Аннушка

Жизнь в Ёлошном вовсе не была спокойной в тот период, село постоянно занимали военные: то белая армия, то красная. И те, и другие вели себя одинаково, требовали еды, лошадей, фураж и сено. А ещё приходило много раненых, и Анне приходилось лечить. Она не делала различий между людьми, для неё важнее было помочь и облегчить страдания. Васенька с Нюрой находились при ней, и мальчик очень рано приловчился помогать Анне, подавая нарезанные на полосы тряпки вместо бинтов. Двухмесячная Нюра была на удивление спокойным ребенком, особых хлопот не вызывала. Улыбалась и пускала пузыри при виде родных лиц. Несмотря на то, что родила от ненавистного ей человека, Аннушка любила дочь трепетно и беззаветно. Целовала её маленькие пальчики на здоровых ножках, любовалась красивыми глазами, тетешкалась и игралась, словно сама вдруг стала ребёнком.

Никто в Ёлошном Анну не трогал. Слишком велик был страх пред её силой, с помощью которой вырывала она из рук смерти одной ногой стоящих в могиле. Как только какой-нибудь отряд заходил в село, за Анной тут же посылали, но многие заявлялись прямо в дом в любое время суток.

Поэтому, когда в очередной раз раздался стук в дверь, она не сомневаясь открыла и замерла. Перед собой она увидела мужа, а за спиной его маячили люди и какой-то мужик, державший на руках молодого парня.

Яков сильно изменился: постарел, поседел, глубокие морщины избороздили лоб.

– Что застыла? Али не признала? – знакомый голос заставил Анну очнуться.

– Признала, Яков Лексеич. Какими судьбами? – спросила она, оглядывая гостей.

Вот уже два месяца возле Ёлошного стоял фронт и село несколько раз переходило из рук в руки. В данный момент в домах ёлошенцев квартировали красногвардейцы.

– На крыльце балакать будем или в дом пустишь? – поинтересовался гость.

– А что в моём доме вам надобно, Яков Лексеич, или в родительском вам не рады?

– Но-но, заговорила! Забыла кто ты есть?

– Я-то помню, а вот вы позабыли малость!

– Да я, – Яков размахнулся, чтобы ударить её, но вмешался пришедший с ним товарищ. Посадив раненого на скамью возле дома, он поднялся на крыльцо.

– Полегче, Яша! – сказал он, перехватывая занесенную для удара руку. – Простите нас, хозяйка, но помощь ваша нужна. Друг наш ранен, кровью исходит. Слыхали бой вчера был тут рядом?

– А у нас тут каждый день бои, так что ж? Где ваш болезный? Несите в дом, да не шумите особо, дитё только заснуло, – сказала Анна, повернувшись к гостям спиной. Сердце её билось, словно овечий хвост тряслось, боль былой обиды затопила, вызвала злость, но Анна быстро взяла себя в руки.

Яков и его товарищ внесли в дом раненого. Светловолосый парень, по виду ровесник хозяйки, стонал, держась руками за живот.

– Ложьте на лавку, – приказала Анна. – А вас попрошу на выход, в лечебном деле мне доглядаи не нужны.

– Я не уйду, – твёрдо сказал товарищ мужа и добавил: – А ты, Яша, иди, тебя дочь дожидается. Анна при этих словах вздрогнула.

– Вы что ж, Яков Лексеич, с женой и дочерью совместно воюете? – спросила она гостя, но тот не ответил, лишь полоснул её тяжелым взглядом, выходя из дома.

– Померла жена его два месяца назад от сыпного тифа, – сказал мужчина, помогая ей снять одежду с раненного. – Мы тогда в одном селе стояли, там и похоронили. У Якова лишь дочь и осталась, он сейчас её к родителям определил.

– Надо же, видать Бог не Ярмошка – видит немножко, отлились Машке мои слёзки! Безсоромна баба, – в сердцах сказала Анна, согнувшись и осматривая рану.

