Явление Героя из Пыли Веков

Алексей Хромов

Явление Героя из Пыли Веков

«…И в малое время он так углубился в свое чтение, что начисто позабыл и охоту, и даже управление своим имением; и до того дошли его любопытство и безрассудство, что он продал несколько десятин пахотной земли, чтобы накупить рыцарских романов и читать их, и таким образом он снес в свой дом все, какие только мог достать.»

– Мигель де Сервантес Сааведра, «Хитроумный идальго Дон Кихот Ламанчский»

Глава 1: О Явлении Героя из Пыли Веков (и Избы-читальни)

Часть 1: Портрет чудака в интерьере.

В самой дальней, полузабытой деревушке Кривоколенки, где куры дохли чаще от скуки, нежели от хвори, и где единственным развлечением почитались пересуды у колодца да полет шмеля над лопухами, стояла изба, всем своим видом кричавшая о запущенности и некой особенной, пыльной мудрости. Въедливый запах сухих трав, мышиного помета и старой, очень старой бумаги встречал всякого, кто по неосторожности или крайнему любопытству осмеливался приоткрыть ее скрипучую, как несмазанная телега мироздания, дверь. Это и была обитель Богдана, последнего и, пожалуй, единственного обладателя сомнительного титула «просвещенного мужа» в округе.

Сам Богдан, существо худощавое до звона в костях, но с глазами, горевшими каким-то лихорадочным, почти пророческим огнем, чаще всего обитал посреди живописного хаоса, имя которому было – его комната. Некогда он служил сельским писарем, кропал челобитные да вел приходно-расходные книги ближайшего монастырька. Однако был вытурен со службы с треском и нелестным эпитетом «книжный червь с тараканами в голове» после того, как попытался переписать устав села «древнеславянской вязью с изводом и толкованием», заменив в нем «староста» на «князь-воевода», а «сельские повинности» на «ратные подвиги во славу Перуна». Вольнодумство его заключалось не столько в крамольных мыслях, сколько в неудержимом желании улучшить оригинал, дополнить его, вдохнуть, как он полагал, «истинный дух старины глубокой».

Теперь же его скромное жилище, более напоминавшее архив безумного летописца, было завалено горами пергаментов, берестяных грамот и дешевых лубочных картинок. Большую часть свитков Богдан переписал самолично, гусиным пером и самодельными чернилами из сажи и ягодного сока, внося при этом такое количество ошибок и собственных «прозрений», что первоначальный смысл текста безвозвратно тонул в пучине его буйной фантазии. Так, «Сказание о битве со Змеем Лютым» под его пером превращалось в «Наставление, како Змия кашею овсяной досыта накормити, дабы он добр стал», а былина об Илье Муромце обогащалась главами о его путешествии на Луну верхом на Соловье-Разбойнике (разумеется, предварительно раскаявшемся и принявшем обет молчания).

На стенах, меж паутины, похожей на седину веков, висели лубки: «Как Емеля-дурак щуку словом мудрым уму-разуму научил», «Богатырь Пересвет комара одним чихом одолел» и особенно любимый Богданом – «Святогор-великан пытается землю поднять, а из-под земли фига ему показывается». Богдан часами мог их разглядывать, находя в примитивных рисунках и незатейливых подписях бездны тайных смыслов. Одежда на нем, состоявшая из какой-то невообразимой хламиды, некогда бывшей сермягой, и штанов, заплатанных кусками мешковины разных оттенков, помнила лучшие времена, как и сам Богдан. Но ему было не до мирской суеты. Он жил в мире сказаний, былин и собственных, весьма причудливых их трактовок, и этот мир казался ему куда реальнее скрипучей избы и насмешливых взглядов односельчан. Порой он даже разговаривал сам с собой, или, как он полагал, с духами предков, высоким, дребезжащим слогом, изобилующим архаизмами, значение которых он сам не всегда улавливал: «Ох, тяжела ты, шапка Мономаха, да несть ее мне, Богдану, сыну своего времени… али прошлого… али будущего… время-то, оно, река текучая, а мы в ней – щепки… али корабли?..»

Часть 2: Знамение свыше (или с соседского курятника).

И вот, в один особо примечательный день, когда солнце висело над Кривоколенками расплавленным блином, а мухи жужжали с таким отчаянием, будто оплакивали саму суть бытия, над избой Богдана, нарушая полуденную дремоту, с оглушительным карканьем пронеслась стая ворон. Птицы, очевидно, просто спасались от соседского мальчишки Митьки, вооруженного свежесрезанной рогаткой, но Богдан, как раз углубившийся в изучение ветхого свитка под названием «Предвестия Конца Времен и Прочих Неприятностей Бытовых», увидел в этом событии перст самой Судьбы, тычущий ему прямо в его ищущую душу.

