Сухинские берега Байкала

Лэтылкэк встретила изрядно подуставшего мужа, и выслушав его размышления о намерениях и тревогах, предложила немного передохнуть, и не навязчиво посоветовала долго не размышляя поспешить в падь Кичэлинду, где на раскряжевке и штабелевке леса работали люди из их стойбищ. По ее мнению лесорубы стволовского участка Николая Долгих текущими днями и сами были бы не против отложить временно лесную рубку и для заготовки свежего пропитания заняться рыбалкой. Все взрослое и работоспособное население сухинского Тунгусья было занято троплением медведя и в Стволовой на лесозаготовительных работах. Поэтому три сетевых бригады шуленге организовать при всем желании не представлялось возможным. Однако Лэтылкэк не сомневалась в своем предложение мужу. Шуленга давно был знаком с начальником стволовского участка заготовки леса к производству шпал для строящегося Транссиба и тоже ничуть не сомневался, Николай Долгих отличался не только недюжинным умом, подлинного профессионала в своем деле, но и исключительной порядочностью в человеческих взаимоотношениях. Поэтому Тыгульча поручил Уваулу из оставшихся на стойбище мужчин, подростков и даже детей постарше собрать одну сетевую бригаду, сам же с Курмуканом и Актэулом немедленно отправились в Кичэлинду и с помощью Долгих организовывать еще две бригады рыболовов, из числа работавших там тунгусов других лесозаготовителей.

К вечеру, как только Тыгульча сопровождаемый все теми же Курмуканом, Актэулом и двумя подростками, отплыл лодками от побережья Тунгусья, правя путь на северо-восток, к его стойбищу, преодолев брод реки, приблизились три конские подводы. Гужевой обоз был, гружен продуктами, охотничьим провиантом и спиртным. Сопровождаемый двумя работниками Филантия из Оймура, да идущим впереди его приказчиком Столбновским, он выкатился на небольшую поляну, перед самой кромкой каменистого берега Байкала, как раз в то время, когда старик Уваул, да наспех собранная на стойбище бригада рыбаков, состоящая из двух стариков, и четырех подростков, набирала в лодку сетевой сплав.

В такое промысловое время Тыгульча не посчитался даже с тем, что принадлежавший к родовой старшине, хитрый, но беспутный в любых делах Тымауль, вынужден был пойти рядовым рыбаком, под начало безродного, но смышлёного в рыбацком деле Уваула. Этот ленивый старик, пользовавшийся своим исключительным положением в стойбище, всегда заискивающий и двигающийся мелкой трусцой при шуленге, медленно приблизился вразвалочку горделивый и осанисто надменный на берег. Усевшись на каменистой гальке вряд с лодкой, он то и дело понукал молодежь, и столь же периодически беспрестанно перечил, юркому не по годам, его же сверстнику, небольшого роста Уваулу. Старый рыбак Уваул, в отличие от Тымауля, хорошо знал рыбацкое дело. Умело перебирая сети, он проворно и сноровисто разбирал замысловатые западания цевок и гальков в садки тетив, как не редко и совсем мудрено-заплетённые в жеваные косички «титки» на ячеисто-сетевом полотне, и как всегда привычно отмалчивался от совсем незаслуженных выпадов Тымауля, да когда того требовалось завидным не многословием поправлял и поторапливал молодежь.

– Бог помощь люди добрые – раскланялся перед людьми стойбища Максим Столбновский.

Он широко улыбался в полный рот, белозубой улыбкой, на голом, как бабья грудь, без волосом, лице. Высокого роста, сухопарый, был он жилист и силен, а было Максиму от роду лет тридцать пять, никак не более. Спутники его, как и он, приодетые в лабошаки одного фасонного кроя, с накинутыми на головы от мелко-сеющего дождя глубокими капюшонами, недружно в след ему, в знак приветствия, что-то тоже буркнули. Уваул отставив дело, мелкими шашками зачастил навстречу приезжим.

