Аннушка

– Тама твой муженек, ждет решения комиссии. А что его ждёт, одному Богу известно! Позабирали людишек, говорят, человек пятьсот взяли, а что делать с ними – не знают. Эх, грехи наши тяжкие, теперь и не знаешь, как жить дальше! Не сегодня-завтра дом этот отберут, старуху в приют какой-нибудь определят и останемся мы с Прасковьей не у дел.

Он махнул рукой и, как-то враз постарев, сгорбившись и шаркая ногами пошел от неё прочь.

Через несколько дней, под вечер, Яков вернулся домой. Заросший черной щетиной, с кругами под глазами и рассеченной губой, быстро побросал вещички в котомку, прихватил краюху хлеба и сахара кусками и сказал жене:

– Уезжать тебе из города надобно.

– Да куда же, Яша? А ты как же?

– Да хоть в Ёлошное, к родителям, а я к нашим присоединюсь. А когда эту нечисть из города вычистим, приеду за тобой! Ты пока в город не суйся, в Ёлошном как у Христа за пазухой будешь. Послезавтра в ту сторону обоз отправляется, ну и ты с ними. На меня зла не держи, авось свидимся ещё.

Он подошел к ней, прижал и как-то грубо, жёстко, поцеловал.

– Смотри у меня, – бросил он, выходя из комнаты.

Обессиленная, Анна рухнула на стул, глядя на закрывшуюся за мужем дверь. Сотни мыслей роились в её голове, но при этом – ни одной дельной.

На следующий день она собрала кое-какие вещи и поспешила попрощаться с Лукерьей Демьяновной и Васей. Встретились они возле флигеля, где когда-то жили Анна с Яковом. Услышав об отъезде, хозяйка переменилась в лице, побледнела и вдруг рухнула перед ней на голени, протягивая в мольбе руки.

– Христом Богом прошу, Аннушка, возьми с собой в Ёлошное Васеньку. Неспокойно мне на душе, чувствую аукнется моему мужу его помощь чехам. А ну как большевики вернутся? Говорят, в Москве они при полной власти! Лес рубят – щепы летят, да как бы сыночка моего не зацепило. А в Ёлошном ему привольно будет, на молочке и маслице выправится мальчонка мой.

– А вы как же? Хозяин ваш не простит, может, с нами поедете? – спросила Анна, поднимая просящую с колен. Она ни на минуту не сомневалась в своём решении забрать мальчика, которого полюбила всем сердцем.

– Мне судьба при муже быть до конца, – твердо заявила Лукерья Демьяновна. – Думаю, смогу убедить его в том, что в селе нашему сыну будет лучше. Приведу его завтра куда скажешь, денег дам и вот ещё: есть у меня фамильные драгоценности, от матери доставшиеся, возьмешь с собой на сохранение. Если с нами случится беда, пусть сыну нашему достанутся. В честности твоей не сомневаюсь, чиста ты, как вода родниковая. Эх, не хотела тебе говорить, да, боюсь, можем не увидеться больше. Муж твой с Машкой спутался, шмыгал тут, думал не заметит никто, а вчера забрал её с собой. На сносях она, – тихо добавила Лукерья, глядя на побелевшее лицо Анны. – Прости, как сестра ты мне стала, не могла не рассказать тебе, видя, как любишь ты подлеца этого. Заклинаю тебя, что бы не случилось меж вами в будущем, не бросай нашего сына!

Со двора послышался голос Дозморова, и Лукерья Демьяновна, оглянувшись на звук, обняла Анну и крепко сжала в своих объятиях.

– Увидимся завтра, – шепнула она и поспешила к мужу.

Анна шла по улицам города, стараясь держаться поближе к заборам и домам, не видя вокруг вооруженных людей, не слыша привычных городских звуков. Слова Лукерьи Демьяновны набатом звучали в её голове: «На сносях! На сносях! На сносях!» Какой-то военный задел её плечом, что-то пролопотал не по-русски, раскланиваясь и сняв с головы фуражку, но она, как сомнамбула, прошла мимо не глядя. В комнате своей, рухнув на топчан, дала волю слезам, оплакивая незавидную свою бабью долю и семейную жизнь, так и не принесшую ей счастья.

