Аннушка

Марина Макерова

Аннушка

Все события и персонажи вымышленные. Любое сходство с реальными событиями случайно.

Пролог

Зима 1897 года выдалась суровой. Снега не было до конца ноября, а морозы жали к тридцати. Жители села Ёлошное с тревогой смотрели на глубокие трещины в земле, опасаясь, что плодовые деревья и кустарники вымерзнут, трава на следующий год не взойдет, и тогда жди мор и голод в селе. 30 ноября, будто внемля молитвам людей, с утра пошёл снег. К вечеру обернулся сильной метелью и за пару часов укрыл исстрадавшуюся землю белым покрывалом. Метель выла, металась по селу, стучалась в окна и двери, а в доме Шабалиных хозяйка в муках рожала седьмого ребёнка. Спешно вызванная на роды повитуха, которую жители села за глаза называли Повилика, отряхивая снег с одежды, ворчала на хозяина дома – сорокалетнего, кряжистого да с чёрной бородой, Егора Васильевича:

– Дал бы чуток отдохнуть бабе своей, ведь седьмого рожает! Почитай, все погодки – ни отдыху, ни продыху.

Хозяин, понуро опустив голову, молчал. Роды были тяжёлыми, и любимая жена мучилась уже несколько часов.

– Вы уж помогите, Мария Ильинична, – слёзно просил он гостью, провожая её в закуток, отделённый от остальных помещений куском ткани, и грозя кулаком детям, притаившимся на печи и полатях.

– Проводил бы ты дитёв к соседям, Егор Васильевич, – сказала Повилика, бегло осматривая роженицу. – Пусть там и переночуют, – скомандовала она, доставая из холщовой сумки мешочки и пузырьки.

Мария Ильинична была необычной повитухой, не из тех, что водит роженицу по комнате, мнёт ей живот, опрыскивает заговорённой водой и открывает настежь двери, сундуки и печную трубу. Она обладала иными знаниями. Получив их в своё время от собственной матери, Ильинична разбиралась в травах, заговорах и лечила наложением рук. В Ёлошном было несколько повитух – на каждой из шести улиц. И, хотя принимать роды у женщин, не живущих там, где и повитуха, было не принято, роженицы предпочитали Повилику, считая, что рука у неё легкая, а тот факт, что при ней не случалось смертей в родах, лишь подтверждал это мнение.

Метель разошлась ещё пуще. Хозяин вернулся весь в снегу, но никто не обратил внимания ни на мужика, ни на метель. Повилика работала споро и умело: то прикрикивала на растрёпанную, измученную Любу; то заставляла хозяина дома приносить то горячую воду, то тряпки; то гнала Егора Васильевича за перегородку, не давая посмотреть на процесс родов.

К утру Люба разрешилась девочкой. Повитуха, как положено, отрезала пуповину на веретене, спрятала детское место, чтобы после закопать, обмыла ребенка и внимательно рассмотрела.

– Красивая девка будет, – сказала она. – Только вот… – и замолчала.

– Что там? – тихо спросила роженица, страшась ответа.

– Хромоногой будет. Одна нога короче другой.

– Вытянуть нельзя? – спросил, заглянувший в закуток Егор Васильевич.

– Нет, – мрачно ответила ему Повилика. – Колченогой быть судьба её, последняя она у вас. Больше рожать твоей жене нельзя, Василич, лоно не выносит, умрёт в следующих родах. А девка справная станет, видишь знак на спине?

Она показала на необычное родимое пятно.

– Знатной травницей станет, людей лечить будет. Хотя и нелегко ей в жизни придётся, много испытаний на её долю выпадет.

– На всё воля Божья, – сказала Люба, проваливаясь в благодатный сон, – а я всё равно дочь любить буду… – прошептала, зная, что Повилика ещё на три дня останется рядом.

