Аннушка

– Где же Мария Ильинична? – нервничала Аннушка, не видя её среди родни, поспешившей в дом.

Вот знакомый платок повитухи мелькнул у крыльца. Анна не выдержала и, дернув старуху за руку, выдернула из толпы гостей.

– Экая ты настырная, – укорила её Повилика. – Сказано: потерпи, не порть сестре праздник. А тебе всё неймётся!

– Да как же терпеть, я такое видела!

– Цыц! Не смей при всех об этом говорить! Вот отгоски проведёте и послезавтра до петухов приходи, да так, чтобы тебя никто не видел! А теперь идём в избу, не то благословение пропустим!

Нарядная Дуня вместе с мужем стояла перед свекровью и спрашивала у неё:

– Мамонька, благословите веник взять.

– Господи, благослови, дочушка, – отвечала свекровь.

– Мамонька, благословите сор мести, – продолжала молодая жена.

– Господь благословит, – подавала свекровь веник, чтобы Дуня мела сор, а сама схватила с печи подушку и бросила на пол. Уселась прямо на подушку и, упираясь ногами, так на ней и проелозила пару метров. Вокруг лежада солома, так называемый сор, на который гости бросали свои подарки. Раскрасневшаяся Дуня ловко орудовала голиком, сметая солому в кучу. Управившись с заданием, девушка пригласила гостей к столу.

После третьего дня свадьбы, так называемых отгосок или отводин, проходивших всегда в доме невесты, Анна наконец-то выбралась к Повилике. И хоть встала она рано, но на площади возле храма уже стоял обоз в город Курган. Так местные жители и женщины в том числе собирались на отхожий промысел.

– Анна, – окликнул её Яков.

– Уезжаете? – спросила Аннушка, разглядывая тощую котомку за плечами парня. Она знала, что денег на дорогу у таких, как он, обычно не водилось, и в путь отходники брали толокно, чтобы распарить его в дороге.

– Да вот на сплав позвали, к весне вернёмся, – ответил юноша, глядя Аннушке в глаза.

Сама не зная почему, она сунула в руки Якова тряпицу с завернутым в неё шматом солёного сала. То мать передала гостинец для Повилики.

Яков развернул тряпицу и улыбнулся.

– Спасибо, – просто сказал он Анне и, оглянувшись на обоз, прошептал: – Век не забуду милости твоей! Привезу тебе гостинчик из города, жди!

И, подмигнув ей, поспешил к остальным.

Аннушка едва не бежала по улице и ладонью пыталась удержать рвущееся из груди сердце. Волнение короткой встречи не давало дышать, теснило грудь в радостных предчувствиях.

– Что-то ты сегодня сама не своя, – сварливо заметила Повилика, недовольная пустыми руками девушки. – Мать, навроде, сала обещала передать? – спросила она, наблюдая за мечтательным выражением лица гостьи.

– Забыла, наверное, – ответила Аннушка.

Пора было возвращаться после мечтаний на грешную землю.

– Завтра принесу, – пообещала она. – Я ведь что пришла: мне в церкви почудилось страшное. Так ясно, как наяву. Что это было, Мария Ильинична?

– Знак на тебе особый с рождения был, можешь ты будущее видеть, указывать на то, что случится. Не всегда это будет ясная картина, иногда муть одна, а ты должна догадаться, уберечь других. Чего ревёшь, дура?

– Боязно мне, а ну как смерть вашу увижу! Или родителей своих, братьев, сестёр.

– Она и так по следу ходит, не спрячешься от неё, не укроешься в дремучем лесу. А ты, девонька, теперь с ней навеки связана. Слёзы вытри да домой ступай, про видения свои никому не говори, только мне знать положено. Проговоришься – пеняй на себя, худо будет всем. Завтра жду тебя, мазь варить будем, да про сало не забудь, – напомнила Повилика, выпроваживая гостью.