Лукерья Демьяновна не стала рассказывать мужу о своих планах. В последнее время он был зол – смутное время и события, творившиеся вокруг, выбили почву из-под ног его. Прочно стоявший на ногах купец, сколотивший своё богатство на торговле, не знал, что ожидать от нынешней власти. От того и напивался по вечерам, чтобы хоть немного уменьшить боль от страшных предчувствий.

Вечером Лукерья собрала свои личные украшения, доставшиеся ей от матери, и, сложив их в холщовый мешочек, повесила на шею сыну.

– Васенька, береги мешочек-то, – шептала она, укладывая мальчика спать. – Никому-никому про него не рассказывай, а как доберетесь до Ёлошного, передай Аннушке, но так, чтобы ни одна живая душа не видела!

– Мамочке, я не хочу в село ехать, – хныкал в ответ Вася, протягивая к ней руки.

– Ну что ты, милый! В Ёлошном тебе хорошо будет, там молочко парное, коровки на лугу пасутся, только ты не рассказывай никому чей ты сын, назовись Васей Маткиным. Помнишь, грузчик у нас такой работал? Вот и побудь немного его сыном, а как потише станет, мы с отцом тебя заберем. Не любят деревенские-то купцов, вот и ты промолчи. Держись Анны, она в обиду тебя не даст, и помни, всегда помни, как мы тебя любим! А теперь закрывай глазки и спи.

– Мам, а ты рядом посидишь?

– Конечно, мой хороший.

– А спой мне песенку, ту, что пела раньше.

– Баю, баю, баю, бай.

Ты, собаченька, не лай,

А ты, волк, не гуди,

Мою детку не буди.

Моя детонька, усни,

Сладкий сон тебя возьми.

Запела тихонько Лукерья Демьяновна, изо всех сил сдерживая слёзы. Чуяло материнское сердце беду, старалась насмотреться напоследок она в родное лицо сына. Как не тешила себя надеждами, понимала – возврата к старому не будет и тихая, спокойная жизнь в их купеческом доме закончилась. Убедившись, что сын заснул, она прошла в свою спальню, где дала волю слезам. Плакали в эту ночь в разных домах две женщины: каждая о своём, но связанные в единое целое ребёнком, невинно спящим в своей кровати.

Утром Лукерья надела на сына старые портки и рубаху, чтобы не привлекать внимания, собрала котомку с харчами, узел с зимней одеждой. Две фигуры незаметно выскользнули из ворот купеческого дома и направились к месту встречи…

Аннушка в это время прощалась с Ольгой Ивановной. Та вцепилась сухой ладошкой в её юбку, не отпуская.

– Богом прошу, заклинаю тебя, останься, Аннушка. Схлынет муть эта, как мусор с водной гляди, и заживём как прежде.

– Ольга Ивановна, миленькая, никак нельзя. С вами Аким и Прасковья остаются, присмотрят ежели чего.

– Помру я скоро, – безжизненным голосом сказала вдова, выпуская из своих рук юбку Аннушки. – Только ты меня и спасала, без тебя грудница мигом задавит.

– Ну что вы, Ольга Ивановна, я травяные сборы вам оставила и рассказала, как их готовить, Прасковья и заварит. Дай Бог и мы с вами свидимся ещё, – ответила Анна, пятясь спиной к двери, не зная ещё, что дом у вдовы отберут, саму её переселят в тот самый подвал, в котором Анна когда-то жила с Яковом, где и уйдёт старушка в мир иной на руках верного Акима и плачущей Прасковьи.

Но это будет потом, а пока спешила Анна на небольшую торговую площадь, с которой и начинал свой путь обоз по Сибирскому тракту в далекий Омск.