– Менд лючи – сорвалось у него добродушно с языка, и он учтиво подал руку Максиму.

– Я от Филантия с Оймуру приказчик. Ваш хозяин заказывал…, вот как велено вам привез.

– Пасиба, оннако, моя дольжён перба сбой хозяйка гобори, чито тбоя пирьвезла – и Уваул ответно поклонившись приезжим, двинулся вглубь стойбища.

От услышанного, Тымауль негодующее вскочил на ноги, догнал и обернул Уваула к себе:

– Ты чо здесь командуешь! Тут я за старшего, я главный и решаю, что делать, как быть!

Той же минутой, недобрым гневом сверкнув глазами на Уваула, он живо не по годам обернулся к русским и охватил их прищурено настороженным взглядом.

– Моя будим псё сама мотреть, чито баша бози на отога – недовольно проворчал он.

– Чо смотреть-то! Че привезли то и вам. Вот на этой телеге харчишки, а на второй, твоим же охотничкам зелье. Разгружайте! – и приказчик вначале было раздражено сломавший углом над глазами полудужье рыжеватых бровей, в мгновение изменился в лице. Как кот масленно прищурившись, он сменил тон недовольства на благожелательность и заговорчески, точно колдовски обворожительно, промурлыкал сладко и приятно:

– А на последней, прям таки…, ех какой лечебнай цимус!

– Чо така? – недоуменно переспросил Тымауль.

– Чо така, че така… – передразнил его Максим и добавил – спробуй, тавды и узнашь!

Эвенки несмелой толпой приближались к телеге, груженной деревянными бочонками, весом пуда по два каждый, поверх накрытые дерюжным куском холста. Максим обгоняя их, подбежав, откинул холст и принялся вырывать деревянный кляп у крайнего бочонка:

– Эй, ребяты, подать суды черпак! – молодцевато крикнул он своим спутникам, и вырвав наконец-то кляп, принялся наклоняя бочонок, разливать мутновато-белую жидкость в то и дело подставляемый черпак. Эвенки уловив летучий запах спиртного, сразу же оживленно загорготали на родном языке и каждый, отшагнув чуть в сторону, то звучно и смачно прицокивая, то бормоча невнятно, безотрывно и жадно вливали в себя содержимое черпака.

Не обидели себя и приезжие, но в отличие от аборигенов, русские к выпивке достали на закусь продукты, из числа предназначавшихся людям стойбища. На оживающий шум из чумов, из прибрежных кустов поспешили присоединиться к ним и другие члены отога, в том числе и небольшая орда очевидно никогда немытой детворы. Максим угощал самогоном всех, кто бежал, подходил к телеге, вплоть до подростков несовершенолеток. Детям он щедрой рукой разбрасывал сладости. Вокруг стоял визг и невообразимый ор опьяневших людей, когда на тропе к стойбищу показалась, только что проводившая в Кичелинду мужа Лэтылкэк. Увидев происходящее, она на время опешила, как вдруг кинулась стремглав в чум, и тем же мгновением, вооруженная берданкой предстала перед Столбновским, у ног которого с протянутой рукой ползала косматая, седая старуха Айголик, жена уже мертвецки пьяного и совсем недвижимо лежащего на земле старика Тымауля. Она, широко открыв беззубый рот, ревела протяжно, словно стонала или плакала навзрыд.

– Дай! Дай…, мене! – вырывалось из рта ее, полу оголенное содрогавшейся телом.

Максим, в который раз было щедро, протянул ей спиртное, но Лэтылкэк вскочив на те-легу, одиночным выстрелом выбила из его рук наполненный до краев черпак. Молниеносно передернув затвор и вогнав новый патрон, она уткнулась стволом оружия в его грудь.

– Русский, останови это безумие, иначе ляжешь здесь сам, и навсегда! – сказала она впопы-хах грозно и разъяренно на родном языке. И Максим, в миг побледневший, точно полотно белое, со всей очевидностью, понял все сказанное без перевода.