– Злой человек не проживёт в добре век, – тихо ответил ей гость. – Сейчас много людей гибнет, что ж вы так не по-доброму-то о Марии отзываетесь, ведь о покойном либо хорошо, либо ничего…

– Кроме правды, – добавила Анна, распрямляясь. – Чего ж ко мне тогда заявились, к плохой? Или Яков не рассказал?

– А что он рассказать должен? Сказал, что лекарка вы, в травах понимаете, лечить умеете.

– Лекарка, значит? Ну, ну. Товарищ твой не жилец, рана кишки задела, к утру преставится, так что можете забирать – тут я вам не помощница!

– Брат он мне младший, – гость не смог сдержать дрожь в голосе, – поскребыш наш. Все остальные померли, одни мы с ним на белом свете остались. Выходит, не уберег, – он сел на табурет возле брата, сжимая в руках фуражку с козырьком. – Макаром меня родители нарекли, а это Семён. Сёмушкой его мать называла.

В это время в маленькой комнатке подала голос Нюрка – есть захотела. Заскочил с улицы Вася, бегавший с поручением к деду.

– Не на улице же ему помирать? – просительно посмотрел Макар на Анну, взявшую дочь на руки.

– Оставайтесь, – чуть помедлив, ответила хозяйка.

Тихие сумерки опустились на Ёлошное. В редких окнах показались огоньки, мало кто полуночничал в это время, на улицах не слышны были ни девичьи голоса, ни пела гармошка – слишком неспокойное время наступило. К тому же часть жителей, недовольных постоем красногвардейцев, ушли на болота, окружавшие село и увели с собой скот, чтобы сохранить его на жухлой осенней траве от посягательств кого бы то ни было. Точно также поступали они, если в деревне появлялись колчаковские отряды. Всем военным нужны были еда, лошади, сено, разве ж на всех напасёшься? Отсиживались и в урочище Берёзовый Рям, расположенном в пяти километрах, в месте, где осенью ёлошевцы собирали клюкву. Болото это расположилось на торфяных залежах, заросло осокой и берёзой пушистой, окаймлённое плотным ивняком. Это было особенное болото, появившееся на месте бывшего озера, поросшее кустами багульника, молодыми берёзками да соснами. Время от времени прятавшиеся на болотах люди посылали в село детишек: разведать обстановку да принести еды в надежде, что в деревне чужих нет.

Родители Анны в силу своего возраста оставались дома, да и брать у них было уже нечего. Коровушки попустились еще раньше, а лошадей забрали недобрые люди в первые же дни лихолетья. Егор Васильевич сильно сдал после этого, да и годы тяжёлого труда брали своё, и тело, поддерживаемое лишь настоями дочери, отказывалось жить. Люба с тревогой смотрела на то, как угасает муж, но что она могла сделать? Детей разбросало по свету, дочери оставались рядом – в Ёлошном и соседних сёлах, а вот сыновей и зятьёв жизнь поделила на два лагеря. Одни поддержали новую власть, другие, не смирившись, присоединились к белым. Отчаянно молилась Люба и за тех, и за других, прося у Бога вразумления людям и скорейшего окончания войны. Так и жили они тихонько, не высовываясь особо, опасаясь потерять единственное, что осталось – свой дом, собственными руками выстроенный и выпестованный. Ладный пятистенок в центре села.

В доме Анны было тихо. Потрескивала керосиновая лампа, в закрытое ставнями окно стучался ветер, раскачивая куст сирени во дворе. Нюрку она отправила с Васей к родителям (ни к чему дитям видеть смерть), Макар сидел возле брата, впавшего в незабытье, а она, вглядываясь в тёмное окно, думала о том, как коротка человеческая жизнь: иной раз уходит словно песок сквозь пальцы, и с этим ничего нельзя поделать. Вспоминала Аннушка, как началось её услужение Повилики в этом доме, как определила она силу её.