Глава 1. Анна I

Богатое купеческое село Ёлошное стояло аккурат на Сибирском тракте, который в России называли «великим кандальным путём». Славилось оно ярмарками, ремёслами и тем, что вокруг него располагалось целых шесть озёр: Ёлошное, Угловое, Лысаново, Коноплёное, Конево и Снегирево. Старики поговаривали, что название своё село получило от ели. Мол, единственная росла среди берёз, осин и кустарников, встречавших на берегу озера первых поселенцев. Жили в селе купцы, владеющие каменными магазинами с подвалами, состоятельные люди, державшие двадцать ветряных мельниц, торговые лавки, шесть кузниц, маслобойные заведения, и ямщики – тем работы хватало. Процветало в Ёлошном ремесло, засеивались поля, а скот лоснился блестящими боками. Не бедствующий люд на собственные средства выстроил сначала одну церковь, а в 1915 году другую, каменную, взамен сгоревшей.

Двенадцатого сентября в селе случился праздник – поднятие крестов на вновь построенный, величественный храм. День был приурочен к святому Симеону Верхотурскому. В Ёлошном в тот день открылась ярмарка, так что к девяти часам утра – к началу литургии – в каменный храм набилось народу: и из местных, и приехавших в село из соседних приходов.

Восемнадцатилетняя Аннушка Шабалина к литургии не поспела и тихонько пристроилась у входа, оглядывая лица прихожан. Статная, красивая, с чёрной косой через плечо и с улыбкой на полных губах она притягивала взгляды. Одни смотрели на девушку с вожделением, другие с завистью – всем взяла, да вот только разные по длине ноги не давали Аннушке стать желанной невестой.

Литургия закончилось, и над головами прихожан раздался колокольный звон. Начался крестный ход вокруг храма. День был солнечным, но больно уж ветреным, и Аннушка с тревогой наблюдала за тем, как освящённый крест поднимают вверх, на колокольню, где, сидя на лесах, ожидает его Анин отец. Работа ему предстояла трудная – установить крест на шпиль колокольни, – но он с присущим ему спокойствием подхватил груз и водрузил на место. Стоявшие внизу ахнули в едином порыве.

– Бог пособил, – перекрестилась Аня, боявшаяся, как бы сильный ветер не сбросил отца.

Сзади раздался обычно сопровождавший её свист парней, но Аннушка не обернулась. Строительство храма всё ещё продолжалось, а потому леса облепили не только колокольню, но и стены храма. Хромая, Аннушка поспешила встретить отца.

– Что, голуба моя, перепугалась? – спросил Егор Васильевич, прищуривая правый глаз.

– Думала, сердце разорвётся, тятя, до того я испужалась.

– Бог миловал, – улыбнулся он и добавил: – А братья твои, сестры где?

– Так на ярмонку убежали, там медведя привезли. Говорят, он пляшет и на балалайке играет.

– Так уж играет? – рассмеялся отец. – А ты чего ж не ушла?

– Тебя дождаться хотела. Эвон как ты высоко забрался, прямо к небу самому, боязно мне стало.

– Ах ты, ласточка моя, – скупой на ласку, он растрогался и сунул в руки дочери монетку. – Иди, присмотри чего-нибудь себе на ярмарке, а я пока инструмент приберу да с мужиками покалякаю. Узнаю новости, что там в Москве творится, да каковы наши успехи в войне проклятой.

Отец с болью посмотрел, как дочь переваливается с ноги на ногу, словно утка, и подумал о том, что не видать ей ни семьи, ни детей. Участь калек на селе была не завидна: вечная бобылка, приживалка в семье успешного брата или сестры. Егор Васильевич встряхнулся, выбрасывая дурные мысли из головы, и поспешил к группе что-то громко обсуждающих односельчан.

Ярмарки в Ёлошном были привычным явлением. На них съезжались люди со всей округи и приезжали купцы аж с самого Кургана, привозя с собой всякое добро. Не отставал и местный люд, предлагая на продажу молотилки, веялки, сортировки и пимы на разную ногу и, конечно же, масло с собственных маслобоен.

