Аннушка

– Но вы же обвенчаетесь, правда же? Жить в грехе неправильно, нехорошо!

– Конечно! – с жаром ответила Анна. – Яков договорился уже!

– Вот и хорошо. Иди, устраивайся, и завтра утром я жду тебя в детской!

– Слушаюсь, Лукерья Демьяновна! – Аннушка сняла с колен ребёнка, передала его матери и поспешила во двор, где ждал её суженый, подрядившийся на работу грузчиком при магазине Дозморовых.

– Вот видишь, а ты боялась, – сказал он ей, открывая скрипучую дверь в маленькую, тёмную комнату, где из всей мебели и было, что кровать с тюфяком и подушками, стол да пара табуреток.

Он повернулся к Анне и поцеловал её, увлекая к кровати, но девушка упёрлась в его грудь руками, сопротивляясь.

– Сначала венчание! – сказала она, отворачивая голову от его жарких поцелуев.

– Хорошо, – ответил Яков, тяжело дыша. – Но после не отвертишься, – зло добавил он и, хлопнув дверью, ушёл за вещами.

Анна осмотрелась. Комнатка была крошечной и какой-то неуютной, небольшое окно пыльным, белёные стены в пятнах от размноженных клопов. Вздохнув, она вышла из флигеля и, поймав за руку первую попавшуюся краснощёкую девку, спешащую куда-то с ведром, спросила, где взять извести и мочало.

– Ты что-ли новая нянька хозяйского сынка? – спросила любопытная деваха, поблескивая голубыми глазами и ставя ведро на землю.

– Ну я, – призналась Анна.

– Намаешься ты с ним. Больной он насквозь, то лихорадка бьёт его, то кашель мучает. Ни одна баба возле него не задержалась. Чуток заболеет, и всё, пиши-пропало, хозяева няньку – вон! – дескать, она в том виновата, и новую ищут, – собеседница с жалостью посмотрела на Анну.

– Поглядим, – ответила Аннушка. – Тебя как зовут?

– Машкой кличут, прачка я да самой прислуживаю.

– А я Анна, родители Аннушкой звали.

– Твой? – кивнула Машка на подходившего к ним Якова и выпрямилась, выпячивая грудь. – Красавчик, – шепнула, прихорашиваясь и одёргивая своё старое платье.

– Так ты мне скажешь, где извести взять? – перебила её Анна, показывая знаками Якову, чтобы не заносил пока вещи во флигель.

– Пойдём к хозяину, он здесь всем распоряжается, – скомандовала собеседница и, покачивая бёдрами, поспешила вперёд.

За пару часов Аннушка выбелила комнату, вымыла окно, завесила его задергушками из приданого, что прихватила с собой, украсила кровать подзором, который сама и вышивала длинными зимними вечерами. Отдельно пристроила иконку, привезённую из родительского дома, соорудив импровизированный красный угол. Позже поужинала холодной картошкой да яйцами, что принесла ей Машка, желающая рассмотреть Якова поближе. Анна в комнату её не пустила, угощение приняла на пороге и отправила восвояси.

Позже, уставшая, прилегла на кровать. Рассерженный Яков ушёл ночевать на конюшню, а Аннушка задумалась о том, как помочь маленькому Васятке, – уж больно мальчик ей понравился. Заснула мгновенно, но среди ночи проснулась, резко села, хватая воздух: увидела во сне широко открытый Васяткин рот, вытаращенные от ужаса глаза, как будто сквозь толщу мутной, зеленой воды. Заплакала жалобно, понимая, что дар её только что показал судьбу ребёнка, незавидную и печальную. Встала босыми ногами на холодный пол, побрела к окну, чтобы остудить стеклом горячий лоб.

– Я не хочу! Боже, прошу, ослобони меня от сего дара, тяжела ноша, боюсь, не сдюжу, – взмолилась она. Ответом ей были тишина да яркая луна в небе, равнодушная и неприступная.

Утром, наскоро перекусив оставшейся картошкой, она поспешила в дом, так и не увидев Якова.

