Кровные узы. Дилогия «Тень Павионик»

Адель почти не слышала его, она смотрела на профиль Тео сквозь объектив фотоаппарата. Бледные лучи света пронизывали густой воздух, падая на его руки и часть лица. Он снял очки и, не спеша, стал протирать линзы.

В голове у Адель помутилось. В ушах зазвенело: «Сестренка, ты обещаешь быть только со мной?» – услышала она рядом голос ребенка. От страха Адель осталась стоять неподвижно, с такой силой сжимая фотоаппарат, что поврежденное запястье заныло, и палец невольно нажал кнопку. Тео поднял лицо, услышав звук затвора. Адель прижала фотоаппарат к груди, все еще не дыша. С минуту они, не отрываясь, смотрели друг на друга.

– Прости. Надо было предупредить, – прошептала она.

– Тебе плохо? – выражение лица Тео стало испуганным.

Он придерживал Адель за локти, а она все никак не могла отдышаться, чувствуя, что близка к обмороку.

– Садись сюда, – Тео вывел ее на улицу, усадив на газон, достал мятую тетрадь, торчащую из кармана брюк, и принялся обмахивать девушку.

– Это все духота и запах магнолии. Он может плохо влиять на самочувствие. Давай закончим на сегодня, – голос Адель звучал слабо, и вместе с тем она чувствовала стыд перед Тео.

– Тебе надо съесть что-то сладкое. Может, сахар в крови упал? Сейчас… – Тео пошарил по карманам, извлекая еще одну шоколадную конфету из обертки, передал Адель. Ее подташнивало, и есть совсем не хотелось, но она не могла отказать. Пока она пыталась определить вкус конфеты, Тео осторожно присел рядом, смяв тетрадь в руке. Солнце коснулось макушек деревьев. Подул прохладный ветер от леса, слышны были голоса со стороны конюшни. Адель смотрела, как большой мотылек недалеко от них перепорхнул с травы на ствол дерева и пополз вверх.

– Мне показалось, ты что-то увидела там, – медленно произнес Тео.

Адель смотрела на него и не могла выдавить из себя ни правды, ни лжи. Вздохнув, она опустила взгляд. По пальцу у нее полз мотылек размером с мизинец. Видимо, перелетел с дерева. Только вблизи она узнала эти узкие изумрудные крылья с металлическим переливом, толстое, черное мохнатое тельце, пушистые усики и лапки. Адель тонко взвизгнула и встряхнула рукой, но Тео опередил ее, ловко заключив мотылька в «клетку» из своих пальцев.

– Должно быть, из-за того, что на руках осталось сладкое, – сказал он спокойно.

– Отпусти ее. Она же укусит. – Адель вцепилась в запястье Тео, но тот рассмеялся.

– Я думала, это простой мотылек. Что он вообще в такое время делает здесь? Еще даже солнце не село, – быстро заговорила Адель. – Выброси ее!

Тео со смехом отводил руку. Адель надеялась, что он просто раздавит насекомое, но, когда он раскрыл пальцы, мотылек не спешил покидать его и стал осторожно ползать по пальцам, что-то выискивая. Адель отшатнулась назад от Тео: вдруг перелетит на нее снова.

– Ты знаешь, что эти мотыльки любят сладкое прямо как ты, – Тео снова звонко рассмеялся, когда Адель возмущенно крикнула: «Не сравнивай меня с этой гадостью!»

– Особенно они любят сладкое, когда наступает время откладывать яйца, а откладывают они их… – Адель зажала ладонями уши, не желая слушать подробности, – …в живом теле человека или животного, – громче и весело продолжал Тео. – Мотыльки не едят ничего за свою жизнь, а перед тем, как отложить яйца, наедаются сладкого и ищут жертву. Личинка растет под кожей от семи до десяти дней, а затем, прогрызая старый шрам, появляется на свет такой мотылек, – Тео говорил уже спокойно, разглядывая насекомое. – Правда, с крыльями красными от крови. Однажды я видел, как десятки мотыльков… – Тео взглянул на Адель, которая стояла рядом с ним на коленях, руки ее были опущены, но выражение ее лица заставило его запнуться на слове.

Аделаида знала все это и так, ведь этот кровожадный и редкий мотылек под названием гри́змоль изображен на гербе семьи Павионик. Она вдруг подалась вперед, схватила Тео за руку, стряхнув насекомое. Тео зашипел от боли.

– Укусила? – Адель, побледнев, схватила его ладонь.

– Нет, – тихо ответил Тео.