Аннушка спешила на площадь, когда её окликнула постаревшая Повилика. Повитуха сидела на лавочке возле каменного магазина.

– Что-то ты, душенька, совсем про меня забыла. Отчего не заглядываешь боле? – сказала она, пристально глядя в глаза девушки.

– Работы много по дому, – оправдалась Анна, с тоской поглядывая на торговые ряды.

Повилика проследила за её взглядом.

– Не о том думаешь, девка! – рявкнула сурово. – Пора тебе ремесло в руки брать! Жду завтра с утра, да пораньше.

– А тятя как же? – запротестовала Аннушка.

– А с ним разговор будет отдельный! – отрезала собеседница и добавила снисходительно: – Иди уже. Вижу, как тебе не терпится!

Оставшись одна, Повилика прошептала:

– Скоро судьба твоя переменится, Аннушка. А, впрочем, и наша тоже.

И, сжав ладонями батожок, о чем-то крепко задумалась.

Анна и не собиралась ничего покупать на ярмарке, знала, как нелегко даются деньги её отцу; а вот поглазеть на приезжих, послушать разговоры – это мило дело. Заглядевшись на яркие отрезы ткани, она споткнулась и, больно ударившись рукой, упала наземь. Из раны на руке хлынула кровь.

Тут же заплясал возле неё, дразнясь и размахивая руками, соседский пацанёнок Гришка:

– Бабка-Ёжка,

Костяная ножка,

С печки упала —

Ножку сломала!

От боли Аннушка растерялась. Сами собой хлынули слёзы…

– А ну пошёл отсюда, сиська овечья, – раздался мужской голос, и сильная рука подняла Аннушку с земли.

Разлепив мокрые от слёз ресницы, она увидела перед собой Якова, жившего на соседней улице. Двадцатидвухлетний парень женой к своим годам не обзавелся и батрачил на Паршукова – местного зажиточного крестьянина, владеющего тридцатью десятинами земли, десятком коров и лошадей, да овцами без счета. Парень оторвал подол своей рубахи так, что получился внушительный лоскут, и перемотал Аннушке руку.

– Смотри под ноги, так и зашибиться недолго, – улыбнулся он, будто не замечая уродства.

– Спасибо, – тихо ответила Анна, прижимая окровавленную руку к груди. Привыкшая к тому, что вслед ей обычно улюкают, бросаясь обидными словами, она не могла поверить, что эта добрая улыбка предназначалась ей.

– Вот ты где, – дернула за здоровую руку сестра Аксинья, со стороны заметив падение Анны. – Мамка тебя обыскалась, там сваты к Евдокии пожаловать должны, а вы с тятей как сквозь землю провалились! Не знаешь, где он?

– У храма стоял только что, с мужиками разговаривал.

– Бежим искать его, а то всё пропустим!

Обернувшись, Анна улыбнулась Якову, и поспешила за сестрой.

Спустя час она с трепетом наблюдала, как в дом их входят старшие Маркеловы со свательщиком. Оглядевшись, гости уселись под матицу и начали торг:

– У вас есть цветочек, у нас есть садочек. Так ваш-то цветочек нельзя ль к нам в садочек перенести? – затараторил свательщик, а отец Анны, принимая правила игры, степенно отвечал:

– Так молода ещё невеста да и делать ничего не умеет.

Евдокия, прячась в в кути1, зажала рот ладошками и алела щеками, волновалась. Зряшно, конечно, ведь промеж родителей давно всё было согласовано.

– Дуня, выйди к людям, – скомандовал Егор Васильевич, отодвинув занавеску, и невесту под руки вывели сестры.

– Согласна ли ты взамуж выйти? – спросил её отец, любуясь розовым румянцем на щеках дочери.

– Да, тятя, – тихо ответила Дуня и, повинуясь движению брови отца, вновь ушла за занавеску.