Васятка в длинной белой рубашке сидел посреди комнаты и громко плакал, размазывая слёзы по золотушным щекам.

– Кто тут у нас плачет? А? Маленький, иди ко мне, – сказала Аннушка, поднимая невесомого ребёнка на руки. – А мы сейчас кашку поедим, сил наберемся и гулять пойдём!

Нянечка ворковала, а сама ощупывала, осматривала замолчавшего мальчика.

– Ты ж мой сердечный, да чем же тебя кормили, раз ты таким хворым стал? Ну ничего, я тебя подлечу, на ноги поставлю, будешь ты у нас здоровее всех здоровых, – Анна достала захваченный с собой пузырек. – Вот сейчас мы умоемся росой серебряной, лунным светом наполненной, и будет у нас личико чистое, тельце крепкое, волосики кудрявые, ножки сильные.

Учёба у Повилики не прошла для неё даром. Знания, накопленные поколениями, выпестованные и проверенные временем, сейчас ей ой как пригодились.

За несколько дней Анна избавила ребёнка от золотухи, привела в порядок живот, вернула аппетит и здоровье. Малыш на глазах начал выправляться, щёчки налились, его весёлый смех наполнил дом, а Дозморовы не могли нарадоваться на новую няньку.

Через неделю Яков и Анна обвенчались. Не таким она представляла себе этот день, хотя с детства знала, под венцом ей не быть. Мучило её то, что пошла она замуж против отцовской воли, не получив родительского благословения. Но сейчас, глядя в глаза любимого, забыла она обо всём на свете. Благодарные за Васеньку Дозморовы дали молодой семье свободный день, который провели они в своей крохотной комнатке, упиваясь друг другом. О любви не говорили. А зачем? Ведь без слов и так всё было ясно – стоило лишь посмотреть на сияющие от счастья глаза Анны, её припухшие от поцелуев губы и нежный румянец, всякий раз окрашивающий щёки, когда Яков шептал ей сокровенные слова на ушко.

С того дня потекла её бабская жизнь, как неторопливая река меж двух берегов. Анна округлилась, расцвела, гордо носила свою красивую голову, расправив плечи. Лукерья Демьяновна обожала новую няньку: Анна и ей помогла, исправив травяными настоями проблемы хозяйки со здоровьем. Относилась она к няне нежно, многое позволяла, чем вызывала неприкрытую зависть дворовой прислуги, коей в доме было немало.

– За какие такие услуги жене дозволено с господами вместе обедать, а? – наседала на Якова Машка, припирая парня крутым бедром к сараю.

– А тебе что, завидно? – отшучивался он, жадно шаря руками под юбкой.

– Охолони чуток, – отвечала Машка, равнодушно сбрасывая его руки.

У дальновидной девицы были иные планы. Она метила в полюбовницы к самому Дозморову, да вот только вечно больная, а теперь повеселевшая и хорошо выглядевшая Лукерья Демьяновна спутала ей все карты.

– И на кой чёрт принесло вас в Курган, – шипела она, глядя на улыбающегося Якова. – Сидели бы в своём Ёлошном да жизнь порядочным людям не портили!

– Это ты-то порядочная? – усмехался он. – Не по себе сук рубишь, девка! Знаю, знаю, куда ноги навострила, да только как бы одной тебе не остаться!

– А это не твоя печаль! Шагай к своей калеке да милуйся с ней пуще охоты! Видать, не шибко сладка семейная жизнь, раз мои ноги завлекательнее.

Машка громко рассмеялась и пошла прочь, покачивая бедрами.

– Ничё, придёт и мой час, – пригрозил он ей вслед. – Попомнишь ишшо Якова Тайболина!