Они были так близко друг к другу. Пальцы его были очень горячие.

– Такие холодные, – пробормотал Тео в свою очередь, сжимая руку Адель.

Только успокоившееся сердце снова пустилось вскачь, и Аделаида почувствовала, как горит лицо. Послышались голоса в стороне. Адель рассеянно оглянулась и увидела старшеклассников в спортивной форме: смеясь и переговариваясь, они возвращались с тренировки к общежитиям. Кое-кто заметил и махнул в их сторону, а один даже приостановился. Адель с ужасом узнала широкие плечи и короткую стрижку. Она резко отвернулась, испытывая удушье в груди. «Увидел! Увидел!» – билась паническая мысль в ее голове.

– Опять этот парень… – Тео пробормотал с откровенной неприязнью.

Адель выдернула свою руку из пальцев Тео, вскочила на ноги и отступила. Он растерянно и медленно встал следом.

– Уже все хорошо… то есть, я хочу сказать, что уже поздно. Встретимся на уроках, – быстро и невнятно пробормотала она, схватив свой пиджак с травы и, не давая Тео сказать и слова, быстрым шагом пошла прочь.

Теперь она Павионик

Аделаида – это имя, единственное, что досталось ей в наследство от мамы. Алексин скончалась в двадцать восемь лет, и все то недолгое время, что была с дочерью повторяла, что ее имя удивительное и называться им может не каждый. Маленькая Адель удивлялась и говорила маме, что если она так считает, то тоже может называться ее именем, но Алексин смеялась, качала головой и говорила, что дарит это имя только ей. Если бы Аделаиду попросили рассказать о своей маме, она описала бы ее как добрейшего и веселого человека. Мама смеялась над своими неудачами, когда готовила или убиралась, но только Адель видела моменты, когда мать вдруг посреди веселья устало садилась на табурет или на пол и замолкала, прикрыв глаза. Она отправляла Адель посидеть в другой комнате или поиграть на улице, говоря: «Надо подумать». Но Адель казалось, что мама испытывает боль.

Первые годы жизни Аделаида запомнила, как мама пристально, с тревогой вглядывалась ей в лицо, спрашивая, болит ли что-то, и пускала ей кровь из пальца хотя бы раз в неделю. Это постоянное чувство ожидания неизбежной беды осталось с Адель на долгие годы. Когда тревоги матери поутихли, она сообщила, что у Адель есть брат, но он очень болен и нуждается в переливании ее «волшебной» крови. Аделаиде было тогда около четырех лет. Она пришла в восторг и изъявила желание увидеть его, но ей тут же отказали. Разочарованная, она была рада хотя бы давать немного крови неизвестному брату. В доме не было даже его фотографий, а мама все время повторяла, что о нем нельзя никому говорить. Кровь брала Алексин нечасто, но каждый раз выглядела виноватой за то, что причиняет боль дочери, а потом давала ей сладость или стакан подслащенной воды и обещала, что они скоро увидятся с братом и что ее кровь помогает ему. Аделаида была рада хотя бы и этому.

Место, где провела свои первые годы Аделаида, носило красивое название – улица Рос. Вот только занимали ее не пышные деревья или цветочные клумбы, а четырехэтажные кирпичные дома, стоящие вплотную друг к другу, с множеством квартир, сдаваемых малообеспеченным, где новоселы получали вместе с платой за квартиру крыс и сырость в придачу. Адель запомнила тесноту, в которой приходилось ютиться им с матерью, узкую винтовую лестницу, запах выпечки и постоянные голоса соседей – то в коридоре, то на улице, то за стеной, а также доброту этих людей.

Семья, состоящая из матери и дочери, была небогата. Отца девочка не знала, а мать о нем молчала. Алексин задерживалась допоздна в клинике, где работала медсестрой, и часто приходила настолько уставшей, что садилась в коридоре, чтобы снять ботинки, и засыпала. Аделаида не жаловалась. Весь день она проводила в школе с остальными детьми со двора, играла на улице под присмотром соседей.

Следующие месяцы соседка Лена, ухаживавшая за больной, и доктор не пускали девочку в комнату к Иве. Адель пыталась заглянуть хотя бы в щель, но видела только неясную фигуру в полумраке, лежащую на кровати. Зато она знала, что очень похожа на мать внешне.