Егор Васильевич довольно крякнул и, крестясь, зажег свечу перед иконой в красном углу.

– Что ж, настало время, сватьюшки, расходы на свадьбу обговорить да подарки для невесты вырядить. Мать, накрывай на стол, тащи самовар. Да поживее! – весело гаркнул он, потирая руки. – А чтобы новая семья была крепкой ударим–ка мы, сватьюшки, по рукам, как деды наши делали да прадеды, – добавил он, подавая старшему Маркелову платок.

– Вот так-то лучше будет. А теперь дозвольте сказать, что Дунюшке нашей ботиночки положены, шаль да подшалок, платье, рубашка, кольцо и цветы на голову, чтоб краше всех она в этот день была!

– А с приданным что, Егор Васильевич? Всё ли готово? – уточнил сват, показывая глазами свательщику, чтобы тот разливал принесенное с собой вино.

– Обижаешь, Матвей Иванович! Как на духу: перина пуховая, подушки из пера гусиного да пара сундуков с отрезами, посудой, всё как положено.

Сваты довольно улыбнулись друг другу и договорились сыграть свадьбу сразу после Покрова.

Как же Аннушка радовалась за сестру! И как волновалась… Уж не первый птенчик вылетел из гнезда Шабалиных: сыновья были женаты, дочери пристроены, последняя вот-вот вылетит из дома в замужнюю жизнь. Анна прижалась к сестре, жалея, что скоро придётся расстаться.

– Что ты, Аннушка, – обняла её Дуня и шепнула на ухо: – Я прибегать к вам буду.

– У Маркеловых не забалуешь. Говорят, что свекровка твоя – злыдня, старшую сноху поедом ест, нет у девки ни сна, ни отдыха, – отвечала ей Аннушка, стараясь сдержать слёзы.

– На всё Божья воля, милая, на-ко, – Дуня вытянула из волос своих ленту. – Возьми кра́соту на счастье, авось и тебе оно улыбнется.

За занавеской слышались громкие разговоры – сваты всё ещё спорили о приданном, – а в кути пахло берёзовым дымом, сдобным хлебным духом и с приходом холодов забравшимися в дом мышами. Аннушка вдруг вспомнила, как смотрел на неё сегодня Яков, и сердце в груди забилось, затрепыхалось. Пропуская подаренную ленту сквозь пальцы, она отдалась мечтам и, засыпая, сжимала в руках дар его, словно стараясь удержать своё призрачное счастье.

Рано утром мать подняла Аннушку и, велев поскорее умыться, засуетилась у печи. Студеный пол холодил ноги, и Анна сунула их в маленькие подаренные отцом полу-валеночки.

– Поспешай, дочка! Сегодня к Повилике идёшь помощницей. Волосы прибери да спрячь под платок. Она старуха суровая, старой закваски, ежели что не понравится – пиши пропало!

– А если мне не хочется?

– А это ты тяте своему разлюбезному скажи, его распоряжение. Только дома его ты не найдешь – ещё затемно к храму подался, хочет до первого снега управиться. А ты пошевеливайся, Повилика ждать не любит.

Вздохнув, Аннушка подчинилась. Быстро сполоснула лицо под рукомойником, ухватила со стола вареную картофелину и выскочила из дома.

Сентябрь выдался на удивление теплым, холодными были только ночи, да и то не все. Аннушка спешила по главной улице – Барабе, как ее называли, – кивая встречающимся знакомым. Стояло обычное, ничем не примечательное утро: пастух гнал стадо коров за село, лаяли собаки, сосед возился с телегой, рядом крутились помощники – сыновья мал мала меньше, шмыгая, поджимали босые ноги на холодной траве.

– Аннушка! – Одна из сестер, живущая на Барабе, выглянула из-за забора. – Куда это ты в такую рань собралась?

– Матушка к Повилике отправила, – ответила Анна.

Подумав секунду, остановилась поболтать.