– Быть тебе ведуньей, – сказала она тогда, снимая с пояса мешочек с завязками и передавая Аннушке. – Носи не снимая, береги от чужого взгляда и рук, да и сама в него не заглядывай, рано тебе ещё, придёт его час и время.

С тех пор хранился её дар под крышей бани в родительском подворье, и, следуя наказу, Анна его так и не открыла.

«И как я пойму, когда придёт время, чтобы посмотреть, что в нём,» – подумала Анна и подышала на окно. В туманной дымке, появившейся на стекле, мелькнул огонёк, как отблеск от лампы, и проскакали кони, топча ногами человека, и зажглась вдруг звезда в тёмном небе. Анна отпряла от окна и оглянулась – Макар не шелохнулся, неотрывно глядя на Семёна.

– А ведь это знак и есть, – вдруг поняла она и, поднявшись на ноги, прихватив с крючка у двери старенькую плюшевую душегрею, заспешила в дом родителей.

В тёмной бане нащупала свечу, зажгла и с нею, подвинув скамью, заглянула в тёмное пространство подкрышья. Мешочек лежал там же, где был оставлен ею в последний раз. Развязав тугие завязки, увидела Анна иконку с пол-ладони, тёмную от времени, с ликом, казавшимся живым при свете свечи. Мудрые глаза смотрели на неё, как будто утешая, давая надежду и говоря: «Иди и делай, я с тобой!»

– Вот оно что, – подумала Анна. – Вот в чём сила моя!

Бережно спрятала она иконку обратно в мешочек, прицепив его к поясу юбки.

– Теперь посмотри, смертушка, кто кого, – прошептала она, задувая свечу.

Толстая, вальяжная луна, помощница ведуний, залила светом тропинку, по которой торопно шла Анна, спеша домой – теперь она знала, как помочь умирающему Семёну.

– Помоги мне, – попросила она Макара, зайдя в избу и бросив душегрею у порога.

– Что? Что мне делать? – растерялся он, уже смирившийся с уходом брата.

– Раздень его донага, положи на пол и принеси воды, много воды. – Анна и сама не заметила, как перешла с гостем на «ты». – Поспеши, времени совсем мало осталось! Если он сегодняшнюю ночь переживёт, жить ему долго. Только бы успеть, – сказала она, разворачивая на столе тряпку с инструментами и раскладывая пузырьки и баночки.

Анна не была уверена, что состав трав, который она хотела использовать, поможет, но и просто ждать смерти после того, как увидела лик на иконе, она не могла.

К утру, уставшие от ночного бдения возле раненого, они задремали: он на табурете, она на скамье возле стола. Синие тени полукружьем легли под её глазами, щёки ввалились, а лоб покрылся потом от постоянного обтирания больного травяным настоем.

Первый робкий луч пробился сквозь плотную, серую пелену туч и закрытые ставни, прогулялся по щелястому полу, коснулся щеки Семёна. Дыхание парня выровнялось, щёки порозовели; смерть отступила, сдалась и чёрным дымом уползла в подпол, решив, что время парня ещё не пришло.

Первым от дремоты очнулся Макар, встряхнул головой, отгоняя остатки сна, и не поверил глазам, глядя на брата. Сам он в Бога давно не верил, с тех самых пор, как прошлась по его селу проклятая оспа, забравшая с собой всю семью: родителей, жён, детишек малых. В ту пору работали они с братом в Кургане, на железной дороге – клали шпалы, болезнь их миновала, а вот в Боге он изверился; но сейчас по давней привычке перекрестил лоб и прошептал: «Спасибо, Господи!» Оглянувшись, увидел он Анну, замер: луч солнца высветил над головой девушки нимб, словно корону надел.

– Должник я твой, милая, до гроба помнить буду милость твою, – прошептал он, готовый отдать всё, что у него есть, даже жизнь, лишь бы она улыбалась.

Никто не знает, как появляется любовь, откуда она приходит, заставляет вдруг сердце биться чаще, не даёт дышать и делает тебя счастливым. Иные ждут её всю жизнь, не замечая тех, кто находится рядом, другие, потеряв, не надеются встретить вновь.