В середине первого месяца осени 1990 года ночью девочку разбудила домработница и, сонную, отнесла в комнату матери. Она помнила теплые, слабые объятия мамы, ее шепот: «Милая, позаботься о своем брате. Обещаешь?» Адель кивала сквозь сон, чувствуя, как та гладит ее по волосам. А наутро она уже оказалась в своей комнате. Лена, рыжеволосая девушка с припухшими от слез глазами, кормила девочку завтраком, а та поглядывала в сторону комнаты матери. Стоило ей спросить: «Завтракала ли уже мама?» – как лицо Лены сморщилось от подступающих слез. Она прижала к нему фартук, но не издала ни звука.

Днем пришли соседи и доктор, тихо переговариваясь в темной прихожей. Адель начала понимать, что случилось неизбежное. Сегодня она не видела, чтобы Лена заходила в комнату мамы, как обычно. О смерти ей рассказал местный священник. Адель пыталась понять своим детским умом все, что он говорил, и то, что она не раз слышала от самой мамы, сделав вывод, что теперь маме намного лучше. Она просила Лену позволить взглянуть на маму в последний раз, боялась, что не узнает ее, когда окажется по ту сторону жизни. Но Лена отговаривала ее, сказав, что мама не хотела, чтобы ее девочка видела ее такой. Лена долго искала что-то в комоде, а затем отдала Адель единственное фото, где Ива изображена с младенцем на руках.

В день похорон у их дома остановился красивый, дорогой автомобиль, в глянцевых серых боках которого отражались кирпичные дома трущоб. Неудивительно, что появление аристократа, шагнувшего на мостовую, вызвало последующие сплетни в округе. В лице его была видна породистость: худой и высокий, с зачесанными назад светло-русыми волосами, в черном костюме-тройке. Запавшие щеки гладко выбриты, зеленые глаза смотрят холодно и оценивающе, а в изгибе губ читалась некоторая брезгливость и высокомерие.

Лена встретила его, открыв от удивления рот. Он распахнул дверь в комнату, где лежала усопшая, постоял на пороге, молча глядя на нее, а затем, почувствовав взгляд, обернулся. Аделаида разглядывала его дорогой костюм и светлые, зачесанные назад волосы. Он заинтересованно и оценивающе оглядел ее внешность, необычные глаза, скромное черное платье.

– Вы приехали поздно, господин. Мама уже в другом мире, – сказала она спокойно.

– Да, – только и ответил он, а затем спросил:

– Как твое имя?

– Аделаида, – отозвалась она.

Он пошевелил губами, повторяя имя, и оглянулся в темноту комнаты.

На городском погосте они стояли вчетвером: ребенок, священник, тихо шмыгающая носом Лена и молчаливый господин, которого все местные окрестили его отцом девочки.

Адель плохо запомнила происходящее. Ей казалось, что мама все еще лежит там, в своей комнате, куда ее последнее время не пускали, а сюда они пришли без надобности. Влажная рука горничной, успокаивающий, распевный голос священника и странное выражение лица светловолосого господина – вот и все, что осталось в памяти Адель с того дня.

После похорон все вдруг заспешили. Лена, всегда баловавшая ее объятиями, в этот раз, едва сдерживая рыдания, не посмела проявить ласку к девочке, столкнувшись с взглядом мужчины. Тот молча взял Адель за руку и повел к автомобилю.

Когда Аделаида попала в семью Павионик на правах дочери, ей только исполнилось десять лет.

Эдуард Павионик отцовских чувств к ней не проявлял. Единственный раз она видела глубокие эмоции на его лице – там, на кладбище. В остальном он оказался равнодушным и даже жестоким к своему окружению.

Его жена, Елизавета Павионик из семьи Хавьяр, высокая, слишком худая, но при этом красивая женщина, укладывавшая короткие светлые волосы волной, с первых дней в доме волчицей смотрела в сторону девочки. Она так часто поджимала губы при виде нее, что Адель решила, это и есть причина того, что они у нее такие тонкие. Елизавета страдала резкими перепадами настроения. Она нередко пропадала на званых вечерах, а иногда запиралась в поместье, и тогда ей на глаза было лучше не попадаться.

Аделаида до сих пор помнила, как увидела ее впервые в гостиной, куда привел ее отец. В воздухе стоял сильный запах сигаретного дыма, так что Адель с трудом подавила желание расчихаться. Женщина сидела, вальяжно откинувшись на диване, прикрыв глаза, посасывала мундштук длинной трубки. Блестели длинные змеи бус на ее груди и бисер на платье, а в глаза бросался яркий макияж, скрывающий, как оказалось впоследствии, болезненную бледность и красные круги под глазами. Но когда кроваво-красные губы женщины приоткрылись, Адель ощутила испуг и скованность:

– Так ты все-таки нашел ребенка этой потаскухи. А где же она сама? – произнесла она ехидно. – Я знаю, что ты мечтаешь избавиться от меня, но знай, что только я твоя законная жена, и у нее прав здесь не больше, чем у кухарки!