– Уж не рожать ли собралась она? – пошутила сестра, выкручивая и развешивая на веревки исподнее мужа.

– А хоть и родит, что с того? – поддержала шутку Анна. – Помнишь, наша бабка в сорок семь родила, так что матушка ещё и понести может.

– Может-то может, – ответила сестра, – вот только надо ли?

Жила Повилика в доме на соседней улице, в самом её конце, где через поле – рукой подать! – уже начинался лес. Хозяйства большого не держала: десяток курей, да задиристый петух с мясистым, малиновым гребнем тут же погнался за Аннушкой, загнав беднягу на скамейку у дома.

– Тётка Маша! – отчаянно выкрикнула Анна, глядя на то, как петух загребает мощными лапами землю, намереваясь запрыгнуть на скамью.

– Ах ты ж охальник! – выкрикнула хозяйка, выскочив из дома на крик и понужая противную птицу полотенцем. – Завтра же в суп отправлю! – пригрозила она петуху и помогла гостье спуститься.

– Не бойся, милая, он только с виду грозен, а как палку в руках увидит, бежит прочь со двора. Проходи, не стесняйся. Половики бы выхлопать, да всё недосуг, – пожаловалась хозяйка, провожая Аннушку в дом.

Повитухи в селе были в почёте, но и стать одной из них могла не любая. Во-первых, женщина должна была родить. Единственная дочь Повилики жила в соседнем селе, но перенимать материнский опыт не хотела, а после того, как её отец скончался, и вовсе наведывалась к матери редко. Во-вторых, репутацию повитухе нужно было иметь безупречную, ведь ей доверяли новую жизнь. Односельчане ревностно следили за её бытом, и если замечали в неверности мужу или в иных прегрешениях, то уже не приглашали её принимать роды. Напротив, уважаемая в народе повитуха, состарившись, могла рассчитывать на помощь – ведь женщины, у которых она принимала роды, кормили её, всячески помогали и угощали пирогами по праздникам.

Повилика отличалась от прочих сельских повитух. В Ёлошном она появилась случайно. Оставленная матерью у дороги, она не помнила кто она и откуда. Исполнилось ей в ту пору только пять, но всё её прошлое до появления в в селе скрывала плотная пелена белого тумана. Был ли её отец ссыльным? Или по этапу шла её мать? Что побудило родителей – а она была уверена, что оставили её родные люди – бросить неразумное дитя на милость местных жителей? Чьего она роду-племени? И откуда в ней сила, обнаруженная в пятнадцать лет? Эти вопросы не давали ей покоя всю жизнь, но ответы на них она не нашла, а после смирилась.

Девочку приютила простая крестьянская семья, едва сводившая концы с концами, а в избе, как говорится, семеро по лавкам сидело. Долгое время девочка не разговаривала, молча наблюдая за тем, что происходит, и отзываясь на имя Маша. А когда произнесла своё первое слово, взрослые тут же засыпали её вопросами, но не дождались ответов – память найдёнки была чиста, как выбеленный холст. С тех пор и прикипело к ней прозвище Повилика, ведь она укоренилась в Ёлошном, словно сорная трава.

Аннушка осмотрелась. Ничего особенного в избе старухи она не заметила, разве что травы, пучками развешанные в сенках, да маленький шкафчик с тёмными пузырьками.

– Ну что застыла, словно оловянная? Проходи, присаживайся, – скомандовала хозяйка.

– А что делать-то надоть? Может, половички схлопнуть? Полы помыть?

– Это опосля, а пока дай-ко мне свои руки, – Анна повиновалась, и Повилика сжала её ладони. Держала долго, что-то нашептывая себе под нос, а потом спросила: – Что чувствуешь, голубка?

– Жар, как будто руки огнём опалило, а боли нет! – удивленно ответила гостья.

= Значит не ошиблась я, правильно выбрала, – довольно улыбнулась Повилика, выпуская девичьи ладони.