С 17 июля 1917 года началась в Ёлошном очередная ярмарка, Ильинская, на которую засобирался и Дозморов. Прознав про это, Анна умолила взять её с собой. Уж очень хотелось ей повидать родителей, сестёр и братьев. Яков с ней не поехал. Всё больше времени по вечерам он проводил в городе, приходил слегка пьяным и рассуждал о царе, о свободе, заперев дверь и занавесив окно шалью жены, показывал какие-то газеты, которые долго читал, шевеля толстыми губами. Анна ничего в этом не понимала и сердилась на него за длительные отлучки. Разговоры о том, что царя нужно свергнуть, её пугали. Как можно? Заступника и кормильца да так охаивать? Но она молчала, не споря с мужем, зная своё место, предназначенное ей ещё при рождении.

Перед поездкой она купила родным подарки и набрала узел одежды с плеча хозяйки, справедливо полагая, что сёстрам всё пригодится. Дорога была долгой, три дня тряслась Анна в телеге, глотая пыль, но не замечала этого, ведь сердце рвалось домой.

С волнением и трепетом она смотрела на родные улицы Ёлошного: за прошедшее время здесь ничего не изменилось, но против города всё казалось маленьким, ветхим, и лишь находившийся посреди села храм, поблескивая куполами, продолжал поражать своим величием.

С трудом отворив калитку, она вошла в родной двор, и мелкая собачонка Жулька меховым шаром бросилась ей под ноги, приветствуя хозяйку. Анна поднялась по ступенькам крыльца, глубоко вдохнула и решительно толкнула дверь.

Подхвативший жесточайшую грудницу Егор Васильевич в забытии, укрытый полушубком, лежал на печи. Постаревшая мать при виде дочери ахнула и бросилась обнимать неожиданную гостью.

– Радость-то какая, донюшка, да как же ты, откуда, – растерянно спрашивала она дочь, не веря глазам своим. – Вот отец захворал, вторую неделю лежит, не встаёт; я уж и врача звала, а толку ноль.

– А Повилика что ж, не может помочь? – удивилась Аннушка, подходя к печи и отбрасывая в сторону укрывавший отца тулуп.

– Так померла она. Вскоре, как ты с обозом ушла, она и преставилась. Дом её волостное правление к рукам прибрало, а рожают теперь у других повитух. Отец тогда сильно зол на неё был, всё думал, что она тебя с ума свела травами своими, лишь, когда мужики с работы приехали да весточку от тебя привезли, мол, мужняя жена при богатом доме живёт, успокоился маленько.

– Жаль Повилику, – сухо ответила Анна, не отвлекаясь на излишние чувства. – Ты вот что, мамаша, созови-ка брательников, пусть баню затопят да отца с печи спустят, попробую с болячкой справиться. Да немедля, времени совсем нет.

Люба всплеснула руками, перекрестила лоб у красного угла и поспешила выполнять указания дочки.

Сама же Анна прошла к тайнику своему, где спрятаны были заветные мешочки с травами. Схорон её никто не нашёл, и всё оставалось в целости и сохранности, в том числе и мешочек, что подарила ей когда-то Повилика. Нужные травы нашлись сразу. Перетирая их в ступке, Анна с грустью думала о повитухе, только сейчас поняв, какую силу и власть над людьми она передала ученице. Вспоминала славные моменты их общения и наказы, что оставила после себя старушка.

Розовый после бани и выпоенного ему с ложки настоя трав Егор Васильевич тихо спал на кровати, а мать и дочь шептались, обнявшись и склоняя головы друг к другу, чтобы не разбудить отца.

– А дитя, что ж, не получается у вас? – по деревенской привычке спросила Люба прямо и открыто.

– Не получается, – ответила Аннушка, умолчав, что с недавнего времени начала принимать специальные настои, чтобы избежать зачатия. И дело было вовсе не в том, что она разлюбила мужа. Нет. Страшные видения собственного будущего отшептали от ребёнка.

– Не время ещё, маменька, о дите думать.

– Да как же так? – удивилась Люба. – Чай не молоденька уже, двадцатый год идёт. Или Яков порченный попался?

– Ну что ты, как можно, он у меня хороший, заботливый. Видишь, какой перстенек подарил?