Вороны каркнули трижды – число, как известно, сакральное, если не считать его в дюжинах яиц на рынке, – и устремились аккурат в сторону ближайшего погоста. А Богдан в этот самый момент читал, задыхаясь от волнения и пыли, строку, переписанную им с тремя ошибками и одним исправлением собственной рукой: «И явятся враны чорные, аки смоль пекельная, числом неисчислимым (а хотя бы и три), и возопиют гласом трубным, указуя на грядущеее…» Дальше следовала клякса, которую Богдан ранее интерпретировал как «великое потрясение основ», а сегодня – как нечто еще более судьбоносное. Его любимый петух Заря-Певун, существо горластое и глупое, обычно возвещавший рассвет за два часа до его фактического наступления, прошлой ночью, подавившись дождевым червем, истошно прокукарекал аккурат в полночь, добавив еще одну «гирьку» на весы богдановых «прозрений». «Зов спящих сил!» – прошептал тогда Богдан, выглядывая в окно, и тут же получил по темечку упавшим с крыши комком старой соломы, что окончательно укрепило его в мысли о необычайности момента.

Отбросив свиток, отчего тот с шелестом рассыпался на три еще более мелких фрагмента (очередное «знамение триединства»), Богдан вскочил, едва не опрокинув чернильницу с остатками свекольного сока. Кошка Мурка, единственное живое существо, не считая вездесущих тараканов, разделявшее с ним кров, и та лениво приоткрыла один янтарный глаз, словно вопрошая: «Опять, хозяин? Уж не новое ли толкование сна о говорящей репе?»

–Истинно говорю тебе, Мурка, чадо мое неразумное, но верное! – патетически изрек Богдан, потрясая кулаком, измазанным в чем-то подозрительно похожем на засохший клей. —Час пробил! Не просто так вороны эти, сии вестники… э-э-э… вести несут! И петух не зря глас свой трубный подавал среди нощи безвременной! Сие, о Мурка, есть… как бы тебе изъяснить понятнее… пред-рас-по-ло-жен-ность! Или, как сказано в Скрижали Сокрытой (им же вчера и написанной на обороте счета от лавочника), "знак в знаке узри, ибо следствие суть причина, вывернутая наизнанку!" Они… они не просто летели! Они УКАЗЫВАЛИ! Ты понимаешь, глупое животное, весь поли-се-ман-тизм происходящего?!

Мурка выразительно зевнула, продемонстрировав полное отсутствие интереса к полисемантизму, и снова погрузилась в дрему. Богдан, однако, этого не заметил. Его захлестнула волна пророческого восторга. Он прошелся по комнате, спотыкаясь о собственные творения и едва не наступив на Муркин хвост, что вызвало бы совершенно однозначный, лишенный всякой многозначности, вопль.

–Так! – решительно произнес он, обращаясь уже не к кошке, а к пыльному углу, где, по его мнению, обитал дух его прадеда, знахаря и коновала Селивана. —Довольно! Довольно отсиживаться в тени веков и фолиантов! Мир… он же… того… катится! Да, катится! И не туда! А я? Я, Богдан, носитель искры, хранитель… э-э-э… всего! Я буду сидеть сложа руки, когда вокруг… вот это вот всё?!– Он неопределенно махнул рукой в сторону окна, за которым баба Фекла гнала палкой своего ленивого борова. —Нет! Грядет час! Я избран! Пробил мой… мой зенит! Восстать! Пробудить Русь от сна летаргического! И сразиться… да! Сразиться со злом вековечным! С тем самым… ну, ты понял, прадед!

Прадед Селиван в пыльном углу молчал, что Богдан привычно истолковал как полное и безоговорочное одобрение его грандиозных планов. Решение было принято. Оставалось лишь облачиться в подобающие случаю ризы и найти оружие, достойное столь великой миссии. И, возможно, немного перекусить перед дорогой. Ведь даже у героев, пробуждающих Русь, бывает несварение от слишком сильных пророчеств натощак.

Часть 3: Анекдот-отступление.