Макар очерствел сердцем, когда, вернувшись из города, увидел земельные холмики, оставшиеся от тех, кого он так любил. Жена его была тихой, незаметной. Просватанные родителями они так и не смогли полюбить друг друга, жили, как чужие, растили детей, строили дом. Привычка и долг держали их сильнее всяких узд, и здесь, на кладбище, он не сдерживал слёз, понимая, что лишился сейчас даже иллюзии семьи. Он и брат – вот и всё, что осталось от большого когда-то семейства, переселившихся за Урал из центральной России. Именно тогда он отрёкся от Бога, запретив себе даже думать о том, что может быть ещё счастлив.

Анна смешно сморщила нос во сне, и внезапно щемящая душу нежность вошла в сердце Макара – затопила до края, скрывая под собой боль от утраты родных. Он осторожно встал, стараясь не скрипеть, подобрал у порога брошенную Анной душегрею, чтобы укрыть её, и вышел во двор. Солнце спряталось за тучи, серое, промозглое утро расползалось по тихому Ёлошному. Не лаяли собаки, не мычали коровы и не слышался щёлкающий звук кнута пастуха, собирающего коров на пастушню.

– Не к добру такая тишина, – пробормотал Макар, спеша навестить своих товарищей, расположившихся в разных домах деревни.

Отряд красногвардейцев, расквартировавшихся в Ёлошном, был небольшой: человек сорок, не больше. Двигались они по тракту для воссоединения с основой армией, но здесь пришлось задержаться и принять бой. Затишье было временным, командир отряда это знал, но и солдаты измучились – поэтому он принял решение остановиться ненадолго, чтобы позволить им всем отдохнуть.

– Как думаешь, Яков, надолго мы здесь? – спросил Макар своего сослуживца, встретив того у дома его родителей.

– Сдается мне, что нет, – ответил он, сплевывая на землю кожуру от семечек. – Белые совсем рядом, местные бают, что в соседнем селе – верст десять отсюда будет, так что погонят нас дальше, словно стадо коров на случку.

– Дочь здесь оставишь? – спросил Макар. Последние слова ему не понравились.

– Да кому она нужна, докука? Разве что жене подкинуть.

– Постой, она вроде как умерла у тебя.

– Машка-то? Не жена она мне, так… Миловались, сами не заметили, как дитё появилось. Таскалась за мной, как кошка шелудивая, покоя не знала.

– А жена что ж, молчала?

– На то она и жена, чтобы молчать! – схохотнул Яков. – Уходить будем, девку ей оставлю, пущай кормит. Хотя, говорят, пока меня не было, она тоже родила, девку. Нюркой, вроде, назвали.

– Нюркой? – переспросил Макар, догадываясь уже о ком идёт речь. – Так Анна, к которой мы вчера за помощью обратились, и есть твоя жена? А Вася? Он чей ребенок?

– Моя, – ответил Яков. – А мальчонка – сын купца Дозморова, служили мы как-то у них. Сказывали люди, что приехала она в село с ним из Кургана, но ничего, доберусь до неё и разберусь. За всё ответит.

– Дурак ты, Яшка, – в сердцах ответил ему Макар, чувствуя, как растет отвращение к собеседнику. – Такую бабу на кошку блудливую променял!

– А ты никак глаз на зазнобу мою положил? На-ко, выкуси! – взбеленился Яшка. – Я, может быть, жизнь на колченогую положил, так что шагай подобру-поздорову куда шёл!

– А ты не петушись, не петушись передо мной, – сказал Макар. – Я не таких ещё видывал, муштровал да место своё указывал. Ты жену при мне оцыганил, а она людей лечит да спасает. Грош цена тебе за это, и не друг ты мне больше!

Макар развернулся и, широко шагая, поспешил прочь от Якова, ругая себя за то, что не вмазал он по его сытой и довольной роже.