– То, что делает глава семьи, тебя не должно касаться, – процедил господин Павионик. – Как мы и договаривались, она здесь ради донорства крови. Не устраивай истерик.

Женщина отступила, с ее сигареты на ковер упал пепел.

– И прими, наконец, свои таблетки, – устало добавил он.

– Конечно, Эдуард, я позабочусь о ней, – услышала Адель насмешливый голос мачехи.

Елизавета небрежно махнула рукой, подзывая Адель. Девочке казалось, что она подходит к голодному тигру.

Мачеха вынула мундштук с сигаретой изо рта и взяла Адель за подбородок, длинные крашеные ногти впились в ее кожу. Девочка взглянула в ее темные карие глаза.

– Хм. Вроде бы похожа, – и глянула для сравнения на лицо своего мужа. – Что с глазами? Выглядит жутко.

На лице Елизаветы проступила брезгливость, и Аделаида потупила взгляд.

Впервые мачеха показала свое отношение к ней на следующее утро в столовой, когда Адель, пожелав ей доброго утра, не получила ответа, затем за завтраком услышала: «Как можно есть в ее присутствии?» – произнесенное сквозь зубы. Адель решила, что ослышалась, но затем последовал ряд резких замечаний о том, что она сидит и держит ложку как простолюдинка и что ей не пристало сидеть за одним столом с ними. Отец же, не отрывая взгляда от газеты, сказал своей жене заняться тогда воспитанием девочки. Адель растерялась до такой степени, что у нее навернулись слезы. Она отложила приборы и больше не притронулась к еде.

Когда Адель было совсем худо, она доставала фото мамы и придумывала воображаемый диалог между ними, рассказывая, что хорошего случилось за день. Жаловаться она себе запрещала, но однажды нарушила это негласное правило, потому что мачеха в тот день впервые заставила ее оголить руки и вытянуть вперед, а затем ударила несколько раз розгами. Адель не издала ни звука, пребывая в потрясении от происходящего. Руки все еще горели, когда она вернулась в свою комнату. Достав фотографию, она смотрела на нее, ни в силах ничего сказать, а потом расплакалась и начала просить маму забрать ее с собой. В этот момент в комнату вошла мачеха в сопровождении горничной.

Что ей понадобилось снова, Адель не успела узнать, так как та увидела фотографию в ее руках. Последующее было как страшный сон. Снимок оказался в цепких пальцах мачехи, она швырнула его в огонь камина, залепив пощечину падчерице. Но та едва ли почувствовала удар, бросившись с жалобным криком «Мама!» в огонь. Волосы зашипели от жара, пламя вцепилось в кожу. Горничная закричала, вторя ребенку, подхватив упирающуюся и кричащую девочку. На крик прибежал еще кто-то из прислуги, и они вдвоем успокаивали Адель под крики мачехи.

Аделаида смотрела сквозь марево слез на пепел, оставшийся от фотографии. Она вдруг вспомнила день на кладбище и только теперь поняла, что мамы рядом нет и уже не будет никогда, и зарыдала в голос.

Тот вечер Адель провела, сидя согнувшись перед камином, роняя слезы на листы бумаги и, держа карандаш в перебинтованной руке, пыталась рисовать маму. Она боялась, что забудет ее образ окончательно.

Обгоревшие волосы ей остригли, оставив челку, как сказала мачеха: «Чтобы прикрыть эти жуткие глаза». Ладони пришлось долгое время смазывать густой мазью и стягивать бинтами. Они очень болели и доставляли дискомфорт в повседневности. Таким было первое знакомство с ненавистью мачехи.

По своей детской природе Адель не замечала недостатков и всех прощала, стараясь угодить даже няне, за что снискала расположение большинства слуг. Однако попытки найти общий язык с отцом и мачехой проваливались. Мачеха придиралась ко всему, что делала девочка, пуская в ход розги в отсутствие мужа. Но и присутствие отца не приносило ребенку радости – Эдуард требовал безупречного послушания и успехов в учебе, о которых спрашивал куда чаще, чем о здоровье дочери. Впервые в жизни Адель столкнулась с холодной стеной равнодушия, с одной стороны, и откровенной ненавистью – с другой. Она терпеливо сносила это, хотя в первые дни всерьез подумывала о побеге. Жаловаться отцу на мачеху она не решалась.