– Ну, а в Ёлошное возвращаться вы не собираетесь? Стары мы с Егором стали, с хозяйством не справляемся.

– Скоро, маменька, весьма скоро вместе будем, а там – как Бог распорядится. А пока погощу у вас, тятю на ноги поставить надобно, ярмонка пять дней идти будет, успею родным воздухом надышаться да с тобой наговориться.

Егор Васильевич зашевелился, забормотал что-то во сне.

– Простит ли меня тятенька? Ведь против его воли пошла, – задумчиво сказала Аннушка, глядя на Егора Васильевича.

– Так давно простил, всё ждал, что с обозом по весне вернёшься, а оно вона как обернулось.

– Ты ложись спать, а я возле него покемарю. Вдруг ему ночью чего понадобится, а я рядом.

– И твоя правда, я-то вряд ли чем помочь смогу. Разве что воды подать, тебе ж сподручнее, – согласилась мать, с трудом поднимаясь на печь.

Тихая ночь опустилась на Ёлошное. Яркие звёзды перемигивались в небе, лениво брехали собаки, колыхая ночную тишину, где-то за околицей была слышна гармонь, и лёгкий девичий смех рассыпался по округе серебряными колокольцами. Далёкое от Москвы и Санкт-Петербурга сонное Ёлошное ещё не знало, какая каша заваривается там в крутом кипятке и как придётся расхлебывать её всей большой стране.

Утром, убедившись, что отец спокойно спит, Анна поспешила по холодку на кладбище, чтобы попрощаться по-людски с Повиликой. Деревенский погост был пуст, лишь равнодушные белые облака плыли по небу, да берёзки, высаженные вдоль ограды с её внешней стороны, переговаривались друг с другом. И тишина. Такая безжизненная, до боли в ушах и учащённого сердцебиения, враз обрушилась на кладбище, как только Аннушка прошла через ворота. Могилу Повилики она нашла быстро: ухоженная, трава выполота, сбоку вкопана скамейка и небольшой деревянный столик, – это постарались бывшие роженицы, памятуя о том, скольких детей приняла повитуха. Анна присела на скамью, положила на столик гостинчик, шанежки, что так любила старушка. Сложив руки на колени, просто смотрела на могильный холмик, мысленно разговаривая с Повиликой.

– Вот сподобилась, Мария Ильинична, приехать в Ёлошное, а как маменька рассказала о вас, прямо с утра и пришла. Вы уж простите, не знала я, что отошли вы в мир иной, и простите за то, что уехала, не попрощавшись. Возвертать бы всё назад, иначе поступила бы, осталась при вас. Чужая я в городе, дыху мне там не хватает, давит, словно на груди камень тяжёлый лежит. В Ёлошном хорошо мне, спокойно, но долг замужней бабы велит мне быть при муже. Скучаю по вам, Мария Ильинична, очень, советы ваши все помню и даже применяю потихоньку, только сны одолели страшные, выть хочется. Неужто правда всё, что я вижу в них? Знаю, слышите вы меня, знак какой подайте, как жить мне с этим?

Тих и безмолвен погост, молчит Повилика, завершившая земные дела. Что ей до страданий людских? Она теперь в райских кущах, где нет боли, страха, ненависти. Не слышит она Анну и знака не подаст больше.

Поняв это, девушка поднялась и медленно побрела прочь, так и не ощутив успокоения собственной душе.

Вся в слезах и душевных терзаниях Анна вернулась домой. Отец не спал и смотрел на мир чистыми глазами – болезнь отступила.

– Тятя, – Аннушка присела к нему на кровать. – Я прощаться приехала к тебе.

– Бог простит, дочка! А зятёк-то новоявленный чего не явился, не пал в ноги, или прощение не для него? Чего покраснела? Не знаешь, что соврать? Ладно, не реви, Бог ему судья. А ты надолго к нам или только на несколько деньков?

– Как ярмарка закончится, уеду, – тихо сказала Анна.

– Значит, надо кошели тебе собрать. Приданое увезешь? Не сладко, поди, на казённом-то спать?

