Кровные узы. Дилогия «Тень Павионик»

Когда тревоги матери поутихли, она сообщила, что у Адель есть брат, но он очень болен. Она пришла в восторг и изъявила желание увидеть его, но ей тут же отказали, пообещав встречу, когда он выздоровеет, а случится это, если она будет давать свою «волшебную» кровь.

В доме не было его фотографий, а мама все время повторяла, что о нем нельзя никому говорить. Кровь брала Алекси́н нечасто, но каждый раз выглядела виноватой за то, что причиняет боль дочери, а потом давала ей сладость или стакан подслащенной воды и обещала, что они скоро увидятся с братом и что ее кровь помогает ему. Аделаи́да была рада хотя бы и этому.

Место, где она провела свои первые годы, носило красивое название – улица Рос. Вот только занимали ее не пышные деревья или цветочные клумбы, а четырехэтажные кирпичные дома, стоящие вплотную друг к другу, с множеством квартир, сдаваемых малообеспеченным, где новоселы получали вместе с платой за квартиру крыс и сырость в придачу.

Адель запомнила тесноту, в которой приходилось ютиться им с матерью, узкую винтовую лестницу, запах выпечки и постоянные голоса соседей – то в коридоре, то на улице, то за стеной, а также доброту этих людей.

Семья, состоящая из матери и дочери, была небогата. Отца девочка не знала, а мать о нем молчала. Алекси́н задерживалась допоздна в клинике, где работала медсестрой, и часто приходила настолько уставшей, что садилась в коридоре, чтобы снять ботинки, и засыпала. Аделаи́да не жаловалась. Весь день она проводила в школе с остальными детьми со двора, играла на улице под присмотром соседей.

Тяжелая ли работа или нищета привели к тому, что Алекси́н заболела? Следующие месяцы рыжеволосая соседка Лена, ухаживавшая за больной, и врач не пускали девочку в комнату к матери. Адель пыталась заглянуть хотя бы в щель, но видела только неясную фигуру в полумраке, лежащую на кровати.

В середине первого месяца осени 1990 года ночью девочку разбудила домработница и, сонную, отнесла в комнату Алекси́н. Она помнила теплые, слабые объятия мамы, ее шепот: «Милая, позаботься о своем брате. Обещаешь?» Адель кивала сквозь сон, чувствуя, как гладят по волосам, а наутро она оказалась вновь у себя.

Лена с припухшими от слез глазами кормила девочку завтраком, а та поглядывала в сторону закрытой комнаты. Стоило ей спросить: «Завтракала ли мама?» – как лицо Лены сморщилось от подступающих слез. Она прижала к нему фартук, но не издала ни звука.

Днем пришли соседи и врач и тихо переговаривались в темной прихожей. Адель начала понимать, что случилось неизбежное. О смерти ей рассказал местный священник. Адель пыталась понять детским умом все, что он говорил, и то, что она не раз слышала от мамы, сделав вывод, что теперь той намного лучше.

Она просила Лену позволить взглянуть на Алекси́н в последний раз, боялась, что не узнает ее, когда окажется по ту сторону жизни. Но Лена отговаривала, сказав, что мама не хотела, чтобы дочь видела ее такой. Лена долго искала что-то по ящикам, а затем отдала Адель единственное фото, где Алекси́н была изображена с младенцем на руках.

В день похорон у дома остановился красивый, дорогой автомобиль, в глянцевых серых боках которого отражались кирпичные дома трущоб. Неудивительно, что появление аристократа, шагнувшего на мостовую, вызвало последующие сплетни в округе. В лице его была видна породистость: худой и высокий, с зачесанными назад светло-русыми волосами, в черном костюме-тройке, запавшие щеки гладко выбриты, зеленые глаза смотрят холодно и оценивающе, а в изгибе губ читалась некоторая брезгливость и высокомерие.

Лена встретила его, открыв от удивления рот. Он распахнул дверь в комнату, где лежала усопшая, постоял на пороге, глядя на нее, а затем, почувствовав взгляд, обернулся.

Аделаи́да разглядывала его дорогой костюм и светлые, зачесанные назад волосы. Он заинтересованно и оценивающе оглядел ее внешность, необычные глаза, скромное черное платье.

– Вы приехали поздно, господин. Мама уже в другом мире, – сказала девочка спокойно.

– Да, – только и ответил он, а затем спросил: – Как твое имя?

– Аделаи́да, – отозвалась она.