Со временем Аделаида поняла причину ревности Елизаветы: Эдуард, несмотря на внешнюю холодность, относился к дочери с едва уловимой нежностью. Он строго спрашивал уроки, но и иногда поощрял ее. Так, на двенадцатилетие она получила бесценный подарок – тяжелый фотоаппарат с тридцатипятимиллиметровой пленкой. Адель берегла его как зеницу ока: заворачивала в полотенце и постоянно проверяла, на месте ли драгоценный аппарат. Ей нравился мягкий щелчок затвора, нравилось перематывать пленку, слушая тихое стрекотание барабана.

Подарок оказался неслучайным, чего Аделаида поначалу не поняла. На следующий день к ней пришел врач – полноватый мужчина с короткой бородкой без усов, в круглых очках, напоминавший добродушного волшебника. Он часто навещал мачеху, страдавшую от мигреней и «истерических припадков», как выражалась кухарка. К Аделаиде доктор отнесся по-отечески, мягко объяснив, зачем ему нужна ее кровь. Девочка лишь пожала плечами: «Я рада, что могу помогать». Врач растерялся, пытаясь выяснить, кому именно она собирается помогать, но Адель умела хранить секреты. Мысль, что доктор знает о ее брате, пришла позже. Она не решалась заговорить о нем, утешая себя мыслью: раз нужна ее кровь, значит, брат скоро поправится. Тем более в такие дни ей разрешали сладости – любимый вишневый пирог, тыквенный пирог с сахарной пудрой, малиновый сок и шоколадное печенье.

Лишь однажды она услышала, как кухарка, всплеснув руками, заметила: «Бедное дитя! Кровь-то понемногу берут, да который уж раз? Совсем ее высосут эти вампиры досуха!» О вампирах Аделаида, конечно, слышала, но была уверена, что брат не причинит ей зла.

Врач тоже был обеспокоен состоянием Аделаиды и советовал девочке разнообразнее и больше питаться, пить больше воды и гулять на свежем воздухе. Собирался ли Эдуард проследить за выполнением этих требований для дочери, Аделаида так и не узнала. Она сама решила стать здоровой и полезной во что бы то ни стало ради брата, и с тех пор съедала без остатка даже противные вареные лук и морковь. На улице она носилась с таким же энтузиазмом, «собирая свежий воздух», как она говорила прислуге, которая не могла понять ее гиперактивности и желания помочь им в самой грязной работе в своем светлом выходном платье.

Только вот спать ей было все так же затруднительно – тут одного старания оказалось мало. Ей часто снился коридор: он во сне удлинялся и становился бесконечным, и она падала в него; то заканчивался он жуткой пастью чудовища. Что-то темное сочилось из-за двери, текло по шелку обоев и полу к ее комнате. Напрасно Адель пряталась под кровать или в шкаф. Чудовище настигало ее.

Близился год, как она была в этой семье. Аделаида пришла бы совсем в отчаяние, если бы пришлось круглый год жить в доме с Елизаветой Павионик, но вскоре девочку определили в Академию Марсильон. В то лето, перед поездкой в академию, она впервые оказалась в доме на острове. Ее привезли в поместье, когда стемнело, но Аделаида успела рассмотреть из окна только то, что они проезжали мост и зловещую фигуру мотылька на кованой решетке.

Местность ей очень нравилась, но дом вызывал тревогу. Это было самое мрачное здание из всех виденных прежде Аделаидой и самое сказочное. При первом взгляде он поразил ее огромными окнами, витражами, башенками, крыльцом с коваными перилами и верандой с необыкновенной отделкой. У него даже был пристрой с оранжереей. Просторные комнаты, наполненные светом, высокие потолки с растительным декором, эркеры и камины – все это было необычно для девочки. И все-таки дом изнутри пугал необъяснимой мрачностью и тишиной, своими картинами, чередующимися с маленькими рамками, где находились различные насекомые. Адель содрогалась всякий раз, когда видела их толстые тельца, пришпиленные булавкой.

Комната Аделаиды раньше была гостевой, которой не пользовались, как выразилась одна из служанок, по крайней мере, лет сто. Комнату не пытались переделать в детскую к ее приезду, поэтому спала Аделаида на огромной двуспальной кровати со столбиками. Пара резных кресел, на которых она могла сидеть по очереди или сажать кукол, письменный стол, камин и платяной шкаф из темного дерева исполинских размеров. Аделаида была уверена, что внутри него можно было вполне комфортно жить, такой большой он был.