– Пусть, тятя, приданое дома живёт, авось, вернёмся ишшо. Не могу в городе жить, Ёлошное манит.

– Ну-ну, дело твоё. Что там в городе бают? Чего нам тут в Ёлошном ждать?

– Я, тятя, не знаю ничего, но Яков говорит…

Она оглянулась – мать возилась у печи – и, приблизив губы к отцовскому уху, зашептала.

– Значит, куда ни кинь, всюду клин? – задумчиво произнёс Егор Васильевич. – Ничё, мы всякое видали да выживали. Ты мне лучше скажи, ждать нам с матерью внука или нет?

– Да что ты, отец, – вступила в разговор Люба. – Замаял девку в конец, дай вот хоть молочка холодного испить да отдохнуть немного. Всю ночь подле тебя она просидела, а ты талдычишь: то да потому! Вот оклемаешься чуток, тебе всё мужики нашенские и расскажут. Они уж все сапоги на ярмонке стоптали, чешут языками, словно бабы!

– Но-но, ты говори да не заговаривайся! Знай своё место, – рыкнул было Егор Васильевич и тут же закашлялся, хватаясь руками за грудь.

– Тоже мне вояка нашёлся, – засуетилась Люба. – Ну-ко молочка горяченького, из печи, испей да медком заешь, оно сразу легче станет.

Анна наблюдала за родителями, и наконец-то тихая радость от увиденного поселилась в её сердце, даря надежду на то, что всё останется по-старому и жизнь пойдёт по накатанной колее, без ям и кочек.

Через несколько дней, обняв родителей на прощание и загрузив в телегу гостинцы, отправилась она обратно в город, оглядываясь, пока не скрылись за поворотом маленькие фигурки отца и матери…

Якова дома не оказалось. Вездесущая Машка доложила, мол, взял он у хозяйки расчёт и уехал.

– Куда? – растерялась Анна.

– А мне-то откуда знать? – дёрнула плечом Машка. – Мужик твой, сама за ним и следи.

Ничего не понимающая Анна выгрузила гостинцы, занесла Васятке свистульки, что привезла в подарок с ярмарки, вернулась во флигель и с удивлением увидела, что большая часть их вещей исчезла.

– Вот те раз, – подумала она. – Мало того, что ушёл, так и вещи общие с собой унёс.

Сил на слёзы совсем не осталось, и Аннушка, уставшая, легла спать. Тёмной ночью в окно их комнаты постучали.

– Нюрка, – раздался знакомый шёпот Якова, – выйди во двор.

Накинув на плечи платок, Анна вышла в небольшой сад возле флигеля.

– Яша, что случилось? Почему ты уволился? А как же я? – зашептала она, обняв мужа.

– Ну, затарахтела, – недовольно проворчал он, отрывая от себя жену. – У тебя забыл спросить!

Яков оглянулся, будто боясь, не следит ли за ним кто-нибудь.

– Значит так! Завтра берёшь у Дозморова расчёт, собираешь вещи и идёшь на улицу Береговую. Там найдёшь Ольгу Ивановну Курочкину, живёт в самом конце. Если что, поспрашаешь. Отныне жить тама будем, в подвале; невесть бог что, но жить можно, не хуже, чем здесь. Забыл совсем, ни одной душе не говори нового адреса, никому!

– Да как же так? А Васятка как же? А работать я где буду?

– Дался тебе этот болезненный, о своём думать пора! Делай, как я сказал, и не переспрашивай! Ум ещё не дорос, чтобы с мужем спорить, поняла! Работу я тебе нашёл, за хозяйкой убираться станешь.

– Поняла, – покорно ответила Аннушка. – А ты что же, не зайдешь?

– Недосуг мне, жду тебя завтра на Береговой! – бросил Яков и исчез в темноте.

Анна смотрела ему вслед и ничего не понимала. Внезапно дрожь прошла по её телу и она, также, как тогда, в церкви, увидела вдруг красный флаг над домом Дозморовых и солдат, с ружьями в руках его охраняющих. Анна вздрогнула, очнувшись, и поспешила в комнату.

