Сухинские берега Байкала

Елена влюбилась в Осипа, при первом же знакомстве, а когда окончательно она поняла подлинность своих чувств, то сама первой подошла к дяде-отцу Илье и заявила о желании своём, непременно связать всю свою дальнейшую судьбу только с Осипом. Илья, наблюдавший за всем происходящим с дочерью, будучи волевым и характерным человеком, не очень-то поспешил сразу, принять какое либо решение. Давно оценив природой данные Осипу качества смекалистого, дельного и очень старательного работника он неторопливо и обстоятельно узнал об его умонастроениях, и только тогда выбрав подходящий случай, завел с ним разговор о сложившихся отношениях его с Еленой. А получив, как ему казалось, достоверное подтверждение в обоюдности чувств молодых, незамедлительно благословил и обвенчал новую семейную пару. Сам с детских лет, познавший все тяготы нелегкой жизни батрака, Илья, оценил по достоинству жгучее намерение Осипа выбиться в люди, и выделяя его из своей большой семьи, обеспечил хоть и довольно скромно, но все же всем необходимым для самостоятельной жизни. Время спустя, не особо вдаваясь в мотивы необходимости, поддержал он Осипа и в горячем стремлении перебраться из Кудары на сухинское побережье. Сам по-прежнему занимаясь скупкой и торговлей рыбы, часто наведываясь в Сухую, обстоятельно и всестороннее оценил он все достоинства и перспективы здешних удаленных мест, и наверно поэтому, долго не раздумывая, согласился с желанием старшего сына Андриана, перебраться в Сухую на новое местожительство.

Поначалу Осип и Елена оба старательные и зарывно охочие до любого крестьянского труда жили в Сухой в мире и согласии, невзирая на все временные бытовые неудобства, лишения и трудности. Но потом начались разногласия и в первую очередь из-за того что Осип безустанно талдычил о никчемности их земного существовании без наследника всех его помыслов и дел, а Елена на протяжении многих лет не могла понести беременность, и это невероятно угнетало жизнь молодоженов. К тому же, Осип всякий раз ревновал Елену к любому оказывающему ей внимание мужчине и с неизменным постоянством к другу с детских лет Антипу Обросеву. Случайно узнав о семейных размолвках Осипа с Еленой, Илья, как в исключительном случае придумал самолично и безотлагательно вмешаться в их жизненную разладу. Однако тем самым, он не только осложнил, еще больше супружеские взаимоотношения Бабтиных, но и свои с зятем. И хотя в текущем году господь услышал мольбы Елены, и она наконец-то понесла так долгожданного для их семьи ребенка, это нисколько не привнесло Бабтиным прежнего мира и согласия. Напротив Осип, все более одержимый в желание, во чтобы то, не стало жить богаче, не только своих компаньонов, но и уже так ненавистного ему тестя, становился заметно замкнуто холодным, все больше отдаляясь от Елены. А это, при ее беременности, переживать ей вдвойне было мучительней, тем более она на днях узнала еще и о мужниной неверности.

На плите парил в носок, мелко подергиваясь крышкой, только что вскипевший чайник. Присев к столу на табурет, Осип всего лишь холодно кивнул головой приветственно Елене, и обернувшись к матери, сказал:

– Мама, шипко тороплюсь, линула бы ты мне поскорее чайку горяченького.

Произнесенные Осипом слова обращения к матери, нестерпимо больно стегнули и без того уязвленное самолюбие Елены и она отвернувшись к окну неловко смахнула навернувшуюся слезу, замигав часто, часто большими красивыми глазами. Подавая беленый молоком чай и свежеиспеченные хлебные лепешки, мать, взглянув на сына, не осенившего себя крестом, старческим голосом повелительно проскрипела:

– Будет те чаевничать-то антихрист хворый…, по-перва бы к образам оборотился.

Спохватившись, Осип обвернулся к переднему, красному углу горницы.