Разбавляла всю эту «взрослую» атмосферу многочисленные игрушки – это то, на что не скупились ни отец, ни все те богатые семьи, с которыми знакомилась Адель на праздниках. Каждая из них считала своим долгом сделать ей самый дорогой и лучший подарок. С игрушками, книгами, фотографиями комната не выглядела мрачной. Единственная вещь, которая смущала Аделаиду, – это картина, висевшая над кроватью. Она не могла решить, нравится она ей или нет. На ней был изображен темный лес странной изогнутой формы, а в центре – фигура в красном. Можно было подумать, что это сказочный мотив, но что-то было не так. В углу стояла подпись художника – А. И́вдаль.

В эти долгие летние дни, проводимые в поместье, Адель мечтала и тосковала о друзьях, оставленных в трущобах. Она не была капризным ребенком: нищее детство воспитало в ней сдержанность в желаниях и просьбах. Теперь у нее было все, о чем она мечтала раньше: новые куклы, большая комната, прислуга. Но горничные не желали играть с ней в салки, а куклы оставались безмолвны на ее увлекательные истории. Иногда она ходила по пятам за Петером, который выполнял тяжелую работу по дому, следил за собаками и сопровождал Эдуарда Павионик на охоту.

Петеру было за пятьдесят. Он был дружелюбен, заботлив и проживал где-то за мостом, куда Адель нельзя было ходить. Простой в общении, он больше всего любил собак и свою жену-кухарку. Они работали при поместье уже более 30 лет. Петер оказался любителем фотографии, как и Адель. Это он вызвался помочь ей с проявкой пленки, и теперь она ждала его возвращения с готовыми снимками, как долгожданного подарка.

При первом знакомстве Петер по простоте душевной рассказал девочке страшную историю: местные жители боятся поместья и обходят его стороной, потому что здесь, по слухам, обитает чудовище, выходящее только по ночам. Возможно, он хотел пробудить в Адель жажду исследователя, но рассказ лишь усилил ее тревогу. Возможно, это произошло из-за того, что Петер с женой, несмотря на возраст, все еще не имели детей, и мужчина попытался неумело проявить участие в играх одинокой девочки. В семье Павионик не держали животных, зато у Петера был пес, следовавший за ним повсюду. Адель нравилось играть с ним, хотя горничные потом жаловались, что от ее одежды пахнет псиной.

Поместье Адель покидала лишь на званые вечера с отцом и мачехой. Тогда в газетах появлялись статьи с ее фотографиями. Девочка ужасно уставала на приемах: нервничала из-за страха нарушить этикет и лицемерных объятий мачехи, демонстрировавшей на публике мнимую любовь к падчерице.

За время жизни в семье Павионик Адель усвоила два правила: не приставать к отцу без дела и не расстраивать мачеху, которую раздражало само ее присутствие. С переездом в особняк у озера добавилось третье: не ходить в западное крыло второго этажа. Мачеха пришла в ярость, когда Адель однажды обнаружили у дверей, ведущих туда. После десяти ударов розгами по спине девочка несколько дней едва могла ходить.

Прошло всего полторы недели, а Адель уже мечтала вернуться в академию. За эти дни случилось немногое: мачеха вновь сорвала злость на ней, а кто-то испортил ковер в гостиной, за что вину снова возложили на девочку. Так начались ее восьмидесятидневные каникулы.

Адель, тихо напевая, шла по саду, касаясь цветов сорванной травинкой, как волшебной палочкой. В другой руке она бережно сжимала тяжелый фотоаппарат. Вот розы, пересаженные с Петером, разрослись в пышный куст; вот фиалки, посаженные ею самой.

Она села на траву, разглядывая камеру. Рядом прыгал котенок кухарки, игравший с поясом ее платья. Адель огляделась – что еще сфотографировать? На пленке уже были дерево во дворе, птица на тропинке, котенок на скамейке.

На жаре разморило ее, и девочка лениво прилегла, наблюдая, как тень от дома удлиняется. Подняв камеру, она навела объектив на небо и стену здания. Раздался мягкий щелчок. Ее глаза расширились от ужаса: в огромном круглом окне третьего этажа она увидела чью-то тень. Сердце бешено забилось. Оглядываясь на окна, Адель бросилась прочь и перевела дух лишь на кухне. Рассказ о случившемся не впечатлил кухарку, зато горничные в страхе переглянулись.