Он пошевелил губами, повторяя имя, и оглянулся в темноту комнаты.

На городском погосте они стояли вчетвером: ребенок, священник, тихо шмыгающая носом Лена и молчаливый господин, которого все местные окрестили отцом девочки.

Адель плохо запомнила происходящее. Ей казалось, что мама все еще лежит там, в своей комнате, а сюда они пришли без надобности.

Влажная рука горничной, успокаивающий, распевный голос священника и странное выражение лица светловолосого господина – вот и все, что осталось в памяти Адель с того дня.

После похорон все вдруг заспешили. Лена, всегда баловавшая ее объятиями, в этот раз, едва сдерживая рыдания, не посмела проявить ласку к девочке, столкнувшись с взглядом мужчины. Тот молча взял Адель за руку и повел к автомобилю.

Когда Аделаи́да попала в семью Павио́ник на правах дочери, ей только исполнилось десять лет.

Эдуард Павио́ник отцовских чувств к ней не проявлял. Единственный раз она видела глубокие эмоции на его лице – там, на кладбище. В остальном он оказался равнодушным и даже жестоким к окружению.

Его жена, Елизавета Павио́ник из семьи Хавья́р, высокая, слишком худая, но при этом красивая женщина, укладывавшая короткие светлые волосы волной, с первых дней в доме волчицей смотрела на падчерицу. Она так часто поджимала губы при виде нее, что Адель решила, это и есть причина того, что они у нее такие тонкие.

Елизавета страдала резкими перепадами настроения. Она нередко пропадала на званых вечерах, а иногда запиралась в поместье, и тогда ей на глаза было лучше не попадаться.

Аделаи́да до сих пор помнила, как увидела ее впервые в гостиной. В воздухе стоял сильный запах сигаретного дыма, так что девочка с трудом подавила желание расчихаться. Женщина сидела, вальяжно откинувшись на диване, прикрыв глаза, посасывала мундштук длинной трубки. Блестели длинные змеи бус на ее груди и бисер на платье, а в глаза бросался яркий макияж, скрывающий, как оказалось впоследствии, болезненную бледность и красные круги под глазами. Когда кроваво-красные губы женщины приоткрылись, Адель ощутила испуг и скованность:

– Так ты все-таки нашел ребенка этой потаскухи. А где же она сама? – произнесла Елизавета ехидно. – Я знаю, что ты мечтаешь избавиться от меня, но знай, что только я – твоя законная жена, и у нее прав здесь не больше, чем у кухарки!

– То, что делает глава семьи, тебя не должно касаться, – процедил Эдуард. – Как мы и договаривались, она здесь ради донорства крови. Не устраивай истерик.

Женщина отступила, с сигареты на ковер упал пепел.

– И прими, наконец, таблетки, – устало добавил он.

– Конечно, Эдуард, я позабочусь о ней, – услышала Адель насмешливый голос мачехи.

Елизавета небрежно махнула рукой, подзывая девочку. И той показалось, что она подходит к голодному тигру.

Мачеха вынула мундштук с сигаретой изо рта и взяла Адель за подбородок, длинные крашеные ногти впились в кожу. Девочка взглянула в ее темные карие глаза.

– Хм. Вроде бы похожа, – Елизавета глянула для сравнения на лицо мужа. – Что с глазами? Выглядит жутко.

На лице женщины проступила брезгливость, и Аделаи́да потупила взгляд.

Впервые мачеха показала отношение к ней на следующее утро в столовой, когда Адель, пожелав ей доброго утра, не получила ответа, затем за завтраком услышала: «Как можно есть в ее присутствии?» – произнесенное сквозь зубы. Адель решила, что ослышалась, но затем последовал ряд резких замечаний о том, что она сидит и держит ложку как простолюдинка. Отец же, не отрывая взгляда от газеты, сказал жене заняться тогда воспитанием девочки.

Адель растерялась до такой степени, что у нее навернулись слезы. Она отложила приборы и больше не притронулась к еде.

Когда было совсем худо, девочка доставала фото мамы и придумывала воображаемый диалог между ними, рассказывая, что хорошего случилось за день. Жаловаться она себе запрещала, но однажды нарушила это негласное правило, потому что мачеха в тот день впервые заставила ее оголить руки и вытянуть вперед, а затем ударила несколько раз розгами.

Адель не издала ни звука, пребывая в потрясении от происходящего. Руки все еще горели, когда она вернулась в свою комнату. Достав фотографию, она начала просить маму забрать ее с собой. В этот момент в комнату вошла мачеха в сопровождении горничной.