Тут, уважаемый читатель, ваш покорный слуга, скрепя пером и сердцем (ибо кто я такой, чтобы судить порывы души, даже столь причудливо направленные?), должен сделать небольшое отступление. Ведь не Богданом единым, так сказать, полнится земля наша персонажами, готовыми истолковать чих комара как глас архангела Гавриила, а урчание в собственном животе – как рокот пробуждающихся титанов. История знает немало подобных примеров, да и в каждом селе найдется свой чудак, у которого знамения сыплются, как горох из дырявого мешка. И не всегда, ох, не всегда эти знамения ведут к золотым горам или спасению отечества. Чаще – к конфузу или, в лучшем случае, к новой байке для вечерних посиделок.

Взять, к примеру, историю о мужике Прошке из соседнего уезда, которую мне довелось как-то услышать от одного бродячего скомороха, мастера не столько на балалайке играть, сколько языком чесать да байки травить. Жил-был, значит, этот самый Прошка, мужик хозяйственный, но с ленцой и верой в легкую наживу. И вот, приснился ему однажды сон: будто его любимая хрюшка Машка, свинья умная и, по мнению Прошки, явно не от мира сего (уж больно хитро она на него порой косилась), подходит к старому дубу у околицы, роет рылом землю, а там – сундук с золотом, аж светится!

Прошка, понятное дело, со сна как ошпаренный вскочил. Ни свет ни заря погнал он свою Машку к тому самому дубу. А Машка, то ли сон хозяйский подслушала (ибо, как мы помним, была свиньей не промах), то ли просто место прикормленное знала, действительно подошла к дубу и ну рылом землю ворошить! Да так усердно, будто и впрямь клад чует! У Прошки аж дух захватило. Схватил он лопату, что предусмотрительно с собой прихватил, и давай копать. Копал час, копал два, семь потов с него сошло. Машка рядом стоит, похрюкивает одобрительно, мол, давай-давай, хозяин, не ленись, золото само в руки не прыгнет!

И вот, наконец, лопата ударилась о что-то твердое. Прошка аж затрясся от предвкушения. Разгреб землю руками… и вытащил… горшок. Старый, чугунный, тяжелый. "Оно!" – выдохнул Прошка, предвкушая звон монет. Открыл крышку, а там… прошлогодние щи, густые, наваристые, с плавающим куском сала. Оказалось, его домовитая жена Акулина, зная Прошкину слабость к ночным походам на кухню, спрятала остатки щей от него же самого, чтобы утром было чем благоверного попотчевать. Закопала под дубом, ибо погреб был забит соленьями, а Машка, будучи свиньей прожорливой, это место, видать, и приметила.

Так и остался Прошка с носом (и лопатой), жена – с удивлением (и горшком пустых щей), а Машка, пока хозяин горевал над несостоявшимся богатством, умудрилась опрокинуть тот самый горшок и доесть остатки, оказавшись единственной, кто извлек из этого «знамения» ощутимую пользу.

Мораль же сей незамысловатой истории, дорогие мои, проста, как три копейки, и не требует от нас столь глубоких деконструкций, как богдановы свитки: не всякий знак, даже если он явлен через столь авторитетный источник, как собственная свинья (или стая ворон, или полуночный петух), ведет к подвигу ратному или сундуку с золотом. Иногда он ведет всего лишь к лишней работе, полному разочарованию или, в лучшем случае, к тарелке вчерашних щей. Впрочем, Богдан наш, как мы скоро увидим, был из той породы людей, для которых сам процесс толкования знаков и путь к подвигу были куда важнее результата. А уж щи… щи, пожалуй, не вписывались в его героическую диету. Разве что, если бы они были заговоренные и предназначались для усмирения какого-нибудь особо голодного Змея Горыныча. Но об этом – чуть позже.

Глава 2: Доспех из Бабушкиного Сундука и Меч из Огорода.

Часть 1: Охота за реликвиями (в собственном хламе).

Итак, решение «восстать» было принято, знамения (одно другого убедительнее) истолкованы, и даже Мурка, кажется, прониклась важностью момента, перестав гоняться за солнечным зайчиком и уставившись на хозяина с выражением, которое Богдан трактовал как «немое ободрение и ожидание великих свершений» (хотя, скорее всего, кошка просто прикидывала, не перепадет ли ей чего съестного в этой суматохе). Перед нашим героем встала задача не менее ответственная, чем само спасение Руси: экипировка. Ведь не голым же, в самом деле, идти на Змея Вековечного и прочую нечисть, что расплодилась, по Богдановым сведениям, в неимоверных количествах.