Прошло два дня. Отряд так и продолжал столоваться в Ёлошном. Белогвардейцы хоть и были недалеко, но тоже не спешили, расквартировавшись в соседнем селе: отмывались в банях, выводили вшей, стригли заросшие головы, попутно выявляя среди местных жителей сочувствующих советской власти и устраивая их публичные порки в центре села.

Макар, не теряя времени и наскучавшись по крестьянской работе, подправил крыльцо и забор, переложил на свой лад поленницу дров. Семён был слаб, но в сознании, конфузился, когда Анна меняла ему повязки, и смотрел на девушку детскими, беззащитными глазами. От этого взгляда щемило сердце. О его быстром восстановлении и речи не шло, скорее всего, ему пришлось бы остаться в Ёлошном, и Макар размышлял, как бы ловчее это сделать, чтобы не напрягать особо хозяйку дома присутствием брата. Как будто услышав его мысли, Анна вышла на крыльцо и, оглядев работу, сказала:

– Премного благодарствую вам, Макар Силантьевич, уж как я боялась за ступеньку эту – а ну как обвалится под ногой? А сейчас любо-дорого посмотреть, как новая!

– Да чего уж там, – ответил он, испытывая почему-то неловкость от её похвальбы. – Обычное дело, всякому мужику доступно.

– Всякая работа мастера хвалит, а я к вам за советом. Сдаётся мне, что недолго вам в Ёлошном быть. Что ж с Семёном будет? Ему дороги не перенести. А ну как белые придут? Сколь раз уже власть в селе менялась, разве ж утаишь от них, что постоялец у меня живёт?

– Не знаю, Анна Егоровна, как и быть мне, вот думу думаю, да всё выхода не вижу.

– На болотах сейчас наши ёлошевцы живут, шалаши у них построены, плохонькие, но от ветра и дождя укроют на первое время, а там, глядишь, и переменится всё.

– А что комсомольцы, есть в селе? – спросил Макар.

– А как не быть-то? Всех понемногу имеется, – ответила Анна, спускаясь с крыльца и подходя к гостю. – Гришка Соловцов, Матвей Притыкин в селе обретаются, только слышала я, с вами они уйти хотят, нельзя им здесь оставаться.

– Так и тебе опасно, Аннушка, ты же нам помогла, выходит, советской власти пособница.

– Нету надо мной власти, один Бог надо мною властен, но правда ваша, Макар Силантьевич – из-за злобы людской могу пострадать. За себя не боюсь, за родителей и детей тревожно.

– Значит, надо на болота перебраться. Сейчас найду комсомольцев, покумекаем что и как, а ты подсобирывайся, голуба, потихоньку. Дай срок, мы нечисть эту всю изгоним, вот тогда и вернётесь в Ёлошное.

За полдня Макару удалось не без помощи комсомольцев соорудить на дальнем болоте большой шалаш из берёзовых жердей, укрыв его сверху осокой. Он сколотил какие-никакие нары, чтобы перевезти сюда со всякими предосторожностями брата, Анну с ребятишками и её родителей. Они решили остановиться отдельно от ёлошенцев, чтобы никто не смог указать на место их укрытия.

– Оставляю, дед, на тебя детей малых и женщин. Перекантуетесь здесь денёк-другой, а там, глядишь, и основная часть нашей армии подтянется.

– Не тебе, Федосья, обирать чужие колосья, а я могутный ещё, – ответил ему Егор Васильевич, потрясая сухоньким кулачком. – Сунется кто, покажу где раки зимуют.

Макар улыбнулся невесело, глядя на седого, слабого старика.

– Ну ты силён, дед! – сказал он уважительно и отвёл Анну в сторону.

– Лишний раз в село не ходите, – предупредил он её. – Тут в лесочке неподалёку ручей есть – значит, с водой будете. С кострами поосторожней, зазря не жгите и больших не распаляйте, хоть и далеко отсюда Ёлошное и лес между вами и селом, но дым заметить могут. Картохи вам хватит, на печёнках проживёте, козы при вас, значит, молоко тоже будет. Солнце вчера ясное село, значит, погода побалует теплом, а там, глядишь, и мы вернёмся.