Что ей понадобилось снова, Адель не успела узнать, так как та увидела фотографию. Последующее было как страшный сон. Снимок оказался в цепких пальцах Елизаветы, она швырнула его в огонь камина, залепив пощечину падчерице. Но та едва ли почувствовала удар, бросившись с жалобным криком «Мама!» в огонь. Волосы зашипели от жара, пламя вцепилось в кожу. Горничная закричала, вторя ребенку, подхватив упирающуюся и кричащую девочку. На крик прибежал еще кто-то из прислуги.

Аделаи́да смотрела сквозь марево слез на пепел, оставшийся от фотографии. Она вдруг вспомнила день на кладбище и только теперь поняла, что мамы рядом нет и уже не будет никогда, и зарыдала в голос.

Тот вечер Адель провела, согнувшись перед камином, роняя слезы на листы бумаги и, держа карандаш в перебинтованной руке, пыталась рисовать маму. Она боялась, что забудет ее образ окончательно.

Обгоревшие волосы ей остригли, оставив челку, как сказала мачеха: «Чтобы прикрыть эти жуткие глаза». Ладони пришлось долгое время смазывать густой мазью и стягивать бинтами. Они очень болели и доставляли дискомфорт в повседневности. Таким было первое знакомство с ненавистью мачехи.

По своей детской природе Адель не замечала недостатков и всех прощала, стараясь угодить даже няне, за что снискала расположение большинства прислуги. Однако попытки найти общий язык с отцом и мачехой проваливались.

Мачеха придиралась ко всему, что делала девочка, пуская в ход розги в отсутствие мужа. Но и присутствие отца не приносило ребенку радости: Эдуард требовал безупречного послушания и успехов в учебе, о которых спрашивал куда чаще, чем о здоровье дочери. Впервые в жизни Адель столкнулась с холодной стеной равнодушия, с одной стороны, и откровенной ненавистью – с другой. Она терпеливо сносила это, хотя в первые дни всерьез подумывала о побеге. Жаловаться отцу на мачеху она не решалась.

Со временем Аделаи́да поняла причину ревности Елизаветы: Эдуард, несмотря на внешнюю холодность, относился к дочери с едва уловимой нежностью. Он строго спрашивал уроки, но и иногда поощрял ее. Так, она получила бесценный подарок – тяжелый фотоаппарат с тридцатипятимиллиметровой пленкой. Адель берегла его как зеницу ока: заворачивала в полотенце и постоянно проверяла, на месте ли драгоценный аппарат. Ей нравился мягкий щелчок затвора и тихий стрекот барабана, когда перематывала пленку.

В один из первых дней пребывания Адель в новой семье ее навестил врач – полноватый мужчина с короткой бородкой без усов, в очках, напоминавший добродушного волшебника. Он часто навещал мачеху, страдавшую от мигреней и «истерических припадков», как выражалась кухарка.

К Аделаи́де врач отнесся по-отечески, мягко объяснив, что нужна ее кровь. Восторг девочки обескуражил мужчину.

Мысли о брате не покидали ее все время. Будь она старше, то непременно спросила бы отца, когда начнут помогать брату ее кровью. Она боялась, что Эдуарду не сообщили об этом. Но вот этот день настал.

Она заговорщицки приложила палец к губам, намекая врачу, что умеет хранить секреты и до сих пор никому не рассказала о брате. Это был повод остаться в странной семье еще немного, до того как брат выздоровеет и они смогут сбежать.

Однажды, Адель услышала, как вдова Фусала́ку (ее няня), всплеснув руками, заметила: «Бедное дитя! Кровь-то понемногу берут, да который уж раз? Совсем ее высосет этот вампир досуха!»

Врач тоже был обеспокоен состоянием своей юной пациентки и советовал девочке разнообразнее и больше питаться, пить больше воды и гулять на свежем воздухе. Собирался ли Эдуард проследить за выполнением этих требований для дочери, Аделаи́да так и не узнала. Она сама решила стать здоровой и полезной ради брата, и с тех пор съедала без остатка даже противные вареный лук и морковь. На улице она носилась с таким же энтузиазмом, «собирая свежий воздух», как говорила прислуге, которая не могла понять ее гиперактивности и желания помочь им в самой грязной работе в своем светлом выходном платье.

