подвиг, не запечатленный для вечности, – это почти что и не подвиг вовсе! Это как звезда, упавшая в безлюдной пустыне – блеснула и нет ее, и никому от этого ни холодно, ни жарко.

– Так дело не пойдет! – решительно заявил он лопуху. – Нужен мне соратник! Да! Правая рука, так сказать! Чтобы щит мой нес (хотя крышка от бочки была не настолько тяжела, чтобы он сам не справился, но для имиджа – самое то!). Чтобы советы мудрые давал (которые я, конечно, буду слушать, но поступать все равно по-своему). А главное – чтобы деяния мои великие для истории фиксировал! Словесами красными, да с завитками хитроумными, дабы всяк читающий трепетал и проникался!

Он огляделся по сторонам, будто ожидая, что этот идеальный спутник немедленно возникнет из воздуха, словно джинн из бутылки (или, в данном случае, из-под ближайшего куста). Но окрестности были пустынны, если не считать назойливых комаров да кузнечиков, которым явно было не до эпических миссий.

– Да, – с новой силой убеждения повторил Богдан. – Соратник! И не просто так, с бору по сосенке, а личность… личность духовно одаренная! Просветленная! Чтобы вибрации мои героические улавливал на лету и сам стремился к высоким идеалам! И где ж такого найти-то, самородка этакого? Не иначе, как Судьба-злодейка (или, наоборот, благодетельница) мне его на блюдечке с голубой каемочкой поднесет! Уж коли она мне «врагов» таких знатных подсовывает, так и на соратника не поскупится!

С этими жизнеутверждающими мыслями, подкрепленными остатками луковицы и чувством выполненного долга (хоть и слегка отдающего дегтем), Богдан решил, что пора двигаться дальше. Вперед, навстречу новым подвигам и, что самое главное, навстречу тому единственному, кто сможет по достоинству оценить и запечатлеть их для вечности! А то, что этот «единственный» может оказаться не совсем таким, каким он его себе представлял… ну, это уже детали, о которых истинные герои предпочитают не задумываться. По крайней мере, до первой совместной ночевки в стогу сена.

Часть 2: Судьбоносная (или случайная) встреча в кабаке.

Поиски «просветленного духом» соратника привели Богдана, как это часто бывает с ищущими натурами, не в храм мудрости и не в обитель отшельников, а в самое что ни на есть средоточие земных соблазнов и сомнительных знакомств – в придорожную корчму «Три пескаря и одна вобла» (название, видимо, отражало весь небогатый ассортимент закусок). Заведение сие, больше напоминавшее сарай, в котором забыли вывести мышей и проветрить после гулянки лесорубов, источало такой букет ароматов, что даже закаленный в боях с Бурушкой-Косматкой Богдан на мгновение засомневался, а не тут ли гнездится то самое «вековечное зло», с которым ему предстояло сражаться. Запахи кислой браги, дешевого табачного дыма, нестираных портянок и чего-то неопределенно-жареного (возможно, тех самых трех пескарей недельной давности) смешивались в густой, почти осязаемый смрад.