Получив благословение от Лукерьи Демьяновны, оплатившей поездку, умостились они с Васей на одной из телег, стараясь не привлекать к себе внимания. Всю дорогу Анна была в страшном напряжении, всего опасалась и выдохнула, лишь оказавшись на родной площади перед храмом. Путешествие их было окончено, Аннушка вернулась домой.

Тревожно и неспокойно было в Ёлошном. Бабы у колодцев языки в кровь смолотили обсуждая происходящее в стране и видя дурной знак в иконе, внезапно упавшей на храмовый пол с иконостаса.

Егор Васильевич, забросивший ремесло, возвращался домой подавленным и о чём-то долго молился. Стоя на коленях, глядя на тёмный лик в красном углу, он шептал и неистово крестил лоб, как будто от этого зависели жизни его близких.

Васятку родные поначалу приняли настороженно и даже осудили дочь, повесившую себе на шею чужое дитя, но вскоре отмякли сердцем и полюбили славного, ласкового малыша, как собственного внука. Егор Васильевич обучал его премудростям своего дела, находя Васятку смышлёным не по годам.

Тяжельче пришлось Аннушке. Языкастые ёлошинские бабы полоскали её на каждом шагу, не стесняясь задавать каверзные вопросы о городской жизни. Но после того, как она сумела принять тяжёлые роды у своей сестры, сохранив жизнь и матери, и ребёнка, потянулись в дом Шабалиных просильцы с разными болячками, с лечением которых не могли справиться даже фельдшерица и врач, ведущие приём в земской больнице, находившейся в соседнем селе.

Егор Васильевич поначалу ругался, потом смирился и выделил дочери малуху, где и принимала она больных.

О Якове не было ни слуху ни духу, и даже родители его ничего о сыне не знали. Так и жила Анна – ни жена, ни вдова, – заботясь о родителях и Васеньке, пока однажды в тоскливый ноябрьский вечер не раздался осторожный стук в окно их дома.

– Егор, глянь, кого там черти принесли на ночь глядя? – сердито сказала мать Аннушки.

Люба отлёживалась на тёплой печи, подтопленной по случаю холодного дождя.

– Вот ведь люди, – ворчала она, укрывая сверху теплой овчиной спящего рядом Васю. – Никакого уважения нету. Ночь на дворе, а они прутся, нет чтоб до утра потерпеть… – договорить она не успела, когда гость, шагнувший за порог дома, заставил её замолчать.

– Мир вашему дому, – наклонился он, чтобы пройти через низкую дверь.

– С миром принимаем, – отозвалась Люба, силясь рассмотреть в свете керосиновой лампы лицо вошедшего.

– Мне бы жену свою, Анну Егоровну повидать, – смиренно произнес Яков (а это был именно он), снимая с головы фуражку. Был он в шинели, зарос бородой, чёрный когда-то чуб повис на мокром лбу невразумительным клоком.

– Егор, Анну позови! В малухе она, мазь для Прокопьевны от чирий делает, – приказала хозяйка, сползая с печи. – Явимшись, значит, зятёк, – ехидно процедила, усаживаясь на скамейку, – не запылимшись, по дражайшей супруге соскучимшись. А мы тут вас ждём-поджидаем, глаз не смыкаем!

– Зачем вы так, Любовь Прокопьевна? Война идёт, тяжёлое время, где как не у родителей укрыться дочери?

– А ты, значит, сбоку припёка? – сердито парировала мать Анны.

– Ну почему же? Муж я ейный, законный, между прочим! – с вызовом ответил гость, но продолжить не получилось.

В избу вошла Анна.

– Ну, здравствуй, душа моя! – обратился он к ней.

– И вам не хворать, – ответила Анна не думая, удивленная столь неожиданным визитом.

– Чего встали, девки? – вмешался в разговор Егор Васильевич. – Не знаете, что делать? Гость на пороге, накормить бы надобно с дороги, потом допросы чинить! А ты разболокайся да проходи! Давно нам встретиться надобно было, да всё не судьба! Мать, чего застыла? Щи доставай, картоха с ужина осталась, щас сала принесу, с прошлой зимы сохранил. Свежего нынче не видать, как своих ушей.