Только вот спать было все так же затруднительно – тут одного старания оказалось мало. Адель часто снился коридор: он во сне удлинялся и становился бесконечным, и она падала в него; то заканчивался он жуткой пастью чудовища. Что-то темное сочилось из-за двери, текло по шелку обоев и полу к ее комнате. Напрасно Адель пряталась под кровать или в шкаф. Чудовище настигало ее.

***

1991 год

Аделаи́да окончательно пришла бы в отчаяние, если пришлось остаток лет прожить в доме с Елизаветой, но вскоре двенадцатилетнюю девочку определили на третий курс в Академию Марсильо́н. В то лето, перед поездкой туда, она впервые оказалась в доме на острове. Ее привезли в поместье, когда стемнело, и Адель успела рассмотреть из окна только мост и зловещую фигуру мотылька на кованой решетке.

Местность ей понравилась, но дом вызывал тревогу. Это было самое мрачное здание из всех виденных прежде Аделаи́дой и самое сказочное. При первом взгляде он поразил ее огромными окнами, витражами, башенками, крыльцом с коваными перилами и верандой с необыкновенной отделкой. У него даже был пристрой с оранжереей. Просторные комнаты, высокие потолки с растительным декором, эркеры и камины – все это было необычно для девочки. И все-таки дом пугал необъяснимой мрачностью и тишиной, картинами, чередующимися с маленькими рамками, где находились различные насекомые. Адель содрогалась всякий раз, когда видела их толстые тельца, пришпиленные булавкой.

Комната девочки ранее была гостевой, которой не пользовались, как выразилась одна из служанок, по крайней мере, лет сто. Комнату не пытались переделать в детскую к ее приезду, поэтому спала Аделаи́да на огромной двуспальной кровати со столбиками. Дополняли строгий стиль пара резных кресел, на которых она могла сидеть по очереди или сажать кукол, письменный стол, камин и платяной шкаф из темного дерева исполинских размеров. Аделаи́да была уверена, что внутри него можно было вполне комфортно жить, такой большой он был.

Разбавляла всю эту «взрослую» атмосферу многочисленные игрушки – это то, на что не скупились ни отец, ни все те богатые семьи, с которыми знакомилась Адель на праздниках. Каждая из них считала своим долгом сделать ей самый дорогой и лучший подарок. С игрушками, книгами, фотографиями комната, по крайней мере, не выглядела мрачной. Единственная вещь, которая смущала Аделаи́ду, – это картина, висевшая над кроватью. Она не могла решить, нравится она ей или нет. На ней был изображен темный лес странной, изогнутой формы, а в центре – фигура в красном. Можно было подумать, что это сказочный мотив, но что-то было не так. В углу стояла подпись художника – А. И́вдаль.

В эти долгие летние дни, проводимые в поместье, Адель мечтала и тосковала о друзьях, оставленных в трущобах. Она не была капризным ребенком: нищее детство воспитало в ней сдержанность в желаниях и просьбах. Теперь у нее было все, о чем она мечтала раньше: новые куклы, большая комната, прислуга. Но горничные не желали играть с ней в салки, а куклы оставались безмолвны на ее увлекательные истории. Иногда она ходила по пятам за Пе́тером – служащим, выполнявшим тяжелую работу по дому и сопровождавшим Эдуарда Павио́ник на охоту.

Пе́теру было за пятьдесят. Он был дружелюбен, заботлив и проживал где-то за мостом, куда Адель нельзя было ходить. Простой в общении, он больше всего любил собак и свою жену-кухарку. Они работали при поместье уже более 30 лет.

Пе́тер оказался любителем фотографии, как и Адель. Это он вызвался помочь с проявкой пленки, и теперь девочка ждала его возвращения с готовыми снимками, как долгожданный подарок.

При первом знакомстве Пе́тер по простоте душевной рассказал девочке страшную историю: местные жители боятся поместья и обходят его стороной, потому что здесь обитает чудовище. Возможно, он хотел пробудить в Адель жажду исследователя, но рассказ лишь усилил ее тревогу. А может быть, это произошло из-за того, что Пе́тер с женой, несмотря на возраст, не имели детей, и мужчина попытался неумело проявить участие в играх одинокой девочки.

В семье Павио́ник не держали животных, зато у Пе́тера был пес, следовавший за ним повсюду. Адель нравилось играть с ним, хотя горничные потом жаловались, что от ее одежды пахнет псиной.

Поместье она покидала лишь на званые вечера с отцом и мачехой. После в газетах появлялись статьи с фотографиями. Девочка ужасно уставала на приемах: нервничала из страха нарушить этикет и лицемерных объятий мачехи, демонстрировавшей на публике мнимую любовь к падчерице.