– Говори чо делать? – сорвалось с его уст, знобко засодрогавшегося.

– Конь узда брал, туда вороти – она махнула стволом, указывая путь и направляя его на след, от едва заметной, давно не езжалой дороги, идущей в падь.

От выстрела, на миг замолчавшее стойбище, вновь громко взревев, накрыло отог все тем же разноголосым ором. Лэтылкэк направляя в нужное русло ситуацию с опьяневшей толпой, резким выпадом правой ноги с силой столкнула с телеги, изрядно початый бочонок. Толпа хлынула к нему. Максим развернув коня, повел его за узду, в сторону пади. В то же время жена шуленги, не сводя с него ствол, держала в одной руке оружие, другой же проворно и ловко подхватила вожжи. Стоя на телеге, она, вдруг грациозно изогнувшись с невероятной силой, обжигающе взгрела ими лошадь. Та, вздыбилась, вырвала повод из рук Максима и торцевым ударом оглобли, сбив его с ног, рванулась вскачь дорогой, ведущей вглубь таежной пади Илан Экнил.

Максим после полученной кратковременной контузии, едва восстановив дыхание, тя-жело поднялся на ноги, и покачиваясь ошалело обвел вокруг себя помутившимися глаза-ми. Сбитый и оглушенный сильнейшим конским ударом, он не слышал, как стих, и растворился в лесной чащобе, удаляющийся грохот тележных колес, ошинованных железом. Но в его слегка померкшем сознании продолжало отчетливо видится, как невдалеке на берегу, все так же, шаталась, ползала по земле и немым пьяным ревом голосила орда сухинского стойбища аборигенов Байкала. А в это время к нему уже спешили два его спутника. На их изумленно испуганных лицах, точно с такими же онемело открытыми ртами, завис без ответно всего лишь один единственный вопрос: – Ета чо было?..

А он контужено, едва разжимая задеревенелые губы, так же немо, от все еще не проходящего шока, жалобно и вымученно разжал рот на землисто-посеревшем лице:

– Ка-жи-ысь, ета и не баба…, а сущай дь-я-вол!

Здесь же на дороге, присев на корточки и свернув дрожащими руками цигарки, закури-ли они, не понимая как поступать дальше, как через время до их ушей донесся нарастающий грохотный шум. И секундами позднее, прогремел он мимо их, со звенящим оттенком металла, издаваемым тележными шинами колес. Лэтылкэк резко натянув поводья, остановила взмыленного и глубоко водившего взмокшими боками коня. Спрыгнув с телеги, легкой пританцовывающей походкой подошла она к ним, покорно встающими перед ней, невероятно смелой, молодой и обаятельной женщиной. Все с тем же, не прошедшим испугом, они вынужденно отвесили ей мелкий поклон. Она же в ответ лишь холодно подчеркнуто улыбнулась им презренно уничтожающей улыбкой:

– Твоя, сопсем полхой лючи! Моя не можна гобори, ходи чум гости тбоя.

К ней, слегка покачиваясь, подбежал крепко подвыпивший Уваул, и она грозно сказала:

– Собери тех, кто не совсем упился, и ребятишек взрослее, посильнее. Нужно срочно раз-грузить обоз. Эти трое тебе помогут. И она, вновь направив винтовку на потрясенных, и окончательно поверженных в безволие русских, продолжила грозно и повелительно:

– Телегим грузи дольжен тбоя обратно. Туда шагай, сторона не ходи. Моя стреляй, будим.

Лэтылкэк махнула стволом берданки, в сторону двух неразгруженных подвод. Уваул, первым засеменил стариковской походкой, а следом пошагали покорно Максим и остальные.