Началась великая археологическая экспедиция в недра собственного жилища, а точнее – в пыльный, окованный ржавым железом бабушкин сундук, стоявший в углу и служивший последним пристанищем для всего, что жалко было выбросить, но и использовать уже не представлялось возможным. Вооружившись кочергой (первым попавшимся под руку предметом, отдаленно напоминающим оружие или инструмент для вскрытия древних гробниц), Богдан с кряхтением откинул тяжелую крышку. В нос ему ударил такой густой аромат нафталина, мышиного помета и времени, что он на миг засомневался – а не пробудил ли он какого-нибудь особо древнего духа, отвечающего за сохранность ветоши.

«Изыди, соблазн ветхости!» – пробормотал он, отмахиваясь от невидимых миазмов, и погрузил руки в сундук, напоминая в этот момент то ли кладоискателя, нащупавшего сокровище, то ли хозяйку, ищущую затерявшуюся пуговицу.

Первой на свет божий (а точнее, в тусклый сумрак избы) была извлечена некая медная, тускло поблескивающая конструкция, некогда бывшая частью прабабушкиного самовара, а именно – его боковиной, щедро украшенной вмятинами от многочисленных падений и одним сквозным отверстием неизвестного происхождения. Богдан приложил ее к своей тощей груди. Сидела она криво, больно впиваясь острым краем в ребра, но энтузиазма это не убавило.

«Броня Светозара Ясно Солнышко!» – торжественно провозгласил он, едва не проткнув себе палец о заусенец. «Вижу, вижу, не вся она цела, видать, в жарких сечах побывала! Но не беда! Чуть ржава, да дух богатырский в ней еще крепок! А металл сей, чаю, от стрел каленых убережет, а то и от слова злого, ведьминского!»

Далее из сундучных глубин был выужен старый, дырявый чугунок без ручки, покрытый слоем сажи, который не отмылся бы и святой водой. Богдан, отряхнув с него паутину и дохлую муху, задумчиво водрузил его себе на голову. Чугунок был велик, съезжал на глаза, и дыра на макушке отнюдь не добавляла ему воинственности, но герой нашел и этому объяснение.

«Шелом Ярослава Мудрого! Али Олега Вещего!» – продекламировал он, пытаясь поймать свое отражение в мутном осколке зеркала. «Ишь ты, каков! А сия прореха сверху, – он ткнул пальцем в дыру, – не от вражьей секиры вовсе, нет! Сие для вентиляции ума ратного, дабы он в думах высоких да помыслах героических не перегрелся и не вскипел, аки каша в этом самом чугунке!» Он удовлетворенно хмыкнул, довольный своей находчивостью.

Последним трофеем, добытым из чрева сундука, стала круглая деревянная крышка от бочки, на которой когда-то, судя по едва различимым блеклым пятнам, был намалеван какой-то пасторальный сюжет – то ли пастушок с овечками, то ли сцена сбора урожая. Ныне же он был столь выцветшим и испещренным трещинами, что мог сойти за абстрактную карту неведомых земель или древний рунический символ.

«Щит Перуна Громовержца!» – объявил Богдан, просовывая руку в приделанную с обратной стороны веревочную петлю, некогда служившую для удобства открывания бочки с квашеной капустой. «Мощен и несокрушим! А сей узор таинственный, – он повел пальцем по выцветшим остаткам рисунка, – не иначе как письмена древние, охранные, от сглазу и порчи оберегающие! Всякая нечисть, узрев его, в страхе разбежится, аль от смеха помрет, что тоже, в общем-то, победа!»

Так, вооруженный до зубов (или, скорее, до ржавых обломков) и защищенный от всех мыслимых и немыслимых напастей, Богдан предстал перед изумленной Муркой во всем своем нелепом великолепии. Он был готов к подвигам. Оставалось лишь найти меч-кладенец, да верного коня богатырского. А с этим, как он предчувствовал, могли возникнуть некоторые трудности, ибо в его хозяйстве водились лишь тяпка да старая, вечно больная курица Пеструха, на роль боевого скакуна никак не годившаяся.

Часть 2: Меч-Кладенец, версия 2.0 (сельскохозяйственная).

Покончив с оборонительными реликвиями, Богдан приступил к поиску оружия наступательного, без коего ни один уважающий себя герой, пусть даже и вышедший из пыли избы-читальни, обойтись не мог. Его взор, полный решимости и плохо скрываемого голода (ибо завтрак так и не состоялся), обшарил скромные закрома избы, но кроме упомянутой кочерги, да пары затупленных ножей для лучины, ничего, способного устрашить хотя бы мышь, не обнаружилось. «Негоже богатырю с кухонной утварью на супостата идти, – пробормотал Богдан, – сие моветон, да и только».