– Господи прости мя…, ить все бегом, бегом! – бормочущее вскрикивал он, крестясь размашисто, и мелкими глотками отхлебывал горячий чай.

– Куды опеть бежишь, как дикоплеший? – недовольно спросила сына мать.

Но Осип уже вскочил с табуретки и суетливо засновал по избе, переодевая исподнее, верхнюю рубаху, и натягивая штаны ответил суматошно матери:

– Мама, я ить ужо сказывал…, шипка тороплюсь. Вишь, заскочил мимоходом, сичас край на-а поспеть на Тунгусье.

Елена, обидчиво насупившись, молчаливо наблюдала за спешными сборами мужа. Торопливо одевшись, Бабтин махнул рукой и едва коснувшись, чиркнул торцом ладони по горлу своему, вспыхнув улыбкой горделивого восторга:

– Рыбешки паря нонче привалило во…, ей богу, пропастища! – и еще раз побожился.

Уже при выходе из избы, пробормотал он что-то не разборчиво, но вполне членораздельно дополнил к только что восторженное сказанному, проявляя заботу о семье, как глава её:

– Там на свеженину Хабулька должон был, принесть…, так варите, жарте, да ешьте.

Хлопнула входная дверь избы, а Осип уже сидел на крыльце и обувался.

– От-то мнечиньки, пособи те осподи, коль ладно все получатся! – радостно запричитала Дарья, набожно крестясь и осеняя тем же сына вдогонку.

– Знаем мы его привалы!.. – взволнованно отозвалась Елена, намекая свекрови на распутное поведение сына. И она плаксиво надув губы, обронила раздраженно и обиженно – Он мама, шашни крутит…

– Ты чего такое вздумала…, с кем ето он? – притворно удивляясь, переспросила старуха.

Сухинская деревушка небольшая, деревенская молва давно чесала до всего досужие ба-бьи языки и мать Осипа, конечно же, была осведомлена об этом, не хуже других.

– С Нюркой трактирщицей.

– Эка бединушка…, а откуль прознала…, хто тебе успел тако нахлюпать?

– Каво хлюпать-то, кавды Авдотья Хамоиха намедни, ижно вся иззлорадствовалась.

– Ты девка, веры ей не шибко-то давай, она ишо та злыдня…, помело деревенское.

– Она-то хошь и помело, так ить и другие не молчат…, кажный норовит больнее укусить.

– От зависти Ленка люди чо хошь те наплетут, жить то, слава богу, куды с добром стали – помедлив, недовольно ответила старуха.

– Да не нужно мне в таком разе его добро, гори оно огнем полыменем! – и из её, в после-днее время бессонно измученных глаз, брызнули обильно бабьи слезы, так давно зреющего и наконец-то прорвавшегося душевного страдания. Она отбросила хлопоты по посадке в печь тронувшихся караваев хлеба, и обессилено присев у стола на табурет, глянула рассеянно в кружку, с так и не допитым чаем мужа, и горько зарыдала.

Дарья не согласная с ней, отшатнувшись, отвернулась. Гневливо всплеснув руками, она раздраженно хлопнула ими по костлявым бедрам своим и итожила разговор:

– Но, да не скажи, поживи с мое, да хлебни-ка голодухи…, не то запоёшь, ишо милушка!

На ее вдруг построжавшем лице от нахлынувшего неудовольствия, еще более заметно проявившись, стали выравниваться, нервно подергиваясь, многочисленные складки морщин, пожившей уже немало на белом свете лет женщины, повидавшей предовольно всяких невзгод и множество самого разного, горького лиха.

Глава 8

Весь день Елена, как будто сама не своя пребывала в сильнейшем расстройстве своего душевного состояния и как тень, бестолково сновала из угла в угол по дому. Она ни нигде не находила себе места и не в чем применения, а если и бралась за что либо делать, то все у нее валилось из рук. На ее лице, припухшем от слез грустно поблескивали заплаканные глаза. Безразличным взглядом она скользила ими мимо всего и всякого, не задерживая ни на чем, своего отрешенно-рассеянного внимания. Такое, поникши упадническое настроение её, конечно же, не могло оставаться незамеченным свекровью. Разумеется, оно вызывало в ней одновременно и раздражение, и неподдельное беспокойство. Не скрываемо досадуя тем на невестку, она скрипучим, старческим голосом занудливо ворчала:

– Докуль ты окаянная…, адали как приведенье будешь шастать?!