– Берегите себя, Макар Силантьевич, – тихо сказала Анна и добавила: – Возвращайтесь, мы вас ждать будем.

– Эх, голуба моя, привязан я теперь к Ёлошному на веки вечные и, как есть, вернуться обязан, – ответил он, разворачиваясь и уходя к телеге, оставленной на степной дорожке.

Анна смотрела, как шёл он, сбивая жухлую траву, впечатывая ноги в сапогах в земельную степь, и молча крестила вслед, шепча про себя молитву…

Три дня на болотном стане было спокойно. Козы паслись, Васятка носился по болотным кочкам с маленькой собачонкой, прихваченной из дома, женщины готовили еду и отвары для Семёна, Егор Васильевич, вспомнив былое, ставил силки на зайцев. Что происходило в Ёлошном, им было неведомо, и от этого становилось на сердце ещё беспокойнее. К вечеру третьего дня к весело пылающему костру вышел вдруг из темноты человек. Залилась лаем кудлатая собачонка, сорвались с места испуганные козы, Анна и Люба вскочили на ноги, обняв друг друга.

– Чего всполошились, как куры на насесте? – сказал Яков, вступая из темноты в круг света. – Чай не проходимец какой-то, законный супруг явился.

На руках у Якова спал ребёнок, завёрнутый в обрывок ткани, за спиной болталась винтовка.

– Как ты здесь? – удивился Егор Васильевич, выглядывая из шалаша.

– Хреновый из тебя служака, дед, проспал всё на свете! – гость присел на чурбачок у костра.

– Возьми девку да обиходь, – приказал он Анне. – С утра не жрамшая, криком кричит.

Аннушка мигом протянула руки и приняла спящего ребёнка – маленькую, худенькую до такой степени, девочку, что веса в ней было, как у собачки, крутившейся под ногами.

– Дай её мне, доня, – попросила Люба и унесла малышку в шалаш.

– Хорошо устроились, Макар расстарался? – спросил Яков, закуривая самокрутку. – Сам бы не нашёл, хоть и местный, чудом набрёл. Удачное место выбрали. Кто не знает, никогда не найдёт.

Он замолчал, глядя на огонь костра.

Белые ворвались в Ёлошное внезапно, ночью, когда все спали. Утром отряд должен был уйти, но решение задержаться в полупустом селе стало роковым для их командира. Несколько винтовок красногвардейцев против сотни – смех да и только. Кого на месте порешили, кого в исподнем из домов вывели и в сарае закрыли, чтобы утром повесить, а Яков участи этой избежал. Не спалось ему в эту ночь, ибо возвращался он домой от одной вдовушки, принимающей у себя одиноких да и женатых мужчин. Успел в дом родительский вбежать, да винтовку свою схватить, а тут маманя на плечах повисла – ребёнка, мол, забери, изведут девку, лиходеи. Грея руки у костра, вспоминал, как из Ёлошного выбирался, как смотрел на догорающий родительский дом и дома односельчан; как скитался по болотам, наблюдая, как белые на следующий день нашли схорон ёлошенский на болотах и забрали скот, избивая прикладами воющих баб; как пытался успокоить плачущую дочь, от крика которой болела голова и звенело в ушах.

– С Макаром что? – тихо спросила Анна, понимая по выражению лица Якова: произошло что-то страшное.

– Не знаю, – хриплым голосом ответил он. – Видел только, как людей в сарай вели – тот, что у Петункиных стоял – а что там дальше было, мне неведомо.

Анна встала с чурочки и отошла в сторону от костра, чтобы увидеть небо. Яркие звёзды сияли далёким, холодным светом, и лишь одна поблёскивала, как золотой камушек, словно подмигивала ей.

– Жив Макар, – поняла она, испытав облегчение. Перекрестившись, вернулась к костру.