– В чем не ошиблись, Мария Ильинична? – спросила Аннушка. Ей вдруг стало страшно, словно студеной колодезной водой окатили в жаркий полдень.

– Быть тебе ведуньей, – буднично ответила старушка, снимая с пояса мешочек с завязками и передавая гостье. – Носи не снимая, береги от чужого взгляда и рук, да и сама в него не заглядывай, рано тебе ещё, придёт его час и время. Да зови меня тётка Маня, а уж если Повилику из твоих уст услышу, не взыщи, накажу. Знаю, что имя мне такое, бесовское, дали мелкие людишки. Да что с них взять-то? Ну, чего расселась? Половички сами себя не выхлопают, бери голик да на двор ступай, а коли баба какая явится в дом – не заходи! Снег ли, дождь, всё едино – жди во дворе знака от меня. Ступай себе, а я самовар пока взгрею, чайком побалуемся.

С этого самого дня и началось то странное услужение, когда начала передавать Повилика знания свои Аннушке, обучая настои травяные составлять, мази делать да раны с болезнями лечить.

После Покрова пришёл черёд сестры Аннушки прощаться с девичеством. Накануне венчания собрались подруги в бане Шабалиных и, расплетая Дунину косу, пели:

– Ой, полетела да девья красота

Во широко чисто полюшко:

Ей уж тут не местечко.

Улетела девья красота

Да во Божью церкву-матушку:

Уж ей тут да местечко.

Аннушка вжалась в уголок. Слова песни вызвали слезы, но счастливая сестра их не замечала. Жених был справен, красив и люб, и даже суровая свекровь её не пугала. Накануне, согласно обрядам, принятым в их селе, отец свозил к жениху за веником, а сегодня утром парень привез ей вехотку да мыло.

– Полетела девья красота

На все четыре стороны,

На мелкие на кустики.

«Не будет у меня бани с венчанием, – с грустью думала Анна, наблюдая за сестрой. – И в кого я такая уродилась?» Воспользовавшись тем, что всем было не до неё, она потихоньку ускользнула в дом.

Утром в дом Шабалиных явился жених с дружкой и роднёй. У родителей невесты было уже всё готово, накрыт стол, и ждал своего часа выгонный пирог с рыбой. Весёлый дружка с вышитым полотенцем через плечо балагурил, Дуня волновалась и краснела, а мать её вытирала слёзы. Егор Васильевич довольно улыбался и, взяв в руки икону, приготовился благословлять молодых, вставших перед ними с Любой на колени. Вот и пришел последний день Дуни в доме родителей, а дальше – иная жизнь со своими заботами и хлопотами.

– Аннушка, – позвала Дуня сестру, угощавшую гостей пирогом. – Ехать пора. Поспешай да причешись, чисто растрепа, да накинь что-нибудь на себя, студено сегодня.

В церковь молодые поехали отдельно, а пока суд да дело, родственники Дуни повезли в дом жениха глухой возок с приданым, где истребовали выкуп с родственников и развешали приданое: полотенца, скатерти, половики, подушки; разложили да бросили на кровать-перину.

– Не хуже, чем у людей, – гордо заявила постельная сваха, оглядывая избу Маркеловых с накрытыми столами, ожидающими возвращения молодых из церкви.

Каждый раз венчание вызывало в Анне дрожь во всём теле. Свечи, громкий голос священника, дрожащие губы невесты. Вот только стоять ей было тяжело, и она присела на скамейку у стены, не забывая осенять в нужных местах молитвы лоб. Девушка с любовью смотрела на родных, на серьёзного отца со свечой в руках, на моложавую мать рядом с мужем. Вдруг что-то тёмное, страшное почудилось ей: картинка, то, что было перед глазами, будто бы рассыпалась, и Анна увидела перед собой тот же зал, но оставленный и разрушенный – окна выбиты, иконостаса нет, а стены в чёрных следах, оставленных огнём. Анна сдавленно ахнула и закрыла рот ладошкой, укусив до крови. Ощутив металлический привкус во рту, очнулась, и увидела, как молодые целуют икону.