За время жизни в семье Павио́ник Адель усвоила два правила: не приставать к отцу без дела и не расстраивать мачеху, которую раздражало все. С переездом в особняк у озера добавилось третье: не ходить в западное крыло второго этажа.

Мачеха пришла в ярость, когда однажды обнаружила у дверей, ведущих туда Адель. После ударов розгами по спине девочка несколько дней едва могла ходить.

Прошло всего полторы недели, а она уже мечтала вернуться в академию. Мачеха все чаще срывала злость на ней. Так начались восьмидесятидневные каникулы.

Адель, тихо напевая, шла по саду, касаясь цветов сорванной травинкой, как волшебной палочкой. В другой руке она бережно сжимала тяжелый фотоаппарат. Вот розы, пересаженные с Пе́тером, разрослись в пышный куст; вот фиалки, посаженные ею.

Она села на траву, разглядывая камеру. Рядом прыгал за кузнечиками котенок, живущий на кухне особняка.

На жаре разморило, и девочка прилегла на траву, лениво наблюдая, как тень от дома удлиняется. Подняв камеру, она навела объектив на небо и стену здания. Раздался мягкий щелчок. Ее глаза расширились от ужаса: в огромном круглом окне третьего этажа она увидела чью-то тень. Сердце бешено забилось. Оглядываясь на окна, Адель бросилась прочь и перевела дух лишь на кухне.

Рассказ о случившемся не впечатлил кухарку, зато горничные в страхе переглянулись.

После этого Адель стала замечать странности: в библиотеке она слышала шаги этажом выше, ночной плач, брожения по коридорам. Однажды ночью она проснулась от кошмара и услышала, как кто-то крался по комнате. Шаги замерли у кровати. Девочка затаила дыхание, боясь открыть глаза.

Адель умоляла горничную поговорить с отцом, чтобы ей разрешили спать хотя бы в комнате прислуги. Получив отказ, она уговорила няню сидеть с ней до ночи. Однако Елизавета узнала о страхах девочки и запретила это.

На фоне стресса Адель стала вялой, плохо ела. Мачеха презрительно называла ее избалованной, отец, лишь велел вызвать доктора. Тот прописал лекарство, которое каждый вечер стала приносить мачеха. Теперь девочка могла уснуть за столом во время завтрака, на прогулке или во время занятий по воспитанию с мачехой, вызывая еще больший гнев на себя.

Вскоре начались новые странности: начали пропадать вещи, разбивались вазы, портились книги. Елизавета винила во всем Адель, придумывая ежедневно все более изощренные наказания.

За пропажу снотворных капель бурная истерика мачехи закончилась тем, что Адель оставили без ужина.

Ночью она проснулась от хруста. На столике стояла тарелка с печеньем – видимо, няня тайком принесла еду. Но их уже ел мальчик.

При свете луны Адель разглядела светлые волосы и огромные глаза. На нем были рубашка и шорты на подтяжках.

– Старуха принесла тебе поесть, – сказал мальчик. Голос его был высоким и чистым.

– Она не старуха, а вдова Фусала́ку, – робко поправила его Адель, с сожалением глядя, как исчезают остатки еды, предназначенные ей. Желудок заурчал.

Расправившись с печеньем, мальчик торжествующе посмотрел на нее, ожидая, что она разозлится. Но Адель выдавила улыбку со словами:

– Вкусно? Рада, что тебе понравилось.

Мальчик на миг растерялся и тут же со злостью выдал:

– Совсем не вкусно!

Он по-хозяйски прошелся по комнате.

– Тебя зовут Аделаи́да. Хорошо тебе живется?

– Да, – солгала она.

– Врешь! – он пнул одну из кукол. – Я знаю, зачем ты здесь. Ничего не выйдет! Стану главой семьи и прогоню тебя!

Мальчик презрительно фыркнул, слизывая оставшийся от печенья шоколад с пальцев. Несколько крошек прилипли у рта.

– Даже не вздумай мне понравиться! – рассерженно зашагал он по комнате туда-сюда. – Я не собираюсь признавать тебя сестрой!

– Сестрой? – неуверенно протянула Аделаи́да, и тут ее осенило. – Так ты и есть мой брат, о котором я слышала!

Она сложила руки, как в молитве. Ее счастливое лицо совсем не понравилось мальчику:

– Не называй меня так! Не желаю иметь такую сестру!