Яков снял сапоги, размотал портянки. В доме потянуло гнилью, а на ноги было страшно смотреть – сукровица сочилась прямо на пол.

– Мама, тёплой воды приготовь, – сказала Анна. – Я сейчас.

И убежала обратно в малуху.

Проснувшийся Вася свесил любопытную голову с печи, наблюдая, как взрослые мечутся по избе, помогая гостю. Бабушка Люба спешно накрывала на стол, дед Егор тащил бутыль самогона, а Аннушка, омыв ноги гостя водой, обмазала их мазью и перебинтовала чистыми тряпками.

– Спасибо, – шепнул ей Яков. – Нам бы переговорить. Наедине, – добавил он, показывая глазами на Шабалиных.

– Отужинай сперва, – ответила Анна, вынося грязную воду из избы.

Яков ел молча, жадно откусывая от хлеба большие куски; глотал, почти не жуя.

– Не слишком сладки, видать, казённые харчи, – сказала Люба, по известной женской жалости сочувствуя гостю.

– Ты вот что скажи мне, мил-человек, с какого ты фронту, коль шинель на тебе? С Колчаком аль с этими, христопродавцами, что в село наше недавно пришли?

– С ними, отец, – ответил Яков, залпом выпивая кружку молока.

– Ясно всё с вами, не по той, значит, дорожке ты пошёл, мил-человек!

– А у нас одна дорога теперь – к светлому будущему! – твёрдо ответил гость, доставая кисет для махорки.

Не куривший Егор Васильевич поморщился недовольно, и Анна спросила у мужа:

– Ты поел? Идём в малуху, там и покуришь, и поговорим заодно.

– Вот-вот, ступайте. Думаю, вам есть, о чем побалакать, а мы уж с тобой утром разговор продолжим, – сказал Егор Васильевич, спешно пряча бутыль с самогоном под лавку.

– Не хватало ещё нам в семье большевика, – ругался он, прикрывая бутыль дерюжкой.

В малухе было тепло: отец изладил небольшую печь, которая хорошо отапливала небольшую комнату, где Анна принимала больных. Места здесь было немного, но хватило для кровати, стола, небольшого шкапчика для разных снадобий, баночек и трав, да пары полок на стене. Имелись тут также зеркало, красный угол, скамья, рукомойник в углу, половички на полу.

Яков осмотрелся и, бросив шинель у порога, присел у стола, поглаживая рукой его деревянную поверхность.

– Лечишь. значит, – сказал он, показывая на ступку и пузырьки на столе.

– Стараюсь понемногу, – немногословно ответила Анна, усаживаясь на кровать.

– И роды, стало быть, принимаешь? – продолжал расспросы муж.

– Приходится. А вы, Яков Алексеевич, надолго в Ёлошное или так – на ночку заскочили?

– А это от тебя зависит, Аннушка.

– От меня? Да неужто?

– А ты как думала? Жена ты мне венчанная.

– А Машка что ж, надоела?

Гость не ответил на вопрос. Встал, морщась от боли в ногах – поверх тряпок проступили кровавые пятна, – и сказал, глядя в глаза:

– А постели-ка ты нам постель, жёнушка. Муж домой вернулся, наскучавшись.

Анна, рассердившись, попыталась выйти из малухи, но Яков схватил ее железной рукой за косу. Намотав косу на руку, он прошипел, раздувая ноздри, ей прямо в лицо:

– Я вижу, ты совсем разучилась мужа уважать?

– Пусти, больно мне! – простонала Анна.

Яков тут же освободил косу и толкнул жену на кровать, развязывая верёвку на штанах.

– Будешь противиться, только хуже себе сделаешь, а меня кто осудит? Муж я тебе! Перед народом и Богом – муж!

Ледяное ноябрьское крошево сыпалось с неба, припорашивая их следы во дворе. Люба с тревогой вглядывалась в тёмное окно, ожидая возвращения дочери, а на кровати в малухе, прижав ноги к груди, тихо плакала Аннушка, испытывая горечь от того, что только что произошло между ней и Яковом.