«Что это было?» – с ужасом подумала она, не зная, что пришло время дара, данного ей Богом: видеть и предвидеть будущее.

Она встала, высасывая ртом кровь от укуса, и глазами поискала Повилику. Повитуха, словно почувствовав взгляд, обернулась и, сразу же поняв, что произошло, быстро поднесла палец ко рту – молчи, мол. Аннушка согласно кивнула и обессиленно плюхнулась обратно на скамью, чувствуя в ногах необъяснимую слабость.

В доме Маркеловых было шумно, перед застольем молодую жену закрыли от гостей шалью и быстро заплели две косы – знак её нового положения. После усадили за стол рядом с молодым мужем. На столе перед ними стояла только одна тарелка и одна вилка на двоих, весь вечер они должны были пользоваться одним набором, показывая гостям своё единство. Гармонист, почётный гость свадьбы, разодетый в вышитый фартук с нагрудником и киковые штаны, раздувал меха, выдавая весёлые мелодии. Воспользовавшись тем, что гости заняты, Аннушка подсела к Повилике.

– Тетка Маня, поговорить бы, – сказала она, прижимаясь губами к её уху.

– После, голубка моя, после, – старушка показала глазами на гостей и, сунув Анне в руки хворост, велела присоединиться к родственникам.

Шумное свадебное застолье продолжалось: пришло время подарков молодым. Хитрые гости подбирали их так, чтобы перед другими не посрамиться и своему двору урона не нанести. Покупное не дарили, ведь все они старались жить от своих рук. Анна, озабоченная своим видением в церкви, особо подарки не рассматривала, но краем глаза видела холсты и дорожки, назалавочники и подзалавочники, разную живность: баранчика с ярочкой, телёнка, птицу. Дарили ложки, плошки, поварёшки, скалки, мялки, глиняные латки, кружки, горшки, корчаги, изготовленные здесь же, в Ёлошном. На минутку она выпустила Повилику, сидевшую за столом, из вида и не заметила, как старуха потихоньку ушла домой. Она рванула было за ней, но тут молодых начали провожать в малуху, отвешивая в их адрес шутки, и Аннушке пришлось остаться.

Пьяненький Егор Васильевич обнимал Маркелова, глядя молодым вслед.

– Наследники у нас будут, сват, крепкие, красивые, здоровые! – говорил он чуть хвастливо, гордо выпячивая грудь.

– Егорушка, домой пора, завтра смотрённый день, – звала его жена, натягивая на мужа лопотину.

– Твоя правда, Любушка, – покорно соглашался он, просовывая руки в рукава зипуна.

Далеко за полночь Шабалины, собравшись все вместе, небольшой толпой поспешили по своим домам.

Ранним утром они уже стояли во дворе Маркеловых, наблюдая, как сваха будит молодых. Мать Анны крестилась и молила Бога, чтобы не случилось позора, и посветлела лицом, когда сваха дала понять, что ночь прошла удачно.

– Слава тебе, Господи, – прошептала Люба, посмотрев глазами полными слёз на Анну, – сложилось у молодых!

Взявшись за руки, новобрачные пошли к бане, истопленной с раннего утра. Шли по тканной дорожке, брошенной им под ноги. Перед ними скакала на кочерге свекровь, вымазанная сажей и одетая в старую шубу, вывернутую наизнанку. Когда за молодыми закрылась банная дверь, все тут же остались ждать: всем было интересно, как они выйдут из неё. Накрытые шубой с головой, как единое целое, или по одиночке, что означало, что молодой муж жену не принял. Анна оглядывалась вокруг в поисках Повилики, но отвлеклась, когда скрипнула дверь, а гости громко закричали – большой, лохматый тулуп скрывал молодых с головой.