Выйдя на свой заросший бурьяном огород, больше напоминавший поле битвы между лебедой и крапивой, где последняя явно одерживала верх, Богдан узрел то, что искал. Прислоненная к покосившемуся забору, одиноко ржавела старая, видавшая виды коса-литовка, с лезвием, изогнутым не то от долгой работы, не то от тяжелой судьбы. Или, возможно, это была дедовская шашка, но так изъеденная временем и непогодой, что ее истинное происхождение скрывалось под толстым слоем ржавчины, словно под покрывалом древней тайны. Для Богдана, впрочем, это не имело значения – в любом обломке железа он был готов узреть предзнаменование.

«Вот он! Клинок сокрытый, силы невиданной!» – восторженно выдохнул он, выдергивая находку из цепких объятий сорняков. Пыль веков (а точнее, прошлогодний навоз) посыпалась с «клинка», отчего Богдан героически чихнул. Он поднял косу (или шашку, это уж как кому нравится) к свету, пытаясь разглядеть на ней «руны победы» или хотя бы клеймо «Тула». Ничего, кроме все той же всеобъемлющей ржавчины, он не обнаружил.

«Потребуется перековка духовная, да закалка ратная!» – решил Богдан и, отыскав ближайший плоский камень, принялся за «заточку». Скрежет стоял такой, будто кто-то пытался распилить мироздание тупой пилой. Богдан тер с усердием, достойным лучшего применения, отчего лезвие, и без того не блиставшее остротой, покрылось еще большими зазубринами и щербинками, а в некоторых местах истончилось до опасной хрупкости. Но нашего героя это нимало не смутило.

«Теперь ты, – обратился он к своему творению, любовно поглаживая щербатое лезвие, – нарекаешься Громобоем! Аль Карателем Нечисти! Дабы всякая тварь дрожала, лишь заслышав свист твой богатырский!» Свиста, впрочем, от этого орудия труда (или войны, по богдановой версии) добиться было бы затруднительно, разве что глухого стука при падении.

Настал черед испытаний. Увидев особенно наглый куст крапивы, что уже почти перелез через забор к соседям, Богдан решил опробовать свой Громобой-Каратель в деле. Он принял воинственную стойку (подсмотренную на лубке «Бой Добрыни с семиглавым попугаем»), замахнулся… и с глухим «хрясь» (это, кажется, треснуло древко) обрушил «меч» на зеленую супостатку. Крапива, презрительно качнувшись, лишь слегка примялась, словно от дуновения ветерка, и осталась стоять, как ни в чем не бывало, всем своим видом демонстрируя полное пренебрежение к героическим усилиям Богдана.

На мгновение лицо героя омрачилось. Но лишь на мгновение. Он тут же нашел единственно верное, с его точки зрения, объяснение этому фиаско.

«Ага! Хитер ты, Каратель мой!» – с понимающей усмешкой сказал он, погрозив пальцем ржавой косе. «Вижу, вижу! Силы свои бережешь для врагов истинных, для супостатов окаянных, а не для травы сей ничтожной! Мудро, мудро! Негоже богатырскому мечу на сорняки размениваться! Пусть себе растет, нечисть зеленопузая, до поры до времени!»

И, удовлетворенный этим глубокомысленным выводом, Богдан прицепил «меч» к поясу (сделанному из старой вожжи), где тот немедленно запутался в полах его хламиды, грозя ежеминутно подсечь своего владельца. Но разве такие мелочи могли остановить истинного героя, идущего спасать Русь? Разумеется, нет. Ведь впереди его ждал еще поиск верного коня. А это, как подсказывал ему внутренний голос (или просто урчание в желудке), обещало быть предприятием не менее захватывающим.

Часть 3: Непокорная Бурушка-Косматка.

Доспехи сияли (в основном ржавчиной), меч-Громобой грозно (и весьма неудобно) болтался у пояса, но какой же богатырь без верного коня? Образ Ильи Муромца, пешком идущего на Соловья-Разбойника, никак не вязался с богдановым представлением о героическом эпосе. Его взгляд, полный ратных дум и слегка затуманенный длительным отсутствием горячей пищи, обшарил окрестности. Увы, в его собственном хозяйстве, как уже упоминалось, из четвероногих (или двуногих, способных нести седока) имелась лишь вышеупомянутая Пеструха, курица с явно негероической одышкой, да старая кошка Мурка, которая на предложение «послужить делу спасения Руси верхом» ответила бы, скорее всего, презрительным фырканьем и глубокой царапиной.