Яков смолил самокрутку, сидя у печи, и смотрел равнодушно на ту, кого называл женою.

– Хватит сопли лить, – грубо бросил он, высыпая остатки табака в кисет. – Как будто первый раз мужику дала. Не убудет от тебя, не бойся, не истрётся твоя… – проговорил он матерное слово. – Ступай спать в избу, утром переговорим, дело у меня к тебе есть.

Анна встала с кровати, поправила на себе одежду и, накинув на плечи платок, молча выскользнула из малухи.

Яков прошел к шкапчику, проверил пузырьки, открывая их и нюхая, и, отыскав спирт, довольно крякнул от удовольствия, отправляя содержимое в глотку.

– Дурою была, дурой и осталась, – бормотнул он, укладываясь прямо в одежде на кровать.

Такое пренебрежительное отношение к жене с его стороны объяснялось легко. Изначально Яков сделал ставку на приданое Анны. Будучи бедняком, иного пути выбраться из нищеты он не видел, зная, по деревенским слухам, что Егор Васильевич неплохо добавлял деньжат в приданое своих дочерей. Колченогая Анна была никому не нужна, поэтому он и рассчитывал на быстрое обогащение, в мечтах строя большой дом и заводя собственное хозяйство, чтоб не хуже, чем у других. Но он просчитался. Шабалин был против их встреч и вовсе не жаждал видеть его своим зятем. Тогда Яков решился на убёг, справедливо полагая, что отец Анны смягчится и простит, а там уж и он развернется.

Впрочем, опытный Егор Васильевич сразу раскусил планы жениха и денег Яков так и не увидел. А сейчас они и вовсе были ему без надобности. Хаос, творившийся в стране, смена власти открыли перед вчерашним батраком совсем иные двери. Словно зверь, почуяв добычу, он был готов бежать, рвать, рычать, защищая добытое, чтобы прочно встать на ноги и почувствовать себя в этой жизни значимым человеком. Он давно бы бросил Анну, но нуждался в ней для ещё одного дела. Повернувшись набок и положив ладони под щёку, он заснул, похрапывая и вздрагивая во сне, когда касался случайно больными ногами спинки кровати…

Аннушка тихо зашла в избу – в закуток, ограждённый занавеской, где спала на топчане, когда в малухе было не топлено. Мать её, успевшая взобраться на печь, тут же слезла и скользнула неслышно к дочери, стараясь не разбудить мужа с Васей. Дочь сидела на топчане, сложив руки. Лучина, горевшая в светце (керосин экономили), отбрасывала странные тени на стену дома.

– Донюшка, а Яков где? – шёпотом спросила она, присаживаясь рядом.

– В малухе ночевать остался, – ответила Анна и беззвучно разрыдалась, прикусывая зубами свой кулак.

– Что ты, милая, – засуетилась Люба, обнимая дочь. – Али неладное что случилось?

– Ничего, мама, ложись спать, нечего тут со мной полуночничать, – срывающимся от слёз голосом ответила Анна. – Ещё тятю разбудим, достанется нам на орехи.

– Утро вечера мудренее, доня, и ты ложись. После расскажешь, если захочешь. Ох, грехи наши тяжкие, принесла нечистая Яшку. Чую, только беды от него нам прибудут.

Люба перекрестила свой рот, открывшийся в зевке, и, оставив дочь одну, подалась на печь, поближе к Васеньке.

Анна вытерла подолом юбки слёзы и прилегла, как и Яков, прямо в одежде. Сон всё не шёл, и, лишь когда первые петухи закричали, она смогла ненадолго заснуть.

Утром хмурый Яков быстро позавтракал вчерашней картошкой и молоком, не отвечая на вопросы Егора Васильевича, и приказал Анне:

– Одевайся и идём со мной!

– Да куда же ты её, Яков, зовёшь? – спросила беспокойная Люба, перебирая руками края фартука.

– Не бойтесь, верну, – ответил он, глядя исподлобья на Шабалиных. – Друг мой ранен, помочь надо бы, – объяснил он.