Взрослые в эту ночь не спали: прислушивались к ночным звукам, ёжились от ночной прохлады, встревоженные вестями, что принёс им гость. Да и днём оглядывались по сторонам, опасаясь, что и их найти смогут. Слаб человек – спасая собственную жизнь, запросто чужую продать может. Ближе к вечеру Васятка, дежуривший возле леса, запыхавшись от быстрого бега, примчал на стан.

– Аннушка, там пыль над дорогой, скачет кто-то! – выкрикнул он, подбегая.

Анна отреагировала мгновенно.

– Мама, тятя, берите Нюрку и Васятку, бежите в лес поскорее! – скомандовала она, вглядываясь в степь.

– А ты как же? – с тревогой спросила её мать.

– Не медли, поспешай! Я с Семёном останусь, меня не тронут. А, может, нас и не заметят! – добавила она, глядя как три фигуры исчезают в лесу.

– А ты что встал? Бери дочь и беги! – крикнула она растерявшемуся Якову, суетливо хватающему то котомку, то винтовку. Девочка, испуганная действиями отца, громко расплакалась.

– Вот сучка, – вызверился Яков, став невменяемым от накатившего на него страха. – Она же нас выдаст!

Прихватив ребёнка, он рванул к воде, где бросил её в болотную муть, удерживая руками бьющееся в попытке жить тельце.

– Что ты делаешь, изверг! – закричала Анна, рванув к нему, но, не заметив травяной кочки, она упала, хрустнула кость, и страшная боль пронзила её тело. Царапая землю руками, рыча от боли, она ползла к болоту, чтобы помешать безумцу, но сознание покинуло её. Последнее, что увидела Анна, это жёсткая, жёлтая трава, летящая ей навстречу…

Она очнулась на топчане в шалаше. Над головой шелестела осока, эхом отдавались в голове чьи-то голоса.

– Эй, – позвал её Семён, – ты как?

– Нога болит, – простонала она, пытаясь сесть, но боль вернула её на место.

– Тётка Люба, – позвал Семён, – Анна очнулась!

В шалаш заглянула мать:

– Донюшка моя, как ты меня напугала!

– Мама, Нюра где? Где Вася?

– Да тут они, у костра сидят. Белые по округе рыскали, а нас не нашли, слава Богу! Отвел Всевышний, метров пятьсот не доехали, мы из леса видели.

– Яков где? – внезапно осипшим голосом спросила Анна.

– Да бес его знает, – в сердцах ответила Люба. – Мы когда возвернулись, его уж не было и дочь с собой прихватил.

Анна отвернулась в сторону. Прозрачная слезинка скользнула по её щеке. Только она и знала, что упокоилась малышка в болоте, не пожившая совсем, не познавшая любви, навечно маленькая, худенькая, одна в безжалостной, бездонной, холодной воде.

Макар разлепил спёкшиеся от крови ресницы, пытаясь рассмотреть, что происходит вокруг. В темноте кашляли, стонали люди.

– Кто здесь? – спросил он, пытаясь пошевелить связанными, жутко затёкшими ногами и руками.

– Макар, это я, Григорий Соловцов, мы балаган на болотах с тобой делали.

– А ещё тут кто?

– Красноармейцы, тут нас немного – человек шесть.

– Остальные где?

– Думаю, и в живых уже нет. Прямо в кроватях добивали, гады. Да и нам недолго осталось – утром повесят, как пить дать. Так сказать, в назидании другим.

– Ну уж нет! Живым я им не дамся! Что это за помещение?

– Сарай Петункиных, кулака местного, он здесь приспособы разные держал, а теперь вот для нас благословил, гнида недобитая. Я раньше к дочке его захаживал, ох и горяча была девка! Частенько с ней здесь обжимались! Главное, знаешь что? Тут в стене дыра имеется, вон там, у пола; сейчас не видать конечно, а раньше была. Я её старой телегой прикрыл, чтобы незаметно к дочке Петункина захаживать.