– Вам-то не все ль равно…. – отзывалась та «обметая» глазами меланхолично стены дома.

– Хм…, было б все рамно, молчала бы…, а то ж ты голубушка на сносях.

– И кака в том печаль ваша?

– Да в том-то и вся…, как не изводись, а о дите подумать те на-а! Легла бы хошь чо ли…, анафема ты хворая…, будет те мордоватьса то! А и вправду, милушка…, приляг, полежи.

Елена, впадая в еще большее расстройство, не старалась перечить свекрови, уходила в спальный супружеский угол и ложилась на кровать. Но как только старуха покидала ее, вставала и продолжала бесцельно слоняться по дому. Дарью, занятую делами на кухне, это хоть и не доставало слишком, но тревога и не безучастие к душевному страданию невестки, все же взвинчивали ее. И старуха, преднамеренно гремя разной кухонной утварью, продолжала нарочито громко высказывать свое мнение на этот счет.

– Вот черти-то полосатые навязались на мою старость. Один черте знат, где носится сломя голову…, гля семьи ж стараться…, а ету…., спасу нет, ремность бяда как душит.

– Какая ж, ето ремность мама…, кака!? И пошто вы, мне-то…, нисколь не верите!

– Дура, ты Елька, дура! Склоки ж ета, склоки…, бабье пустозвонство, и не боле! На твоем месте я б тока плюнуть схотела, да растереть на ихаих.

– Вам-то чо, не плюнуть…, вы ж сыночка словами эдакими выгораживаете, а мне ужо и моченьки никакой терпеть все ето нетука.

– Ой, нет, нет! Как вы надоели мне со своим бедламом, бардашные. Поеду ка я нако сь к девке…, на Кудару…, там хошь поживу наспокое, отдохну от вас чертей, окаянных.

Так для Елены прошел, протянулся, казалось бесконечно нескончаемой день, и наступил наконец-то вечер. А тем часом возвращаясь с побережья после засолки рыбы, заглянули в дом Бабтиных двоюродные сестры свекрови, Александра и Анюта, дочери Тихона Филонова. Сославшись на недомогание, Елена отказалась с ними чаевничать, встретила с пастбища возвращающийся скот, и попросив в одиночку подоить Евдокию коров, присела на лавку у ворот, оставшись одна за оградой.

После сильных штормовых ветров и проливных дождей, над водной гладью угомонившегося Байкала, стелилась седовато-глянцевая просинь, и точно тщательно отутюженная, ничуть не шелохнется и не всколышется. Летний, теплый вечер погружался в благоуханно окружающее совершенство идиллии природной, и обвораживающее нежно лепетал несказанной благодатью, хрустально тонко вызванивая высокими нотами своего пригожества.

По проулку к морскому побережью, неожиданно вынырнувший откуда-то сбоку из топкинских тальниковых зарослей, забавно чикиляющей поступью вышагивал, со всей очевидностью изрядно наработавшийся за день Антип Обросев. Завидев Елену, он приостановился и кивнул ей приветливо головой.

– Здорово землячка!.. Как поживаем? – участливо справился он.

Посеревшее от усталости лицо Антипа, казалось, озаряла какая-то смешливо блуждающая улыбка и Елена, словно споткнувшись об нее, чуть осеклась, откликнувшись в ответ:

– Здоровья и тебе…, Антип…, Демьяныч!

Сконфуженность и побледнение лица Елены не ускользнул от внимания Обросева, и он решительно подвернул к ней. Присев рядом, Антип глянул на нее. У той нервно подергивались губы, а из глаз вот, вот готовы брызнуть слезы и она порывается встать и уйти.

– Ты чего ета…, а?! – полный серьезности, участливо спросил он.

Елена с усилием подняла глаза и подрагивающим взглядом скользнула по его лицу. Над Антипом потрясающее привлекательно плескалась бездонная голубизна безоблачно лазурного неба. Дневное светило, неумолимо скатываясь «Заморе», в своем ярком разливе вечернего свечения, точно золоченой аурой святого, лучистым веером плавилось над его головой и окаймляло тем торжествующее всю его ладно скроенную фигуру. Вечерний отблеск закатной солнечной неги, блуждая таким золотым расплавом и по его лицу, контрастно выразительно скапливал световые тени под длинно-ресничными веками Антипа. Они то и создавали эффект насмешливой улыбчивости Антипа и Елена облегченно вздохнула:

– Я подумала, што и ты туды же…, надсмехатьса….

– Я…, надсмехатьса…, ето ишо почему же и над чем?!

– То ты и не ведаешь над чем?

– Ах …, вот ты о чем…, а не суета ли Ленка это длинноязыких?

– Чо хошь сказать…, брехня и наговоры людски про мово муженька?

– Брехня, не брехня, не охоч я дудеть чужу молву. На кажный роток не накинешь платок. Но скажу те ишо, хошь дело прошлое и дамно отболевшее, ты тока не гневливо восприми слова об етом…, была б ты моей, эх как бы все обернулось иначе!

– Не надо Антип, умоляю, не надо…, ты же хорошо знашь…, его я люблю одного.

Обросев чуть отшатнувшись от Елены, заговорил еще более горячо, восклицающее пылко:

– А коль баешь так…, то и ты не шипко-то сыпь себе соль на рану! Вот помяни мое слово, все у вас сладится, слюбится…, как у нас говорят, всяку болячку ить терпение лечит.

– За свое терпенье я не печалюсь…, тока соперница моя уж больно баба умная, да ловкая.

– То што умная, так то ж те на руку. Кавды ж ето Оська потерял, што имет. Так што не шипко-то горюй…, дай волю времечку…, у бога чудес много!

Антип поднялся и, как будто бы, сидя возле Елены на лавке, расстался он со своей усталью, легко и молодцевато поспешил вприпрыжку на берег, к морю.

– Антип, а с кем ты нонче в доле…, с кем рыбачишь?! – приподнявшись с лавки, проголосила вдогонку ему Елена. Не оборачиваясь, Обросев ответил уже на ходу:

– Ты чо…, не слышишь чо ли, хто ревет на берегу!

С морского берега до слуха Елены доносились, то одиночные вскрики воротовых погонщиков лошадей, то отрывистое взгаркивание, то зычное, но не вполне членораздельное людское многоголосье, а то и заразительно громкий смех. И все эти звонко-высокие, или басовито-горластые звуки, хаотично мечущиеся по побережью, тут же гасли, за поскотиной толокой, растворяясь в дикоросной непролази прибрежных гущ. Переместившись с Мочища, встал на ночную тонь в устье Топкинского правобережья закидной невод Ивана Хамоева. Прислушавшись к обрывкам людского гомона на берегу, Елена посветлела лицом: «Видно там же, куды так поспешает Антип, должно быть, суетится и мой муж».