Но тут, о чудо из чудес (или просто очередное проявление избирательного внимания), взгляд Богдана упал на соседский огород. А точнее, на то, что паслось у забора, с аппетитом обгладывая репейник, – старую, облезлую, с выпирающими ребрами и философически-печальным выражением водянистых глаз клячу соседа Михея. Звали ее, кажется, Лыской, или Заплаткой, или как-то еще столь же прозаично, но Богдан, в мгновение ока преобразив убогую реальность силой своего воображения, узрел в ней совершенно иное.

«Се она!» – прошептал он, и в глазах его зажегся тот самый огонь, который так пугал односельчан и радовал кошку Мурку (ибо обычно предшествовал нежданному угощению или хотя бы падению чего-нибудь съедобного со стола). «Бурушка-Косматка, Вестница Грядущих Побед! Гляди, Филя, ой, то есть, Мурка, какова стать! Какая мощь в каждом сухожилии! Какая мудрость во взоре ее пронзительном!» Лыска в этот момент оторвалась от репейника и так звучно икнула, что Богдан немедленно истолковал как «тайный знак согласия».

Недолго думая (ибо думать – не всегда самый продуктивный процесс для героя, уже принявшего решение), Богдан, поправив на себе дырявый чугунок-шелом и придерживая отваливающуюся броню-самовар, перелез через низенький заборчик, отделявший его владения от михеевых. Лыска, оторвавшись от трапезы, проводила его недоуменным взглядом, явно не ожидая столь бесцеремонного вторжения в ее личное пространство для медитаций и пережевывания.

«Приветствую тебя, о конь богатырский!» – патетически возгласил Богдан, подходя к кляче и пытаясь погладить ее по свалявшейся гриве. Лыска в ответ мотнула головой, одарив его таким тяжелым вздохом, будто он был последней каплей в чаше ее лошадиных страданий, и попыталась откусить кусок от его хламиды, приняв ее, видимо, за особо аппетитный вид мха.

Богдан, проигнорировав эту фамильярность («игрив нрав твой, вижу!»), решил перейти непосредственно к делу. Обойдя «скакуна» и примерившись, он, с кряхтением и сопением, попытался взобраться на ее костлявую спину. Это оказалось задачей посложнее, чем расшифровка древних рун или сражение с воображаемым Змеем. Бурушка-Косматка, до этого момента пребывавшая в состоянии созерцательной апатии, вдруг ожила. Она взбрыкнула задними ногами (довольно вяло, но для неподготовленного Богдана этого хватило), заржала скрипучим, простуженным голосом и попыталась укусить своего несостоявшегося седока за наиболее выступающую часть – ту, что была прикрыта дедовской шашкой, небрежно переименованной в Громобой.

В следующий миг Богдан, издав негероический вскрик, кубарем полетел на землю, угодив аккурат в кучу того самого удобрения, которым сосед Михей щедро одаривал свой огород. Чугунок-шелом слетел с головы и с глухим стуком покатился под куст смородины, а броня-самовар больно ударила по ребрам. Громобой-коса, к счастью, остался при нем, воткнувшись древком в мягкую землю рядом с его поверженным телом.

Лыска, удовлетворенно фыркнув, вернулась к прерванной трапезе, лишь изредка косясь на барахтающегося в навозе Богдана, словно говоря: «И не таких героев ссаживали, неча на чужой репейник рот разевать».

Поднявшись на ноги, отряхиваясь и распространяя вокруг себя весьма специфический, отнюдь не героический аромат, Богдан, однако, ничуть не пал духом. Напротив, в глазах его снова засиял свет несокрушимой веры в собственную миссию и правильность всех знаков.

«Ага!» – многозначительно произнес он, обращаясь к пыльному чугунку, выглядывавшему из-под куста. «Вижу, вижу! Конь богатырский истинный характер норовистый имеет! Сперва покориться не желает, силу духа моего молодецкого проверяет! Хочет узреть, достоин ли я восседать на его хребте могучем, да вести его в битвы славные! Ничего, ничего, Бурушка-Косматка! Мы с тобой еще найдем общий язык! Ведь не зря же ты мне знаком тайным ответствовала!»