Утром, получив расчет и обняв на прощание заплакавших Васятку и Лукерью Демьяновну, собрав немногочисленные пожитки, она поспешила в своё новое жильё. Лишь в одном она ослушалась мужа, пообещала бывшей хозяйке навещать их и прошептала адрес своего нового жилья.

В комнате, которую нашёл для них Яков, не было даже окна. Это была просто затхлая, пахнущая сыростью комнатёнка в полуподвале под большим каменным домом, стоявшем практически пустым. Лишь в трёх из всех комнат проживала та самая Ольга Ивановна Курочкина, вдова какого-то генерала.

– Как же здесь жить? – спросила она мужа, чувствуя, как задрожал её голос от слёз.

– Чай не барыня, – сердито ответил он, занося её вещи.

– Некогда разлёживаться будет. Новая хозяйка немощная, горшок из-под себя вынести не может, вот и прислуживай, а я уеду сегодня!

– Да куда же?

– Агитатором меня посылают в деревню одну, только ты об этом молчок, не то худо нам будет!

– Что, уедешь и даже про родителей наших не спросишь? Видела я и твоих тоже.

– А, вернусь – расскажешь! Давай, устраивайся тут, но для начала с Ольгой Ивановной познакомлю.

Хозяйка дома была стара и слаба, но обладала властным характером и цепким взглядом. Она сидела в большом кресле у окна, укрытая пледом. Оглядев Анну с ног до головы, поджала губы: девушка ей не понравилась.

– За такую комнату девку и поздоровше мог бы привести, – заскрипела она, тыкая в сторону Анны клюкой. – С этой какой спрос? Тьфу, одно название!

– Купец Дозморов и супруга его сильно довольны были её работой, – подобострастно ответил ей Яков. – Она аккуратная и исполнительная, а ещё лечить может, – затараторил он, – и знает секрет долголетия, – добавил, понизив голос.

Старуха с интересом уставилась на Анну.

– Ступай себе, – махнула она рукой на Якова. – Без тебя разберёмся! А ты подойди!

Аннушка подошла ближе.

– Рассказывай, какими знаниями владеешь? – приказала хозяйка, не предложив Анне присесть.

– Разное могу, – уклончиво ответила она, заметив мокнущие пузырьки на руках хозяйки. – Вот, например, распёрицу вашу могу вылечить. Через неделю забудете о ней, как будто и не было её никогда, – сказала Аннушка, взяв руки старушки в свои, чтобы рассмотреть язвочки поближе.

– Ну хорошо, коли не шутишь, – подобрела хозяйка. – Можешь пока идти, позову, коли понадобишься, – и, отняв свои руки, спрятала их под плед.

Сначала Анне показалось, что в большом доме вдовы больше и не было никого, но она ошиблась. Здесь проживала растрёпанная, толстая кухарка Параша и муж её Аким, служивший дворником и по совместительству исполняющий обязанности управляющего старым домом.

– Акимка! – обычно кричала хозяйка, пытаясь его дозваться, но, вечно подвыпивший, он не откликался, отсыпаясь на чердаке. – Выгоню к чертям собачьим! – бесновалась Ольга Ивановна, но при этом сама же понимала, что новый работник может быть ещё хуже.

А Аким и Прасковья служили ей верой и правдой ещё с тех времён, когда муж её был жив. Поэтому Аким совершенно её не боялся и делал, что считал нужным. Единственной, кого он побаивался, была его жена. Она при случае могла и отоварить чем-нибудь тяжёлым…

Чуть позже, когда необъяснимый кашель сотрясал её худое тело во сне, вдова выделила молодым одну из комнат большого дома, чтобы Аннушка была поближе. От кашля старуха просыпалась и часто, не в силах больше уснуть, вызывала к себе Анну, заставляя слушать бесконечные рассказы о своей юности, муже и о своих так и не рождённых детях. Была она весьма образована и нередко днём читала вслух, подслеповато щурясь и перелистывая страницы книг. Парашка в таких случаях сразу засыпала и, всхрапывая, тут же просыпалась, делая вид, что слушает, а Анне всё казалось интересным. Она с большим удовольствием слушала хозяйку, с жадностью впитывая новые знания.