В след за Антипом, мимо погруженной в тягостно-невеселые думы Елены, точно пропорхнувшая стайка мелких птиц, говорливо просквозила местная, подростковая ребятня, спешившая на берег не иначе, как помогая взрослым, жечь там попутно все еще беззаботно и весело вечерний костер. Верховодили спешащими ребятами Кузька Власов и немногим младший его годами брат Васька, да не разлей вода дружок последнего Федька Трескин. Не успели смолкнуть ребячьи голоса, как не мене шумно-говорливой гурьбой, на помощь своим родителям рыбакам прошествовала на берег, более старшего возраста сухинская молодежь. Шедшая впереди цепочка девчат, взявшихся друг с дружкой под руки, непринужденно о чем-то весело говорила и смеялась. Елена безошибочно разглядела в ней статную, чуть полноватую, с длинной, ниже пояса золотистой косой Ольгу Филиппову и темноволосую ее подружку Елизавету Дружинину. Чуть приотстав, валили за девчатами нестройной толпой молодые парни, бравадно попыхивая доморощенным самосадом, приглушенно о чем-то переговариваясь, и взрываясь обрывистым смехом. Шли повзрослевшие ребята Ивановы, Ненашевы, Куржумовы и еще, вероятно кто-то из Чирковых. Семка Тетерин шел с Харламом Власовым и нес гормонь, небрежно на плечо ремнем накинутую.

А здесь, у ворот собственного дома, обнесенного глухим бревенчатым забором, витала обособленная, и только её сумбурная коловерть душевных страстей, исходящая, от разладившихся горько-сладких супружеских взаимоотношений с мужем. Когда в супружестве такие эмоционально психологические понятия, как верность и друг, в одночасье сменяются на измену, то душевное состояние любой женщины, подвергшейся такому испытанию, непременно наполняется неуемной ревностностью и все ослепляющей яростью безотлагательной мести. Но такая беспощадная женская самолюбивая жажда неминуемо вызывает и собственное тяжелейшее самотерзание. Вот и Елена, казалось, уединившаяся от всех и вся, устало прикрыв глаза, сидела, полно погруженная в себя. А жгучая боль, исходящая от душевных мук, вызванивая мелкими молоточками в висках, проявлялась в ее сознание противоречивыми переменами, то надеждой, то сомнениями, то горьким разочарованием в самых злобных помыслах, а то и отчаянием, или уж совсем жуткой безысходностью.

Еще большей невыносимостью, стало полниться жестоко пораненное душевное состояние Елены, как только завиднелись на берегу горящие костры рыбаков и весело гомонящейся там молодежи, а до слуха донеслись тоскливые, точно рыдающие слова песни:

– Говорят мне люди, я стройна и красивая. Но к чему красота, если я не счастливая.

Если он изменил и с другою милуется. Если так нелегко мне одною горюется.

С нестерпимой болью прислушиваясь к красиво-певучим голосам молодых и жизнерадостных девушек, исполняющих глубоко страдальчески эту песню, но, без всякого восприятия и личного переживания, Елена еще больше уколола тем свое и без того раненное самолюбие и залилась слезами. Плакала долго, горестно и навзрыд, но потом не заметила, как прекратила и успокоилась. Горечь выплаканных слез принесла ей некоторое облегчение, и слушая игру гармоники и слова других тоскливо жгучих песен, звучащих невдалеке, она проявляла к ним, уже не то какую-то сдержанность, не то полное безразличие.

В седовато-кисейных сумерках надвигающейся ночи, в необъятном, бездонном куполе небес, исчезала безоблачная ясень, лазурно-благой чистоты промелькнувшего дня. В замеревшем безлюдье деревенских улиц расплескалась, до колючего звона в ушах тишина.

Елена скинула с ног чарочки и, ощущая босыми ногами, невероятное блаженство от соприкосновения с земною твердью, почувствовала, как боль мучительных страданий начала постепенно покидать ее истерзанную душу. Струящиеся волны прогретого за день воздуха ласковой негой тепла касались ее оголенных икр, а ступни приятно холодила парниковая сырость обильно переувлажненной от минувших дождей земли. Возле бревенчатого забора, наглухо окаймляющего с улицы придомовую ограду Бабтиных, где жердевая изгородь стыкуется с ним, в молодых, свежо зеленеющих травах, сумрачно, желтовато маячило множество одуванчиков. Елена поднялась, и мягко ступая босыми ногами по приятно-нежной зелени, приблизилась и склонилась над ними. От цветов исходил едва уловимый, с примесью легкой горечи, медово-травяной запах. Она нарвала их, и без всякой премудрой затейливости сплела венок а, возвратившись к скамье, водрузила его себе на голову.

Хлопнула калитка ворот и на улицу вышла свекровь, ее сестреницы и уселись рядом с Еленой. Заслышав песнопение, доносившееся с берега, Анна засветилась улыбкой:

– Эка чо бравенно-то го-ло-сят!

– Молодь…, имя чо не голосить…, а тут старость…, хвори разны долят – привычно ворчливо проскрипела Дарья. Но ее незамедлительно осекла Александра:

– Но, смотри ка…, беда уж как шипко-то ты остарела!

– Да будет вам, раскудахтались…, не ловчей ли, спеть и нам – урезонила сестриц Анна.

– Тажно Евдоху надо покликать – согласилась Дарья и обласкала глазами невестку – Вали Ленка живее, да зови-ка ее суды…, она-то уж бяду как бравенно вспеват.

Подоив коров и управившись с вечерними хлопотами по хозяйству, Евдокия, повечеряв, готовилась уже, было к сну. Несколько поупрямившись, она прихватила с собой балалайку и следом за Еленой вышла за ограду. Родственницы Дарьи, давно уже наслышаны были о семейной неурядице в доме Бабтиных и, глядя на посеревшее, заметно припухшее от слез лицо Елены, Анна, хитровато просияв лицом, запела сипловато-дрожащим голосом, ныне музыкально называемым меццо-сопрано, широко известную русскую песню, выводя, несколько занижено верхние звуки ее слов:

– Ах вы сени мои сени, сени новые мои,

Но молодым, более чистым, выразительно-красивым пением подхватила Елена в той же части звукового диапазона, и ее эффектно звучно поддержала Александра:

– Сени новые, кленовые, решетчатые!

К умелым и несбивчивым голосам Анны, Елены и Александры присоединилась низким контральто Евдокия. Старчески дребезжащей хрипотцой подхватила и Дарья:

– Вышла женушка краса, да за новые ворота,

мужа там она встречала, удалого молодца!

Особенно в этой заключительной строфе песенного четверостишья, еще более ниже, почти альтом выводила звуки, ударно-восклицающая Евдокия. А остальные певуньи, напрягши связки, вторили выше, разъединившись, как при хоровом исполнение, по голосам:

– Мужа там она встречала, ох…., да удалого молодца!

Спев эту не мудреную, но веселую и привлекательную в смысловом и словесном значение песню, певуньи смолкли, точно прислушивающиеся к такому же звучному пению песен на берегу. Но Дарья, как будто бы забыла на время про свою старость и недомогание, молодцевато подскочила с лавки и, раскинув широко руки, заходила по кругу, приплясывая и притопывая ногами, заголосивши частушкой:

– Меня бабку старую, завернули в тряпку.

Поливали день водой, чтобы стала молодой.

Выскочила на круг и Елена, и под заливистый аккомпанемент балалайки в руках Евдокии, ловко и замысловато проделав босыми ногами женские плясовые «Па», зачастила:

– Я, бывало, всем давала, сидя на скамеечке.

Не подумайте плохого, из карманов семечки.

Сестреницы Дарьи выдали приятным, тонально не сбивчивым на слух, двуголосьем:

– Пойдем плясать, на ногах баретки.Будем ноги поднимать, выше табуретки.

Наигрывая удало на трехструнном инструменте, не отстала от плясуний и Евдокия:

– Были с милым молодыми на море ходили.

Рыбу омуль добывали, и нужды не знали.

Наплясавшись и наголосившись частушками женщины, отпыхивась, и весело смеясь, гомонливо переговариваясь наперебой, возвратились и сели на лавку. После недолгой паузы молчания, Александра запела с отрывистым ударением в песенном междусловие:

– Поехал казак на далеку чужбин,

Легким невероятно сильным, особенно в обертонах возникающих из самых низких звуков, ведет она слова этой песни, то понижающее где-то до глуховатого полуголосья, то вскрикивающее почти до металлического звона:

– На добром коне он своем вороном!