Прошло два месяца. Зима полноправной хозяйкой правила в Ёлошном и его округе твёрдой рукой, подсылая крепкие морозы и сильные снега. Настало время мастеров и мастериц. Освободившись от полевых работ, они ткали ковры, половики, холсты, пряли кудель, ладили корзины и короба, оковывали железными обручами деревянные бочки. Заметённые на много верст дороги не позволяли дурным новостям проникнуть в село, и идущая где-то война казалась далёкой и ненужной. Собираясь в избе Маркеловых, мужики покуривали самосад и яростно били ладонями по коленям, споря о насущном.

– Взаправду бают, что в Москве бабы гольными телесами отсвечивают, плечи оголяют? – блестя глазами, спрашивал крепко стоящий на ногах Архипка, имеющий собственную лавку и выводок ребятишек мал мала меньше.

– Брехня, – лениво отвечал ему Меркулов, попивая потихоньку бражку собственного приготовления.

– А вот и не брехня! – спорил с ним Архип. – Гимназистками их кличут.

– Кличут Шельмой твою собаку, а барышни городские не для таких, как ты!

– Это ещё почему? – продолжал хорохориться Архипка.

– Дураку хрустальный хрен ненадолго – ещё и руки порежет, – спокойно ответил ему хозяин дома.

Громкий смех мужиков спугнул задремавших под крышей воробьев. Птицы стайкой взлетели и осели на ближайшем дереве, осыпав изморозью проходившую мимо Аннушку. Она вздрогнула от попавшего за шиворот снега и, втянув голову, поспешила прочь. Что-то страшное, коварное и непредсказуемое надвигалось на тихое и безмятежное Ёлошное, а она не знала, когда его ждать.

Долгой зиме, казалось, не было ни конца, ни края. Анна каждый день пробиралась по сугробам к дому Повилики, чтобы день за днём набираться мудрости и знаний. На роды старуха её не брала, да и кто допустит незамужнюю и нерожавшую девку к таинству рождения? Но лёгкие раны она уже могла залечить, да и ряд болезней были ей не страшны. Быстро писать Анна не умела, хотя и посещала в своё время церковно-приходскую школу – приходилось многое запоминать. Переполненная знаниями, как бочка с льющейся поверх дождевой водой, она плохо спала, а в коротких снах видела странные видения, которые тщательно пересказывала Повилике. Старуха, выслушав, обычно замирала, будто прислушивалась к чему-то извне, шевелила губами да всё чаще обращала свой взор на иконы в красном углу.

– Спаси и сохрани, – шептала она и осеняла лоб крестным знамением.

На Страстной неделе в Ёлошное вернулся Яков. Анна узнала об этом случайно, весть принесла располневшая Дуня, ожидающая первенца. Была Страшная среда и Шабалины поливали скотину талой водой, приправленной «четверговой солью», чтобы оградить свой двор от всякого «напуска» на целый год. Дунька, румяная и весёлая, прибежала по поручению свёкра.

– Слыхали? – весело крикнула она родным, открывая калитку. – Отхожие люди вернулись! Бают, с ними солдаты, Васька Кудряш без ног возвернулся!

Любопытный Егор Васильевич заелозил ногами, готовый бежать, но присел под суровым взглядом жены.

– Телят ишшо полей, – повернулся он сердито к Анне, – чтоб никакая зараза к ним не пристала!

Аннушка спряталась за коровой, чтобы никто не заметил, как залилось румянцем её лицо. Яков приехал! Ликовало её сердечко и частило в груди, не давая дышать.

– Хорош на сегодня, – скомандовал отец, загоняя домочадцев в дом. Ему уже не терпелось узнать последние новости, привезенные отходниками.

Раздав указания, подхватив зипун и сунув ноги в валенки с галошами, он рысью рванул со двора.

На следующий день, в четверг, помогая матери пережигать в печи соль, смешанную с квасной гущей, Анна неотступно думала о Якове и мечтала его увидеть.