– А как тебя зовут? – Аделаи́да постаралась не обращать внимания на грубость, все еще поглощенная восторгом от того, что нашла в этом унылом доме часть своей прежней семьи.

– Ка́ймос Павио́ник, – произнес мальчик с вызовом, вздернув подбородок. – Как ты могла не слышать моего имени, раз знаешь обо мне?

Он угрюмо глянул на нее.

– А где ты был все это время, Кай? Я уже здесь давно, но только теперь увидела тебя. И как ты попал в комнату? Дверь ведь запирают на ночь. – Аделаи́да сделала несколько шажков вперед, желая понравиться мальчику.

– Я шел по карнизу, – Кай, почувствовав, что произвел впечатление, гордо задрал нос, – вдоль стены. Так можно влезть в любое открытое окно.

Ответ привел в замешательство. Адель понимала, что что-то не так, а Кай, в свою очередь, был озадачен ее непониманием.

– Я живу в западном крыле, – пояснил он.

– Где… Почему… Почему ты там живешь? – спросила она запинаясь.

– Я болею, и мне не позволяют выходить оттуда, – сказал он потухшим голосом. – Говорят, что могу заразить кого-нибудь.

Девочка на всякий случай отступила:

– А чем ты болеешь?

– Не знаю, – Кай слегка растерялся, похоже, он и не думал об этом. – Ты тоже чем-то болеешь? Я наблюдал за тобой. Как приду – ты все спишь. Понял, что это из-за лекарства, которое давали мне.

Он придирчиво оглядел девочку с ног до головы: старомодную длинную сорочку с кружевным воротом под самую шею, длинные рукава – и фыркнул. Адель застеснялась своего вида и неуверенно ответила:

– Мне их дают, чтобы я спала хорошо. Я и сплю ночью… и иногда днем. А откуда ты знаешь о лекарстве?

– А ты думаешь, куда оно пропало? Я еще и книгу твою забрал, и спрятал инструменты у этого дурака-рабочего, и много чего еще… – мальчик самодовольно ухмыльнулся.

Адель не нравилась его наглость, но она решила, что с вором лучше не спорить. Все-таки одно благородное дело он сделал: избавил от потребности пить лекарство, хоть и досталось за это ей. Но все же он, как оказалось, бродит по дому ночами, крадет и портит вещи. А как же книга сказок? Она даже не успела ее дочитать. Адель недовольно поджала губы.

– Не делай так, – мальчик, жадно наблюдавший за ней, изменился в лице. – Ты становишься похожей на ту женщину.

Едва обратив внимание на его слова, Адель приготовилась сделать выговор воришке:

– Так значит, ты украл лекарство? Как же тебе это удалось? Оно стояло под замком.

– О, совсем просто. Я просто взял ключи у той женщины, – с готовностью поделился секретом Кай.

– У вдовы Фусала́ку украл? – переспросила Адель.

– Не украл, – упрямо ответил он, – и не у старухи, а у… – он замялся, – той женщины.

– У… мачехи? – ужаснулась девочка. – Она жутко рассердится, когда узнает, что это сделал ты.

– Нажалуешься? – на лице Кая появилась издевательская ухмылка.

– Нет, конечно. Почему папа и мачеха не рассказали мне о тебе? Ведь ты даже не выглядишь как чудовище…

Это оказалось ошибкой. Лицо мальчика исказилось от ярости, кулаки сжались.

– Папа? Он мой папа, а не твой! – на лице его проступило отвращение. – И никакое я не чудовище! – он шагнул к девочке. Та испуганно попятилась, ожидая удара и заслоняясь руками. – А эта женщина – моя мать!

До Адель стало доходить ситуация: Кай был сыном Елизаветы и Эдуарда, она же – лишь приемной дочерью отца.

– Из нас двоих это ты – воровка и чудовище, потому что живешь здесь! Скажу Черному Человеку, чтоб он тебя съел! – вторя его громкому голосу, куклы с каминной полки попадали на пол, увлекая друг друга. Голова одной из них раскололась. Адель сглотнула. Ей почудились шаги в коридоре. Крик мальчика могли услышать, а она нутром чувствовала: хуже и быть не может, если их обнаружат вместе. Ведь прятали его не зря.

– Пожалуйста, прости меня, – зашептала она жалобно, прижимая руки к груди. – Я не хотела тебя обидеть. И если… если хочешь, можешь не возвращать мои игрушки. Я могу дать еще. И ты можешь прийти снова.