Через четверть часа, Максим и его товарищи, резво понужая лошадей, преодолели брод в обратном направление, и остановились на болотистом левобережье реки Сухая. Максим спрыгнув с телеги, бросил на землю, как обжегшись, из рук вожжи. Остановились за ним и лошади его спутников. Оглянувшись в сторону стойбища и редко размахивая руками, он в бессильной злобе, все еще подавленно ошарашенный, хищно ощерился и выдохнул:

– Вот зараза…, змея под-колодн-на-я!.. Не! Да, это ж сущай…, это ж, раз…, разбойник!

И вдруг в Максима, словно расплавленным свинцом, проникло, глубоко обжигая внутри: и все изощренное сознание, и всю самую малую клеточку такого сильного, мужского его организма, ощущение полного бессилия и какого-то не проходящего страха перед этой, еще почти совсем девчонкой. А главное, по его представлениям – из числа кого?!

Вот именно! До нестерпимо обидного, из числа всего-то каких-то, столь презрительно воспринимаемых им ничтожных инородцев. И он мысленно твердил, как какое-то заклинание: «Как же так могло случиться, он волевой, далеко не глупый, и не лишенный физической силы мужчина, привыкший в любых ситуациях постоять за себя, не смог противопоставить, какой-то там презренно ничтожной ороченке ничего?!». Вместе с тем удивляло его и то, что здесь за рекой на Мочище, размахивая от бессилия руками, едва преодолев парализующий железную волю страх, он вдруг безоговорочно отчетливо для себя уяснил:

«Она была явно сильнее его своим внутренним содержанием, сложенным из более силь-ного характера, чем у него и из еще чего-то совсем непонятного для его столь изощренной натуры». И вот это-то самое-то что, желал бы незамедлительно понять, при всем желании никак он не мог. Уму такого изворотливого дельца и самолюбца, в силу сложившихся поведенческих стереотипов его бытия давно в большом разнообразии людских сообществ, такое со всей очевидностью никогда и не станет осознаваемое понятным.

А это были обычные качества честного человека, порядочность, совесть и достоинство, и прежде всего, ее как женщины матери, наделенной еще и ответственностью, в том числе и за судьбы сородичей, столь низко и преднамеренно униженных Максимом поголовным пьянством и их беззащитной недееспособностью, противостоять такому изощренному злу.

Встретившись опустошенным взглядом с обозниками, как и он все еще сотрясавшимися мелким ознобом от произошедшего, Максим, быть, может, впервые в жизни превозмогал самолюбиво ощутимую боль от всего то незначительного надлома, его привычного неизменного цинично-лицемерного состояния души. И от того он жалобно утробно и сдавленно, словно израненный волк, изрыгнул из себя жгучее горестные слова, похожие, не то на поиск незаслуженного сострадания, не то, не более чем на тоскливый вопль:

– Не-э…, вы ета вид-да-ли…, а…. вид-д-дали?!

И покачиваясь, подошел к телеге, подобрал вожжи, обессилено сел на нее и, свирепело, понукая, погнал лошадь. За его телегой, не отставали и лошади его спутников.

Глава 10

Яшка по прозвищу Сахалин, он же Каторга, в приподнятом настроении, в четверти вер-сты от места впадения в Байкал, вершним, преодолел конским бродом Сухинскую речку. Под ним яловая, смиренная кобыла четырехлетка Звезданка, вынесла его на крутоватый взлобок невысокого яра противоположного речного берега, значительно правее стойбища сухинских эвенков и он громогласно понужая ее, правил прямиком к тунгусскому отогу.

Над байкальской тайгой просыпался утренний рассвет наступающего дня. Под речным яром, вплотную над белым кипением горной, говорливой реки, белесой паутиной копился и медленно сползал к Байкалу снежно-ватный туман. Там, еще больше сгущаясь, стелился он точно смятой, рвано-клочковатой постелью, по-над притихшими от безветрия водами. Над головой Яшки сизо-пепельное, едва рассветное, дождливое небо, продолжало без устали сеять мелко моросящими осадками. И от того, довольно намокший брезентовый лабошак, стал дебелым, а небесная влага начала постепенно, но уже ощутимо чувствительно холодить тело его, хоть и разогретое с утра пораньше свежей порцией опохмелки.