Анна молча надела душегрею и, прихватив с собой корзинку с необходимым, поспешила за мужем.

Мелкая крупа продолжала падать с неба, жёсткий ветер морозил щёки, выбивал слёзы из глаз. Яков, несмотря на больные ступни, шагал широко. Анна не поспевала за ним и задохлась от быстрого шага. Правда, идти пришлось недалеко – в дом его родителей. Наклонившись под низкой притолокой, она зашла в тесную избу и отшатнулась, увидев на широкой лавке лежащую без сознания Машку. Ту, с кем Яков сбежал из Кургана.

– Где ты шляешься? – злобно спросила морщинистая старушонка, мать его, ровесница, между прочим, Любы.

– Всю ночь стонет она и кричит. Повитуха нужна, видать, самой не опростаться ей будет.

– Не кричи, Нюрку вот привёл, она и поможет! – отмахнулся от неё сын, припадая губами к ковшу с колодезной водой.

– Что встала? – прикрикнул он на жену. – Делай что надобно, не видишь – рожает баба!

– Бесстыжие твои глаза! – возмутилась Анна. – Не стыдно тебе! К полюбовнице своей привёл!

– Стыд не дым, глаза не ест! Ты повитуха, в помощи отказать не можешь, иначе тебя бабы деревенские со свету сживут. Вот и помогай!

Тут Машка разлепила глаза и, морщась от боли, увидев Анну, сказала:

– Нет мне прощения, знаю, но ради Бога, помоги, сил терпеть мочи уже нет, – и закричала страшно, натужно, голосом, охрипшим от боли.

Анна как будто очнулась, почувствовав её боль. Послала мать Якова за водой. Начала осматривать роженицу. Роды предстояли, судя по состоянию роженицы затяжные, сложные: плод повернулся на ножку. Машка тяжело дышала, Анна, вытирая её мокрый лоб, успокаивала. Ей не приходилось принимать такие роды, и она велела Якову найти лошадь, чтобы привезти врача из соседнего села. Тот, недовольно ворча, ушёл и больше в доме не появился, предпочитая переложить заботу о роженице на жену.

Промедление могло стоить жизни и матери, и ребенка. Помолясь, Анна приступила. То ли бессонная ночь сказалась, то ли что другое, но она вдруг ясно услышала голос Повилики, почувствовала присутствие наставницы:

– Не торопись, девочка, но поспешай, – говорила Повилика. – Медлить нельзя.

Анна повиновалась указаниям голоса, и спустя время наконец-то услышала плач ребёнка. Родилась крупная девочка, и, обмыв, Анна завернула её в старую юбку. Растрёпанная Машка, слабая после родов, только улыбнулась, увидев дочь.

– Вылитый отец, – сказала она. – Жаль, что не мальчик, – добавила шепотом и провалилась в сон.

По деревенским обычаям повитуха должна была находиться при роженице несколько дней, смотреть за новорождённым, помогать матери ребёнка, но Анна не смогла себя пересилить. Закончив дела, она тут же ушла из дома родителей Якова, так и не дождавшись отца ребёнка.

Через три дня Яков и Мария исчезли из Ёлошного, словно и не было их здесь никогда. Мать Якова пожимала плечами на вопросы о нём, не зная, куда уехал сын. С Шабалиными он не попрощался и про жену не вспомнил, растворившись на просторах страны. Анна была рада. После той ночи в малухе и родов Маши она вовсе не жаждала увидеть Якова.

Жизнь вошла в привычное русло, зимние заботы поглотили ёлошенцев, думающих о том, как сохранить нажитое в условиях гражданской войны. Крутившаяся меж больными, как белка в колесе, Анна не сразу заметила, что стало тянуть её в сон без особой причины, а по утрам поначалу появилась легкая тошнота, усиливавшаяся от запаха пищи. Аннушка округлилась в талии, и первой, кто заметил в ней изменения, была мать, родившая семь детей.