Жизнь Аннушки в целом можно было считать неплохой. Правда, Якова она видела всё реже и реже, иногда только вечером, да и то не каждый день. Работал он на большом заводе и там каким-то образом подвизался к новой власти, оказался в нужном месте и в нужный час и наслаждался выпавшей ему возможностью подняться выше своих бывших хозяев. Он сильно изменился, и Анна не видела больше в нём того ласкового Яшу, который признавался ей когда-то в любви.

Жила она заботами Ольги Ивановны, привычная к тому, чтобы помогать, и тайком встречалась с Лукерьей Демьяновной и Васенькой. Каким-то чудом новая власть их пока не тронула, но бывшая хозяйка похудела, подурнела и постоянно плакала, опасаясь за свою семью.

– Неспокойно в городе, Аннушка, незнамо что нас ждёт, засыпаю и молюсь, чтобы живой утром проснуться, – жаловалась она, гладя рукой прижимающегося к ней сына. – Говорю Петру, давай уедем, а он сердится, говорит, что не может бросить нажитое. Слышала, исполком издал приказ о наложении на местную буржуазию контрибуции в два миллиона рублей. Может, ты что слыхала, Аннушка? Яков, говорят, теперь большой человек?

Анна отрицательно качала головой, не решаясь рассказать Лукерье, как зол он на всех, кто сумел когда-то достичь богатства.

– Тюрьма и расстрел, – свирепо кричал он и бахал кулаком по столу, выпивая с Акимом. – Хватит, нажировались на нашем хребте, кровопийцы!

Аким помалкивал, боясь гнева, что прорывался в Якове всё чаще и чаще.

Анна не знала, как помочь Лукерье Демьяновне, ибо и её судьба висела на волоске. Новый, изменившийся Яков её пугал, чувствовалось в нём что-то звериное, словно оскалившийся зверь смотрел на Аннушку. Одна радость – страшные сны исчезли, словно и не бывало их никогда. Может, и потому, что длинные одинокие ночи Анна проводила у постели хозяйки?

Вечерами она сидела с Прасковьей и Ольгой Ивановной. Вдова мастерски раскладывала карты, гадая на будущее, и всё-то у неё выходило сладко и гладко. Правда, гадалкой она оказалась вовсе никудышной.

1 июня 1918 года в город пришла беда откуда не ждали – начался белочешский мятеж. До этого Яков, беседуя с Акимом, рассказывал, что чехи, следовавшие составами на дальний восток, подняли мятеж и захватили власть в свои руки в тех городах, где находились. Пришла очередь Кургана.

Яков возвращался домой чернее тучи, а через несколько дней и вовсе исчез. Встревоженная Анна бросилась к Дозморову, который, торжествуя, сообщил:

– Кончилась советская власть, девка, баста, отмучились мы! Муженька твоего если не заарестовали, значит, прячется где-нибудь в деревне, отсиживается под бабской юбкой. Думали, так легко нас под себя подмять? На-ко, выкуси! – он выбросил вперед руку с дулей и повертел ею перед лицом Анны. Она отшатнулась, увидев перед собой толстый палец, поросший чёрными волосами.

– Беги к городской тюрьме, мабуть, там скажут, куда твоего паршивца определили, а коли нет – считай себя вдовой, сгинул Яшка навеки! Мишка! – закричал он приказчику. – Вели готовить телегу для господ чехов, провиант повезем!

Дозморов отвернулся, потеряв всякий интерес к разговору и к Анне.

Несколько дней она не знала ничего о судьбе мужа, пока пьяненький, как всегда, Аким не принес весть о том, что при городской Думе образована следственная комиссия для того, чтобы рассмотреть правильность произведенных арестов большевиков во время чешского мятежа.