С час тому назад, пощечинами и немилосердными тумаками разбудил Яшку хозяин и свирепо, и матерно ругаясь, велел ехать к тунгусам. Яшка, все еще пребывая в состоянии глубокого похмелья, с трудом отправлялся в совсем нежеланный ему утрене ранний путь. Собираясь, Яшка смутно припоминал, как вчерашняя попойка, начинавшаяся с дружеской встречи с давнишним его приятелем Максой Столбуном, приказчиком Филоновским, продолжилась с не весть откуда-то взявшимся Оськой Хабой. Этот несносный тип Хабулька обладал невероятной способностью неотступно ходить за каждым, точно по пятам. И что самое поразительное, он отнюдь некстати безмолвно неожиданно появлялся там, где его не ожидал бы и никто. Казалось, выпивка-то только, только приобретала все более веселую задушевность встречи, но, как всегда этот зануда, принялся задиристо и драчливо о чем-то тупо нозить Яшке. При задушевных виночерпиях с друзьями Яшка не терпел скан-дальных ситуаций и, обладая не дюжиной силой, всегда пресекал их беспощадно, для чего он без лишних слов напрочь выхлестывал двумя, тремя свинцово-тяжеловесными ударами любых зачинщиков. Так Каторга поступил и на этот раз с Хабой. Для Яшки не показалось удивительным, что в продолжавшейся выпивке, не он и не его приятель, так и не заметили, как Оська, уползая избитый им, без лишних вопросов покинул дружеское виночерпие.

Но, а вот потом, а что было потом, Яшка помнил совсем слабо. Как во тьме всплывало в его мозгах последующие расставания с другом, выпили-то вечор немерено. Но все ж таки смутно, припоминал, что Макса, кажется, гостил у него за вечер дважды, при том скулил, как самая что ни на есть побитая собачонка, что мол, был унижен и «опорафинен» какой-то еще там тунгуской, и Каторга непременно обещал разобраться с ней. А потом он проводил гостя и по жутко непроглядной, ненастной тьме непонятно зачем потащился он еще и к Евлашихе. Нет, он, конечно же знал зачем, но эта здоровенная, русская баба, видимо чем-то очень тяжело увесистым приложившись к Яшкиной голове, разом пресекла неожиданно вспыхнувшие в нем всякое вожделенно любовное мужичье намерение.

Несомненно от случившегося вечернего того недоразумения, сегодня поутру, Евдокия как не смазанная лодочная укрючина, скрипуче-надтреснутым басом, долго и нудно выговаривала ему Яшке Сахалину самые обидные, но похоже все же больше нарочитые слова, когда принесла поллитровку на опохмелку. Нет, он, конечно же, и не пошел бы к ней вечор, если бы не стал запримечать, как она, давненько хозяйствующая на подворье Осипа Бабтина, одинокая многих лет вдовица, всегда такая неприступно-суровая и строга с другими, с некоторых пор стала к Якову несколько особо снисходительна и добра. Да вот беда, закоренелый каторжанин Яшка Сахалин, так и не поимевший с молодых лет никакого опыта общения со слабой половиной человечества, не умел разговаривать с женщинами по трезвому и потому быть может-то и, решился приблизиться к ней, только осмелев после вчерашней попойки. Нет, он не имел в голове, каких-то там зло обидных намерений, как впрочем, и не был способен поразмыслить над тем, что Евдокия, хоть человек и с довольно грубым складом характера, все ж таки женщина и вполне могла ожидать от него, совсем иного подхода. Но так уж получилось, что к обоюдному их сожалению, Яшке Сахалину, с ранних отроческих лет привыкшему жить не по-людски, и любой житейский вопрос решать не иначе как силовое принудительно, этого, как раз, и не дано было знать.