– Аннушка, растолки соль в ступке, да после убери её на божницу, – попросила мать, недомогавшая в последнее время. Роды, тяжелый труд очень рано истощили её тело, избороздили лицо морщинами, согнули спину.

– Хорошо, матушка, – покорно ответила Анна.

– Не забудь вечером косу подрезать, – напомнила мать, гладя дочь по голове. – Пусть растёт длиннее, да гуще, – она вздохнула, пытаясь поудобнее прилечь на широкую лавку. – Полежу немного, пока отец во дворе колготится. Слабая стала, дыху не хватает.

– Положите под голову, матушка, думочку, ловчее отдыхать будет, – сказала Анна, пристраивая под головой матери маленькую подушку.

– Ласковая ты, Аннушка, поскребыш наш, тебе нас с отцом и дохаживать. Сбегай-ка до Повилики. Худо что-то мне, пусть травы какой-нибудь даст.

Анна и сама могла бы помочь, но побоялась навредить и, как могла, поспешила к повитухе.

Выходя из проулка она нос к носу столкнулась с предметом своих мечтаний. Пред ней стоял похудевший, отрастивший бороду и усы Яков.

– Далеко ли собралась, красавица? – спросил он, преграждая девушке путь.

– По поручению матушки, – быстро ответила она, оглядываясь по сторонам, не видно ли где отца.

– А я ведь подарок тебе привёз, как обещал. Ждала? – он схватил её за руку.

– Пусти! Спешу я! – Анна сделала шаг в сторону. – Не досуг мне лясы точить, поспешать нужно!

– Я ведь не отступлюсь, люба ты мне, смотри, сватов зашлю! – весело бросил Яков вслед.

– Сваталась, сватались, да все попрятались, – отшутилась она в ответ, спеша к Повилике.

То ли настои повитухи имели силу, то ли Люба, не привыкшая лежать, сама справилась, но в субботу в доме Шабалиных всё было как у всех: стряпались пасхи, красили яйца, готовили мясные угощения. Утром, собрав яйца, хозяйка не забыла про Иисуса Христа, положила дары на божницу, за иконы, отправила дочь к церкви с яйцами для нищих, разложила в переднем углу на белых вышитых льняных полотенцах пасхи да куличи, готовясь к светлому дню. В ночь великой субботы Шабалины неспешно шли в церковь на пасхальную службу. Анна плелась позади родителей, шла с тревогой, боялась, как бы снова не настигло видение, но опасалась напрасно – Бог миловал. Местный священник три раза с иконами обошел церковь, люди ждали его внутри. Возвращаясь каждый раз, он повторял «Христос воскрес» и собравшиеся отвечали ему «Воистину воскрес». После молитвы батюшка осветил принесенные пасхи и крашенные яйца, лежавшие на столах возле храма, и Шабалины вернулись домой, чтобы, помолившись, начать разговляться.

Утром Анна с матерью взобрались на пригорок возле дома, ждали солнце. Девушка загадала: если день будет ясным, а солнце чистым, быть в этом году её свадьбе. Она стояла зажмурившись, пока мать не позвала её:

– Идём домой, донюшка, лето хорошим будет, урожайным, – довольно сказала она, и Анна, открыв глаза, увидела в небе нежное солнце в переливах яркого света.

«Ну что ж, так тому и быть!» – подумала она и счастливо улыбнулась.

Собрав гостинец Повилике, Анна спешила к наставнице, когда путь ей снова преградил Яков.

– На-ко, – протянул он яйцо. Отказаться было нельзя. Оглянувшись, не видит ли кто, Аннушка протянула ему своё.

– Христос воскресе! – сказала она.

– Воистину воскресе! – ответил Яков с троекратным поцелуем.

– Жди сватов, – шепнул он и довольно улыбнулся, глядя как зарозовели щеки Аннушки. Опасаясь дурных языков и отцовского гнева, она не стала задерживаться возле парня и, беспричинно улыбаясь, пошла к ожидающей её Повилике.