Такому её выразительно-звенящему голосу, вероятно где-то даже ближе к меццо-сопрано присоединились, не менее красиво подпевая и остальные:

– Родную сторонку навеки покинул, чужую девицу он там полюбил!

Едва смолкло пение и этой песни, как Елена умиленно взглянула на Евдокию:

– Евдокиюшка…, а ты бы завела песню…, про ету, как ее, страшенну бурю на Байкале.

– Ну, што ты девонька, ето ж старинная песня, мужитска, поется она бяда как тяжело.

– Евдокия Дмитриевна…, но прошу тебя очень…, ты ж браво ее ведешь.

– Спой Евдоха не упрямься, другой мужицкай голос те и в подметки не годитса – несколько заскорузло нудноватым тоном, поддержала невестку свекровь.

Прислонившись к забору, Евдокия отложила музыкальный инструмент и, набрав полно воздуха, объемно-бархатным голосом, звучащим от низов и до верхов глубоко, широко и густо, повела складно и певуче старинную песню байкальских рыбаков:

– На море лютует, ревет непогода. И ветер рвет парус, хлобыщет волна.

Бубнящее рокотно лились песенные слова из ее уст, рисуя жутковатую картину штормового Байкала, тягуче-тоскливо, под стать обезлюдевшей при омулевой путине деревне.

– Тьма ночи сгущается, буря терзает. Гром с неба разверзся, блестит молынья.

А чайки в смятеньях кричат и кружатся. И близок уж берег из каменных скал.

Рыбатскую лодку несут к нему волны. Как страшно, свирепо бушует Байкал!

Окунувшись сполна в рыболовецкую летнюю страду, жила в эти дни Сухая лишь одними ее заботами, согреваемая многообещающими надеждами на лучшее будущее.

Глава 9

Тыгульча с большой поспешностью возвращался из илэгир (пади) Илан Экнил. Сын китайского контрабандного золотодобытчика Ли Цзинсуна лечил от давнего недуга шамана Номоткоуля и упросил за хорошую плату для настоящих медицинских целей добыть медвежьи лапы и желчь. Однако следить зверя и становить ловушки с приманкой помешало дождливое ненастье, и ожидавший омулевого привала Тыгульча вынужден был отставить охотничий промысел. После ухода с охотничьей тропы Тыгульчи, шаман Номоткоуль сам взялся тропить охоту на медведя. Актэул и неизменный его напарник по охоте Курмукан, сопровождали шуленгу на отог, пребывающего в глубоких размышлениях. Бабтин Осип навязал ему кабально сделку, по которой Тыгульча, как наемный батрак обязался, с половины улова провести в Сухинском Подлеморье омулевую рыбодобычу всего лишь тремя сетевыми сплавами, арендованными у него. Это унижало самолюбие шуленги, а главное связывало по рукам и ногам его самостоятельные действия, как в тайге, так и на море. Но он пошел на такую сделку. Ранней весной рыбаки его стойбища, занимаясь подледным ловом, непредвиденно утеряли большую часть стенистых морских сетей, незаменимых, прежде всего в летнюю омулевую путину. Сети ставили для поимки нерпы, по ноздревато-водянистому, прохудившемуся люду. Ночью с юга налетел, остервенело Полуденник, промысловики спали в лодках, и запоздало отреагировали на то, как ледовое поле, сжимаясь в торосистые нагромождения, стало быстро разрушаться. Сделав в море, на глазах растерянных людей значительную подвижку, оно за считанные минуты широко распахнуло жуткую открытость, полой байкальской воды. В итоге к летней рыбалке Тыгульча фактически не имел ни одного стоящего сетевого сплава, да к тому же засуха и лесные пожары лишили людей его стойбища таежной охоты. Надвигающийся голод заставил пойти навстречу совсем не выгодным для него предложениям, выдвинутым Осипом Бабтиным.