И от того он сейчас, безнадежный и ограниченный тугодум, пребывая не очень-то в напряженных размышлениях, затуманено распутывающий на хмельную голову, как ему казалось, клубки какой-то всего лишь не совсем складной, но забавной ситуации, не заме-тил, как совсем неожиданно для себя, очутился на тунгусском стойбище.

Перед Яшкой, у самой кромки каменистого берега Байкала, предстала на берегу реки, все та же небольшая лесная поляна, где вчерашним днем Максим Столбновский, преднамеренно спаивал эвенков. Там мало что изменилось после вчерашних событий. На поляне по-прежнему валялся порожний бочонок из-под спирта, а рядом с ним, тот большой деревянный ковшик-черпак, из которого угощал тунгусов спиртом Максим. Далее на камени-стом берегу Байкала, все так же одиноко стояла, так и с не набранными сетями морская рыбацкая лодка. А в лодке на сетевом полотне, принакрывшись обрывком дерюги, мерт-вецким сном спал старик Тымауль. Его же старуха Айголик, с непокрытой неприглядно вскосмаченной головой седых волос, сидела почти у самого среза байкальской воды и насквозь промокшая от дождя, периодически взвывая по-волчьи, невнятно бормотала что-то на родном языке. Яшка решил было направиться к ней, но увидев, как по каменистому берегу к нему приближается человек, проворно спрыгнув с коня, пошел навстречу. Это был старик Уваул. Приблизившись вплотную, тот отвесил низкий поклон русскому.

– Менде лючи! – приветствовал он и, не дожидаясь ответа, справился – Тынэвэ ахилтана хэкухи вэ (вчера вечером водку), но ет огонь бода на отога тбоя бози…, была?

– Ты хто…, чудило?!.. – злобно и унижающе эксцентрично прервал его Сахалин.

– Моя? Не…, ет Уваул гэрбив (меня зовут) – добродушно произнес старик, и продолжая на родном языке, миролюбиво призвал Яшку называть его, все ж таки по имени.

От Уваула, так же как и от Яшки Каторги, в эту злосчастную минуту бледнеющего от закипающей злостной ярости, нещадно разил спиртной перегар.

– Да мне нас..ть как тя зовут! – взревел Сахалин и дико вытаращился на него.

Свирепо схватившись за отвороты одежды эвенка, Яшка встряхнул старика так, что у того в мгновение окончательно протрезвевшего, перехватило всякое свободное дыхание:

– Ты мурло не мытое, говори, где рыба добыта, и как его…, етот ваш…, орочон гламнай?

– Моя сопсем не знай …, почто тбой така худа гобори. Моя знай, один хозяйка, а гыде чичаса… – обрывками фраз задыхаясь, прохрипел Уваул.

– Где…, где хозяйка твоя …, показывай?!

– Пусти черта ӈэлэвсипчу (страшный)…, задабила сопсем – все, также хрипя, пытался выскользнуть из железной хватки стальных объятий Яшки Уваул.

– Удавлю…, отвечай, где она?! – в бешенстве орал Сахалин, округлившись дико глазами.

И вдруг в который раз, приподняв придушенного старика, он с силой отбросил его в сто-рону и шагнул к первому, попавшемуся на его пути чуму. Это было жилище шуленги.

У Уваула, упавшего плашмя, всем телом на каменистую россыпь, от сотрясающего сознание удара, разом все померкло в голове, а из носа и ушей, обильно хлынула кровь. В то мгновение Яшка, не оборачиваясь, уже открывал дверцу чума и увидел женщину, сидевшую на кумолане, пребывающую в призывной позе обращения к земным и небесным духам, покровителям стойбища.