Старухе было достаточно взгляда, чтобы всё понять. Но как сказать Аннушке, что сердце не тому радуется, что не принесёт ей счастья семейная жизнь? Не для того она рождена и выпестована родителями, ждёт её иная судьба, какую сладкой не назовешь. Приняв из рук гостьи гостинцы, она отпустила девушку домой, ведь впереди был первый пасхальный вечер. Ходили ёлошевцы по домам, поздравляли хозяев. Вот и к Шабалиным заглянули, присели за стол, угостились. Бойкая бабёнка завела громким голосом волочёбную песню:

Хозяйнюшка, наш батюшка!

Ты спишъ-ляжишъ со своей женой,

Со своей женой, с бояронёй,

Открой окно, взгляни в гумно.

Христос воскрес, наш батюшка!

В твоем гумне три праздничка,

Христос воскрес, три праздничка.

Первой праздник – Христов денёк,

Христос воскрес, наш батюшка.

Второй праздник – Егорий-свет,

Ты спишъ-ляжишъ со своей женой,

Со своей женой, с бояронёй.

Тритий праздник – Илья Пророк,

Ты спишъ-ляжишъ со своей женой,

Со сваей женой, с бояронёй.

Там сноп сожнешь и клад складешь,

Хозяйнюшка, наш батюшка!

Егор Васильевич подал гостям сдобу и яйца, отсыпав в ладонь поющей немного монеток.

Шумную компанию словно ветром сдуло, – домов в Ёлошном немного, но обойти всех надобно. Светлый, радостный праздник, словно теплый лучик солнца, обогрел, расправил морщины на лицах ёлошенцев, напитал надеждами и силами.

Засыпая, Анна думала о Якове, мечтательная улыбка не сходила с её полных губ, оберегая сон.

Весна 1916 года в Зауралье выдалась быстрой. Снег сошёл за несколько дней, и озёра, окружавшие Ёлошное, окутались нежной, зеленой дымкой. Упоительный воздух кружил голову, а бездонное небо манило своей синевой, но жителем села было не до здешних красот.

Крестьянской работы прибавилось, мужики спешно готовили плуга и бороны, осматривали запасы посевного зерна. Как правило, в сезон полевых работ отходники, не имевшие земли, тоже уходили на заработки, но Яков был из семьи батраков, – не имея земли, они нанимались к богатым односельчанам и зажиточным людям для выполнения разных работ. Батрачил не только он, но и его родители, братья и сестры; боясь покинуть село, они искали работу здесь. Яков выделялся. Большой по меркам Ёлошного город манил его и привлекал, да и платили там не в пример больше. Поэтому, несмотря на увещевания родных, он, как правило, на лето уезжал… но не в этот год. Любовь к Анне заставила его остаться. Он нанялся пасти скот и не упускал момента, чтобы лишний раз увидеть возлюбленную. Встречались они случайно: на посиделках и вечерках, у колодца и на улице, но каждый раз, встретившись глазами, замирали, чувствуя, как жар заливает их лица.

Несмотря на то, что Анна с детства была калекой, брак между ними можно было представить с трудом. Шабалины относились к зажиточным людям, имели в хозяйстве лошадь, несколько коров и много разной мелкой живности. Мастеровитому Егору Васильевичу, несмотря на возраст, ещё перепадали заказы, а собственная кузня приносила неплохой доход. Конечно, на брачном рынке невест Анна проигрывала по всем статьям: крестьяне настороженно относились к различным изъянам, боясь, что они передадутся детям, но и на брак с Яковом её родители вряд ли бы согласились.

Тем временем любовь между молодыми людьми брала своё.

Поначалу Анна даже смотреть на парня стеснялась, но чем чаще они разговаривали, тем ближе становились друг другу. В одну из встреч Яков сунул ей в руки искусно вырезанный из кости гребень, который привез для неё из города. Анна бережно завернула его в тряпку и спрятала под крышей бани, чтобы не увидел отец. Время от времени она доставала подарок, гладила его и вспоминала, как улыбается, щурит глаза и смешно морщит нос любимый. В том, что это любовь, она не сомневалась, ведь сердце начинало трепыхаться в груди каждый раз, стоило подумать о Якове.

Повилика, видя, как мечтательно улыбается, замешивая очередной травяной состав, ученица, лишь хмурила брови да сердито прикрикивала, заставляя работать быстрее. А вскоре и вовсе, воспользовавшись отсутствием Анны, пришла в дом к Шабалиным.

– Здрав будь, Егор Васильевич, – поприветствовала она хозяина, заходя в избу. Поклонившись святым образам и перекрестив лоб, она добавила: – Мир вашему дому.

– И тебе не хворать, – растеряно ответил хозяин, пытавшийся починить свои видавшие виды опорки. – Ты по делу или так, языками почесать? – перекусил он зубами нитку.

– По делу, Егор Васильевич, да ещё по какому делу! – ответила Повилика, присаживаясь на скамью, спешно протертую хозяйкой дома.

– Ну говори, коли так, навроде надобности в тебе сейчас нет, никто не рожает, разве что кошка, – попытался он пошутить, но, увидев её серьезное лицо, осёкся и продолжил: – Говори, коли пришла, недосуг мне лясы точить, в поле пора.

– А Аннушка ваша где?

Повилика начала разговор издалека.

– Скотину в пастушню угнала, – ответила Люба.

В глазах ее застыл вопрос. Как всякая мать, она чуяла неладное, а за младшую дочь переживала особенно.

– В пастушню, – протянула гостья и сама прекрасно знавшая, где находится девушка. – А там пастух.

– Ну пастух, и что? – всё ещё не понял Егор Васильевич, хотя его жена, кажется, начала догадываться, о чём пойдёт речь.

– Молодой, красивый, холостой, – продолжила гостья.

– Это Яшка-то? Пустобрех, ни кола, ни двора, только одна радость и есть, что отходник, деньги зарабатывает, да всё не впрок, скотинешку даже завести не могут.

– Подожди, Егор, – остановила его жена и, уже зная ответ, приказала гостье: – Говори конкретно, не ходи кругами вокруг да около.

– Ну как же, у вас товар, а он купец! – продолжила Повилика, опасаясь при этом гневливого характера хозяина.

– Тьфу! Бабы! – заругался Егор Васильевич. – Слова в простоте не скажите, не то, что мы, мужики: сказал как отрезал!

– Да что ты, Егорушка, и впрямь не поймёшь? Похоже, слюбились наша Аннушка да Яков, – ответила ему жена, потеряно присаживаясь на лавку рядом с Повиликой. – То-то смотрю глаза её ярче стали, улыбается, поёт. А это любовь к ней пришла.

Люба тихо отёрла подолом юбки вдруг набежавшие на глаза слёзы.

– Да разве ж это худо? Всяко разно лучше, чем бобылкой всю жизнь жить, да примаком по чужим домам скитаться, – продолжила она.

– Яшка Тайболин да с нашей Анной? – удивился Егор Васильевич. – А ты куда смотрела? – сердито спросил он у жены, вставая с табурета и отшвыривая опорки прочь.

– Да разве за ними уследишь? Кто ж знал, что наша хромоножка кому-то понравится? Сам знаешь, таких в жёны не берут. Как будто клеймо на них или прокаженные они. А ведь Анна ласковая, как телок, кто поманит – она и рада!

– Не берут, но и такого жениха нам не надоть! У него вошь в кармане да блоха на аркане. Бедному жениться – и ночь коротка, – резко ответил отец Анны. = Браку этому не бывать, уж я о том позабочусь!

Повилика облегченно вздохнула. Именно этого и добивалась она, придя к родителям своей помощницы: отвадить Анну от Якова, уберечь от того, что её ждет впереди. Зная Егора Васильевича и деревенские порядки, была уверена, что девушка отныне будет сейчас под приглядом родителей. Но разве задавишь, перешибёшь плетью любовь? Она, как бледный росток в голбце, тянется к свету, пробивается, цепляется и всё равно расцветает, давая новую жизнь потомству своему.

Запрет родителей на встречи с Яковом только подзадорил Анну. Она научилась врать и изворачиваться, придумывая повод увидеть любимого. Лето прошло в обмане и жаркой страсти, хотя внешне всё выглядело благопристойно и даже вездесущие деревенские сплетницы так ничего и не узнали. Повилика, успокоенная скромным поведением девушки, внимание к проблеме ослабила, а зря. Любовь, ведь, если понадобится, рушит все препятствия. Вот и Яков уговорил Аннушку бежать из села, чтобы в городе обвенчаться и стать мужем и женой.

– Страшно мне, Яша, без родительского благословения твоей суженной становиться. Не по- людски это, нехорошо, – плача, говорила она любимому, прижимаясь к его груди.

– А меня потерять не страшно? Отец твой свадьбы нашей не допустит, а в городе – свобода. Ты работать в дом купеческий пойдешь, да и я без дохода не останусь.

– А жить-то где?

– На постой попросимся к какой-нибудь старушке или в бараке при заводе или руднике поселимся. Не бойся, голубка, не так страшен город-то, как о нём рассказывают, везде люди живут. Ты вот только узел приготовь, одежу какую-никакую прихвати, съестного на первое время, пока устраиваемся, а там – заживём! Ребятёнка родим, отец твой отмякнет сердцем, тогда и прощаться приедем.

– Ой, боюсь я, Яшенька, но и без тебя жить не смогу, – вздохнула Анна, вытирая слёзы со щек. – Когда едем-то?

– А сразу после Филиппова заговенья с обозом уйдём. Ты в волостном правлении бумажку возьми, я скажу какую, и в добрый путь. А пока веди себя ниже травы, тише воды, чтобы родители не об чем не догадались, да старухе своей ничего не рассказывай! – наказал он, заключая Аннушку в объятия.

– Не мы первые, не мы последние, – добавил он. И был прав.

Браки убёгом заключались в Ёлошном и раннее, и тому были разные причины: несогласие на брак родителей, желание сэкономить, таким невестам приданое было не положено, да и задаток женихом невесте в таком случае остается у молодых, а это приличная сумма. Но факт, что она не первая, вовсе не утешал Аннушку, родителей она искренне любила и знала, как огорчится отец, узнав о том, что дочь вышла замуж «самокруткой», убёгом.

Тем не менее, она потихоньку начала собирать узел, вынося из дома и пряча под крышей бани свои вещи. Не забыла и про травы, маленькие холщовые мешочки ждали своего часа, а тот, что подарила Повилика, был надёжно спрятан там же, под крышей, в металлической коробке из-под конфет, купленных как-то отцом в городе.

Настал ноябрь, приближался день Филиппова заговенья, всё чаще с тоской смотрела Анна на родные лица, обнимала при встрече сестёр, сдержанно здоровалась с братьями, стараясь запомнить их черты, опасаясь, что никогда не вернётся больше в Ёлошное. Неизвестная городская жизнь пугала, а новый статус жены наводил страх: а ну как она не справится?

Обоз в Курган уходил рано утром, Яков ждал её возле дома. На цыпочках она пошла к выходу. Чуткая мать проснулась:

– Доня, куда ты?

– До ветру, мама, – ответила Анна, едва сдерживая слёзы.

Успокоенная мать снова прилегла, а дочь, прихватив с печи валенки, выскочила из избы.

– Готова? – целуя, спросил её Яков, и забирая из рук узел с вещами.

– Погоди, Яша! – Анна развернулась, вбежала в дом и тихонько взяла маленькую иконку, стоявшую в красном углу. Родители спали, отец громко храпел, мать в такт подсвистывала ему. Перекрестив их, она вышла.

Город Анне не понравился. Хотя она с любопытством оглядывалась по сторонам, люди показались ей неприветливыми, их лица хмурыми, улицы серыми, а дома некрасивыми. Яков чувствовал себя здесь как рыба в воде.

Быстро договорился с батюшкой о венчании, нашёл работу себе и невесте: отныне ей предстояло нянчить ребёнка в доме купца Дозморова, владельца нешуточного магазина. Магазин занимал первый этаж большого каменного дома, а на втором жил сам купец с семьей. Имелся при доме богатый подвал с запасами для магазина, флигель для прислуги, конюшня и хозяйственные постройки. Стоял дом на главной улице на берегу реки, по которой, по словам Якова, летом ходили баржи и небольшие суда.

Тщедушный, худенький и слабый Васятка от роду трёх лет был любимым и единственным ребёнком Дозморова. Предыдущие дети, не прожив и дня, уходили в мир иной. Такая же тщедушная и блёклая Лукерья Демьяновна, жена купца, не могла родить здоровое дитя, но, тем не менее, сподобилась на Васятку и теперь души в нём не чаяла.

Не быть бы Анне нянькой вовеки веков, ведь Дозморовы с подозрением смотрели на её короткую ногу, но золотушный Васятка сам протянул к ней ручки и охотно заковылял к девушке на своих кривоватых ножках. Подошёл к сидевшей на витиеватом стуле Аннушке, покачался и попросился на колени.

– Ах ты Господи, – удивилась хозяйка. – А ведь обычно он к чужим людям не подходит. – Он ткнула локтем в бок толстого, отдышливого, с красным лицом мужа и сказала ему:

– Берём её! Она подходит!

Пётр Филиппович, трепетно любивший жену, согласно кивнул и, облегчённо вздохнув от того, что проблема решена, оставил женщин и спешно ушёл по делам.

Васятка улыбался на коленях Анны, трогал руками её лицо и косу, показавшуюся из-под платка.

– Вы не беспокойтесь, Лукерья Демьяновна, я с детства детей нянчила, когда страда начиналась. В поля меня не брали, – она показала на ногу, – а детей деревенских оставляли. Золотушку можно вылечить, – добавила она, улыбаясь в ответ ребёнку. – Череда нам в помощь, купать будем и вовнутрь принимать. Как рукой снимет!

– Ты и в травах понимаешь? – удивилась хозяйка.

– Есть немного, – сконфузилась гостья, боясь, что её знания придутся не по нраву Лукерье Демьяновне.

– Так тебя сам Бог послал! – воскликнула она. – Васенька животиком мучается, пучит его и газики. Можно помочь?

– Попробуем, – ответила Анна, незаметно разглядывая комнату.

Жили Дозморовы на широкую ногу. Резная дубовая мебель, обтянутые красивым материалом кушетка и диван, гардины на окнах и большое растение в кадке с жёсткими большими листьями. Как это всё отличалось от её родного дома! Аннушка будто попала в другой мир – красивый, богатый, – где чувствовала себя совершенно чужой.

– Жить станете во флигеле. Яков сказал, что вы не венчаны? – спросила её хозяйка.

– Убёгом ушла, – тихо ответила Анна, заливаясь краской от стыда.

– Ах, как это романтично! И прекрасно! Любовь против родителей сатрапов!

Анна не поняла, что означает последнее слово, но согласно кивнула, чтобы не обидеть хозяйку.

Лукерья Демьяновна была не от мира сего. Воспитанная родителями в духе романтизма, лёгкая, словно бабочка, летающая от цветка к цветку, но при этом болезненная и слабая: малейшая простуда укладывала её в кровать на несколько дней. Практичный Петр Филиппович на её фоне смотрелся неотесанной глыбой, но неприлично большое приданное Лукерьи смирило его с некими странностями супруги.