– Донюшка, – остановила она дочь, проходившую мимо неё как-то утром, – а давай-ка пошепчемся немного да вот хоть здесь, у стола, пока отец лошадь запрягает. Скажи, а ты ничего необычного за собой не замечаешь?

– Да вроде нет, мама, а что?

– Ох, горе ты моё горькое, роды принимаешь, за младенцами смотришь, а что дитя под сердцем своим носишь, не увидела, не почувствовала. Ну что ты плачешь, дурёха? Чай не в девках родила, а от законного мужа. Поговорят в деревне да успокоятся – худое к тебе не прилипнет, ты себя бережёшь, фамилию не посрамила, наоборот, на почёте и уважении сейчас. Или ты дитю не рада?

– Ой, мама, нет хуже плода, который никогда не зреет, но и дитя – не нужно мне это!

– Окстись, бесстыдница, не гневи Бога, деток родить – это тебе не веток сломить! Или я не знаю чего?

– Не любит меня Яшка и не любил никогда, полюбовницу в дом родительский привёл, на всё село опозорил. Что ж я ребёнка без любви рожать должна?

– А ты на что? А мы с отцом твоим? Разве мы любить его не станем? Разве не вырастим хорошим человеком? Не знаю о какой такой любви ты говоришь, нас с Егорушкой родители просватали, не спросили. Не люб он мне был. На свадьбе нашей слёзы сдержать не могла, после ночи – возненавидела, до того он мне противным казался. В свой дом зашли, тятя твой ремеслом занялся, первенца родили, тут я и успокоилась. Попривыкла к нему, стерпелась и слюбилась. А теперь уж что? Помирать пора, одного боюсь: чтоб раньше меня не ушёл, пропадёт ведь.

Женщины не выдержали и расплакались, обняв друг друга.

– Вроде, вёдро сегодня обещали, – сказал Егор Васильевич, заходя в дом со двора вместе с Васей, – а вы слезами избу залили. За соломой едем али как? Гнедого распрягать?

– Едем, – хором ответили ему дочь и жена.

– Готовься, дед, летом внука тешкать станешь: понесла наша Аннушка, – сказала Люба, поднимаясь со скамьи.

– У кого детей много, тот не забыт от Бога, – растерянно сказал Егор Васильевич, не обрадовавшись известию.

Хоть и принял он Якова в доме своём как дорогого гостя, но нутро волчье спрятать тому не удалось, хоть и улыбался натужно хозяевам. Наделал дел блудоум и в кусты, а дитя на ноги поднять нужно. А как это сделаешь, когда ноги не держат, в руках слабость?

– Пошавеливайтесь, а то вечерни не управимся, – приказал он домочадцам, выходя из дома.

– Вроде как тятя и не рад вовсе, – обидчиво сказала Анна, натягивая валенки.

– Дай ему время обмозговать всё, а живы будем – и это дитё поднимем. Ты бы поспешала, дочка, негоже отца заставлять ждать.

Накинув тёплые платки на головы, они вышли во двор.

К осени 1919 года родившая девочку Анна переселилась в дом Повилики. И неспроста. Перед самыми родами явилась к ней во сне повитуха, присела на краешек кровати, улыбнулась приветливо, пригладила рукой мокрые от пота волосы девушки.

– Не бойся, милая, – ласково сказала она. – Девочка твоя в срок родится, назовешь её Анною, как себя, быть ей ведуньей, только силы в ней поболе твоих будет, смышлёная она у тебя. В доме родительском жить не моги, в мой перебирайся да не бойся ничего, все испытания сдюжишь и награду за усердие своё от Бога получишь. Всё по заслугам – как служили, то и получили!

Анна вскрикнула и проснулась от боли, тесным обручем охватившую поясницу.

– Мама! – позвала она Любу. – Началось!

Как и предсказала Повилика, родилась красивая, спокойная девочка, которую, несмотря на сопротивление родителей, нарекли Анной, а, чтобы не путаться в именах, называли по-простому Нюрой. Молодой матери пришлось выдержать ещё один бой с родителями, но, настояв, она съехала в дом Повилики, забрав с собой обоих детей…