Звук неожиданно распахнувшейся дверцы заставил её отвлечься и вскинуть взор на во-шедшего русского. Его звероподобный и не в меру озлобленный вид, не предвещал ниче-го хорошего. В молниеносном прыжке, словно пантера, она уже дотянулась до оружия, и в следующее мгновение, спустив с предохранителя, направила его в сторону непрошенного гостя. Яшка, действовал аналогично, и в каких-то, быть может сотых долях секунды, опередил ее. Левой рукой он отвел ствол в сторону, а ударом правой ноги, нанес сильнейший удар, способный свалить с ног и молодого бычка трехлетку. Громом прогремел выстрел, пуля, прошив дверную окосячку, ушла в «молоко», а на полу с разбитым лицом лежала, поверженная Лэтылкэк. Каторжанин, резко оглянувшись, схватил с маленького столика жестяное ведерко с водой, и выплеснул ее на лицо недвижимо лежавшей женщины. Та застонала и открыла глаза. Яшка, отбросив ведерко, склонился над ней.

– Чо, ожила? Ишь ты…, ишо придумала стрелять! Я те постреляю… – дыша прерывисто, как загнанная лошадь, густо сдабривая речь самым похабным матом, проорал истошно Сахалин и невольно остановил свой яростно-злобный взор на лице эвенки. Даже сейчас, в кровь разбитое, но природно не обделенное роскошной красотой, оно казалось, лучилось изумительно-утонченной привлекательностью и потрясающей женственностью. Однако любоваться женской красотой, свирепый каторжанин не привык. Тем более, его жертва вызывающе ненавистно молчала, и не отводя своего раскосого взгляда, смело смотрела ему прямо в глаза. Да так! Что заскорузло кровожадный уголовник Яшка Каторга, не выдержав, потупил и отвел в сторону, свой холодно-стылый взгляд, невыразимо задубелого, матерого убийцы. И вдруг его тяжело тугодумное мышление осенила догадка, преисполненная приливом еще большего приступа ярости и злобы:

– Ах…, так это ты…, ты сволочуга, вчерась забижала мово дру-г-га-на?!

Лэтылкэк, все так же молча плюнула ему презрительно в лицо, и понимая какой угото-ван финал их такой жуткой встречи, равнодушно отвернулась. Взбешенный еще больше, каторжанин, уже занесший для убийственного удара кулак, неожиданно передумал, схватил и бросил Лэтылкэк на постельную лежанку, где обычно любил передохнуть, оторвавшись от дел ее муж. В следующее мгновение, он молниеносным движением, с треском сорвал с нее одежду и резким, очередным ударом прекратил всякое ее сопротивление. Лэтылкэк вновь потеряла сознание, но в остекляненном отражении ее открытых глаз, где застыл весь ужас произошедшего избиения, мелькнули, и уличный свет, ворвавшийся в распахнутую дверь, и тень молниеносно приближающегося к ним в прыжке человека. На этот раз изверг, не успел и обернутся. Такой же сокрушающей силы удар, каким обычно повергал в безсознание всех своих противников Яшка, повалил и его в какое-то мгновение, как рухнувшее в ветровал дерево, в один ряд с Лэтылкэк.

Уже на открытом воздухе, куда ее бережно вынес Тыгульча, Лэтылкэк очнулась. Вокруг стояли сородичи, прибывшие с мужем, после ночного рыбацкого плавежа. Завидев их, она со стоном попыталась стыдливо прикрыть наготу останками рваного своего же одеяния.

Но кто-то из сородичей уже участливо подал воду и Тыгульча принялся с необычайной заботой приводить жену в порядок, с особой осторожностью омывая, прежде всего раны на лице. Понимая состояние Лэтылкэк, ее излишнюю стыдливость и беспомощность, Тыгульча подал знак, и рыбаки стойбища тихо и незаметно оставили их наедине.

Она благодарно окинула взглядом мужа, как вдруг вспомнив о произошедшем, спросила Тыгульчу встревоженно и чрезвычайно озабоченно: